Глухово 2022. Иммерсивный гид и краеведческо-туристическая игра

Владимир Полозов

«Глухово 2022» – одновременно и путеводитель, и игра. Но это не простой путеводитель. Он поможет читателю погрузиться в атмосферу 180-летней жизни рабочего посёлка Глухово, ощутить себя местным жителем начала прошлого века, мальчишкой советского периода или нашим современником, интересующимся историей русской промышленной революции. А игра поможет лучше узнать историю Глухово, расположение достопримечательностей и построить маршрут в соответствии с индивидуальными интересами.

Глуховская Сага. Увиденное (1956—1972)

Детские воспоминания отрывочны и перепутаны. Требуется немало усилий чтобы выстроить их хотя бы приблизительно в хронологическом порядке. Все они связаны со множеством близких людей, отношения между которыми я представлял довольно смутно. Ориентировался на то, как к ним обращался. Помимо мамы и отца, это были бабы и деды, дяди и тёти, соседи и знакомые…

В памяти сохранились их зрительные образы в соединении именно с формой обращения, которая никак не определяла степень родства. Самые яркие воспоминания дошкольного детства связаны с дедом Борей, с которым не было генетического родства. А родного деда Костю, погибшего в 1941 помню только по фотопортрету. Но именно на него, вероятно, похож многими чертами характера. Во всяком случае, так считала его родная сестра, которую я называл баба Капа.

В именах и формах обращения я в детстве не путался. Путался в фамилиях. Мне даже казалось, что у людей только одно имя и множество разных фамилий. У нас в семье я был Полозов, баба Шура — Детинова, деда Боря — Бахуленков, а прабабушка и прадедушка, чьи могилы посещали на Пасху — Ксенофонтовы. Похожая ситуация была и в других семьях: Детиновы, Ксенофонтовы, Полозовы, Чили, Лётовы, Латрыгины, Колёсины, Журжевы, Потаповы, Стасины, Истомины… Мне казалось, что невозможно запомнить кто есть кто.

Ещё одна особенность первых зрительных воспоминаний — они неразрывно связаны с местом. И в первую очередь, с фабричным поселком Глухово, входящим в городскую черту подмосковного Ногинска.

Наш дом

В малолетстве Глухово мне представлялось почти центром Вселенной. Особенно Центральная Глуховская площадь, на которой круглосуточно кипела жизнь: шёл народ со смены и на смену, бурлила торговля, звенели трамваи, гудели автобусы и поездочки узкоколейки. Самым главным местом на площади был ленинский сквер с первым в мире памятником Ленину. А совсем рядом, за зданиями управления комбината и пожарной охраны, в тихом Аптечном переулке (тогда назывался Красная слобода, как и окрестные улицы) стоял наш дом. Когда я родился, адрес был такой: Ногинск, Глухово, Красная слобода, дом 183, квартира 15. Но вскоре улицы и переулки получили индивидуальные названия и дед меня заставил вызубрить новый адрес: Глухово, Аптечный переулок, дом 6 квартира 15. Конечно, если быть точным, то на свет я появился не здесь, а в Глуховском родильном доме. И если судить по фотографиям 1956—1957 годов, первый год жизни провёл в доме родителей отца на Первомайке (по тогдашнему адресу Ногинск, Глухово, Первомайская слобода, дом 350). Но поскольку зрительных воспоминаний того периода почти не осталось, родным домом всегда считал дом на Аптечном.

Наш дом стоял напротив ворот глуховской пожарной охраны. Когда я родился, ему ещё и 50 лет не было, что сравнительно немного даже для деревянного дома. Поэтому дом сохранял следы начального благолепия. Как мне рассказывал дед, наш дом до революции назывался «домом приезжих». Его построил Морозов для того, чтобы приезжающие на работу специалисты могли сразу же комфортно устроиться с семьями, не дожидаясь постройки персональных коттеджей. Рядом с нашим домом, напротив управления был дом последнего управляющего мануфактурой Евгения Павловича Свешникова. Далее, на углу — дом предыдущего управляющего, Федора Андреевича Детинова. Так что, место считалось престижным.

Наш дом был трехэтажным и казался невероятно высоким. Когда я с мальчишками забирался на чердак и выглядывал в слуховое окно — дух захватывало, всё Глухово было как на ладони. В цокольном этаже, наполовину утопленном в землю, жили холостые конторские служащие. А два верхних этажа были разделены на половины, в каждой жила отдельная семья. По тем временам дом был вполне благоустроенным: водопровод, канализация, электричество, центральное отопление, просторная кухня с русской печью, комната для прислуги, две веранды, большой балкон и 5 комнат.

После революции спецов уплотнили, каждую половину разделили на 3—4 квартиры, а позже одну из квартир получила баба Шура. Когда и как это произошло, знать не знаю и ведать не ведаю. Знаю только, что первые воспоминания связаны именно с этим домом и квартирой на втором этаже, комнаты которой выходили окнами на Аптечный переулок к воротам Пожарной части.

Если Глухово казалось центром Вселенной, то наш дом я считал лучшим глуховским домом, а нашу квартиру — лучшей в доме. Во-первых, из неё открывался лучший вид на здание пожарной охраны и мы были в курсе всех чрезвычайных происшествий в окрестностях. Во-вторых, мы были в курсе всех местных новостей, поскольку в гараже стояла «Чайка» директора комбината, а водитель Соболева знал всё. В-третьих, из здания пожарной охраны всегда можно было позвонить по телефону. В-четвёртых, зимой пожарные расчищали дорогу перед воротами, сооружая прямо перед нашими окнами гигантские сугробы — любимое место игр. А на расчищенной дороге мы играли в хоккей. Всё под визуальным присмотром бабушки и деда, которые спокойно отпускали меня одного гулять. В-пятых, при необходимости, по балконной лестнице можно было за пару секунд оказаться прямо на улице. В-шестых, мимо наших окон ежедневно шли на работу и с работы глуховские доктора, которых баба Шура очень уважала. Со многими она была в хороших отношениях и нередко зазывала к нам домой пообедать. А заодно посмотреть внука, который почему-то начал кашлять. Запомнились посещения детского врача Симы Григорьевны, заходившей чаще других. Наконец, в-седьмых, из наших окон хорошо было смотреть разные шествия. Летом — спортивные, когда участники состязаний маршем проходили на стадион. А круглый год — похоронные процессии, которые начинались у аптеки, шли мимо нашего дома и заканчивались на площади, где люди рассаживались по автобусам и ехали на кладбище. Заслышав оркестр, дед и бабушка прилипали к окну. Они многих хорошо знали. А я смотрел за компанию. Процессии были разными. У кого-то скромными, у кого-то пышными и многочисленными. Когда дед умер, меня на похороны не взяли, чтобы не травмировать. Позже слышал, что хоронили его с двумя оркестрами, глуховским и полигоновским (баба Шура даже в таком печальном мероприятии не могла не выделиться).

Наша квартира

Хотя наша квартира занимала меньше трети площади первоначальных семейных апартаментов, она была просторной и объемной (с высокими потолками). В квартире было две комнаты: большая и маленькая. В большой комнате со светло-розовыми стенами жили мы с мамой. В маленькой, с сине-голубыми стенами жили бабушка с дедом. Сначала стены были просто оштукатурены и покрашены. Позже, оклеены обоями. Но начальный цветовой оттенок сохранялся долгие годы — привыкли.

В большой комнате главные воспоминания связаны с углом между входной дверью и дверью в маленькую комнату. В угол меня ставила мама. Видимо, как педагог, считала его главным инструментом воспитания. Стоя в углу, я должен был осознать свою неправоту и встать на путь исправления. Но в углу оставался только под бдительным присмотром. Едва мама на что-то отвлекалась, дед мгновенно затаскивал меня в свою комнату, а отбить добычу у него, бывалого охотника, было невозможно.

Интерьер маленькой комнаты периода моей «первой семилетки» помню лучше, поскольку в своей основе он оставался неизменным. Почти всю короткую сторону рядом с дверью занимал огромный старинный гардероб. Рядом с окном стояла большая кровать. Напротив — овальный стол с драконье-львиными лапами, скрытыми скатертью. На этих лапах я прятался от мамы, пытавшейся вернуть меня на место экзекуции — в угол. Овальным столом бабушка очень дорожила. Он достался ей от родителей первого мужа в качестве свадебного подарка. Бабушка мечтала, чтобы подарили рояль. Но свекровь оказалась женщиной практичной и подарила вещь нужную. Были ещё в разное время диван, комод, буфет. Свободного места оставалось немного, но деду и бабушке хватало.

Меня больше привлекала не мебель, а то, что в ней таилось в укромных местах. Особенно интересными были вещи деда, которые мне строжайше запрещалось трогать и разрешалось только смотреть. Например, красивые охотничьи ружья и ножи, патронташ с патронами, секундомеры, трофейные опасные бритвы. Нравилось смотреть как дед их точил на ремне, кисточкой взбивал пену в стаканчике а потом ловко и чисто брил бороду.

В буфете была разная старорежимная посуда, из которой помню большую супницу, пиалу деда Кости и бокал деда Бори. Из пиалы, привезённой дедом Костей из Средней Азии я любил пить чай с дедом Борей. Мне в пиалу и себе в бокал он добавлял лимонную кислоту так, что мы пили чай как-бы с лимоном.

На охоту дед Боря уже не ходил. Иногда ездил на бойню, откуда привозил свежую требуху, из которой готовил «настоящую охотничью закуску». Несмотря на возражения бабушки и мамы, я разделял с ним трапезу и уплетал за обе щёки.

Коронным блюдом деда Бори были макароны густо посыпанные тёртым зелёным сыром. Мне казалось, что трудно найти еду вкусней. Конкуренцию мог составить только черный хлеб с солью, подсолнечным маслом, чесноком и луком. Дед любил ещё хлеб с горчицей, но мне не давал несмотря на просьбы. Однажды не выдержав приставаний внука, намазал горчицей мне язык. Орал я громко. Но горчицы больше не просил.

Готовкой в основном занималась бабушка, но её блюда мне казались слишком обычными и мало интересными: суп, щи, окрошка, каша, рыба под маринадом, тушеный кролик, жареные грибы, всевозможные соленья. В качестве перекуса, бабушка предлагала калорийную булочку с маслом и какао на молоке. А в качестве истязания — столовую ложку ненавистного рыбьего жира. До сих пор вспоминаю его с отвращением. Лучше бы дали черный хлеб с горчицей.

Главной достопримечательностью маленькой комнаты был большой длинный железный балкон за окном. Такой же балкон был на третьем этаже. С торца, балконы соединяла железная лестница, уходящая вниз под землю, а вверх на крышу. Такую систему называли «голодарейка» и предназначалась она для эвакуации жильцов при пожаре. Кроме того, лестница выполняла функцию громоотвода. По уверениям деда, с такой системой нам не страшны ни молнии, ни пожары. Даже пожарную машину вызывать не надо: пожарные прямо из гаража протянут шланг, залезут по лестнице и всё мгновенно потушат. Мне нравилась такая защищенность нашего жилища. Но это было не всё.

Дед рассказывал, что после войны он почти два года был военным комендантом в маленьком немецком городке, в котором балконы украшали ящики с цветами. Дед сделал вдоль нашего балкона ящики, натаскал земли, а бабушка каждый год высаживала в них цветы по своему вкусу. Из того, что было доступно в то время: маргаритки, настурции, вьюнки, душистый табак и горошек. Из экзотики помню странные растения, которые называли «китайской розой». Летом бабушка выставляла на балкон комнатные фикус и герань. Получался уютный садик, защищенный со стороны переулка липовыми деревьями, а по бокам кустами сирени и жасмина, растущими рядом с домом.

Дед сделал мне скамейку и столик, стелил летом большое одеяло и я проводил там большую часть времени рисуя, читая или играя. А дед в комнате сидел на кровати и развлекал меня рассказами.

Маму и отца плохо помню в дошкольном возрасте, только по фотографиям. Судя по ним, сначала мы жили на Первомайке у родителей отца — бабы Симы и деда Коли. В апреле 1958 года родители развелись и я стал жить на Аптечном переулке с бабой Шурой и дедом Борей. В 1959 году мама закончила Московский областной пединститут и уехала по распределению на Алтай, в город Пуштулим. Бабушка работала на ниточной фабрике и хлопотала по хозяйству. Меня отдали сначала в ясли, потом в детский сад, а дома со мной в основном занимался дед. Помню, как учил новым словам, называя маму «ненаглядной», а отца «ненавистным». Видимо, находился под впечатлением развода. Но я одинаково любил обоих, про развод ничего не знал и долгое время считал оба прилагательных синонимами слов «дорогие, любимые».

Главными моими игрушками были боевые ордена и медали деда. Когда дед умер, бабушка попросила их у меня (на похоронах офицеров награды несли на красных подушечках) и больше я их не видел. По тогдашним правилам, боевые ордена и медали родственники обязаны были сдавать в военкомат. Я их до сих пор хорошо помню, хотя дед про награды не рассказывал. Зато делился военными воспоминаниями. Многое врезалось в память, хотя в малолетнем возрасте мало что мог понять. Зато хорошо понял фразу, которую часто слышал: «только бы войны не было». О войне рассказывал дед. Бабушка редко вспоминала довоенное и военное время. Мама — только отдельные события: как детьми на глуховском рынке торговали клюквенным морсом, который делала бабушка и как сели пить чай в 6 утра, узнав о победе. А ещё, по воспоминаниям мамы, они летом спали на балконе…

Как ни странно, совершенно не приходила в голову мысль о воровстве. Позже, насмотревшись фильмов о военной и послевоенной преступности, вспоминая голодарейку, думал о том, что это хороший способ очистить квартиры. Но ещё проще было воспользоваться дверью, ключ от которой висел на гвоздике с внешней стороны. Вряд ли это можно объяснить беспечностью. И дед, и бабушка, и мама были людьми осторожными и рисковать не любили. Просто краж не случалось ни у нас, ни у соседей. Первый и единственный раз был в конце 1980-х, когда с балкона украли бутылку с самодельным черноплодным вином. Ну, так и не жалко нисколько.

Если маленькая комната связана с воспоминаниями о деде Боре, то большая напоминает о бабе Шуре. Первоначальную обстановку составляло её «наследство»: овальный и ломберный столы, диван, никелированные кровати с панцирными сетками, буфет, этажерка с книгами, стулья. Первая мебель, которая появилась при мне, не покупалась, а заказывалась у знакомого столяра на Панфиловке. Так появился огромный деревянный раскладной стол, за который можно было усадить человек 20.

Позже, когда обновлением интерьера занялась мама, покупалась уже новая мебель, а старая перекочевывала в маленькую комнату. Обновление интерьера проходило в состязании с тётей Лидой и тётей Агнессой (мамиными подругами). Все старались по-современному обустроить свои жилища, исходя из возможностей того времени. В результате приобретали одну и ту же румынскую мебель (кровати, шифоньеры, трюмо, секретеры), одни и те же стулья, торшеры, бра… После приобретения пианино, дальнейшая состязательность утратила смысл, поскольку был достигнут эталонный бытовой стандарт. А я в гостях чувствовал себя как дома, находясь среди одних и тех же предметов интерьера. Но врезалось в память то, что было только у нас.

Одной из самых запомнившихся в детстве вещей были настенные часы Павел Буре (номер 106 в каталоге Павел Буре 1913). Под бой этих часов я засыпал, а по их циферблату дед меня учил времени суток и римским цифрам. Арабские я узнал только в школе. Часы были старинные и требовали тщательного профилактического осмотра, который регулярно проводил дядя Вася, часовых дел мастер и родной брат бабы Шуры.

Приходил дядя Вася вечером, когда я ложился спать. Его приход был для меня настоящим праздником, поскольку сон отменялся. Дядя Вася был очень добрый и ласково называл меня братцем кроликом. Бабушка сначала кормила его ужином. Ел дядя Вася медленно и сосредоточенно. Потом садился за часы, скрупулезно проверял детали и работу механизма. Что-то подкручивал и поправлял. Заводил часы деда Боря, строго следуя правилам, установленным дядей Васей. До 1967 года, в котором оба они умерли, часы шли идеально. А после этого перестали работать совсем, к кому бы бабушка ни обращалась за помощью. Часовщики брали, смотрели и возвращали ни с чем. Даже не верили, что раньше ходили.

Весной 1960 года, когда мама вернулась из Пуштулима, встречать её на вокзал ездили на открытой машине кабриолете (дед договорился со знакомым). Мама устроилась учителем географии в школу №14. К учебному году она обновила учебные пособия, а списанные старые карты принесла домой. Рядом с моей кроватью повесили огромную физическую карту СССР, а рядом с кроватью деда — политическую карту мира. По этим картам я учился читать, многократно разбирая по слогам незнакомые надписи. Лучше всех запомнил те, которые были рядом с подушкой и на которые пялился перед тем, как заснуть: Аму-Дарья, Сыр-Дарья, Ленинабад, Сталинабад, пик Сталина, пик Коммунизма… На карте мира я лучше всего ориентировался в странах Африки, изучать которую было удобнее всего с дедовой кровати. Доизучался до того, что многое запомнил наизусть. Стоило кому-нибудь упрекнуть меня в том, что я чего-то не знаю, мгновенно просил его назвать столицы Камеруна и Бельгийского Конго. Почти никто не называл правильно (Яунде и Леопольдвиль) и я вежливо говорил: «ничего страшного, всё знать невозможно, я вот тоже многое не знаю». Такой был нахал.

Любил листать большой географический атлас и толстенный том Альфреда Брэма «Путешествие по Cеверо-Восточной Африке». Мама рассказывала, что эту книгу ей подарил мой отец. А себе он купил «Жизнь животных» того же автора. Ещё мне нравилось листать географический словарь и географическое описание «Страна Советов», в котором хранились засушенные мамой цветы и растения, собранные на Алтае.

По мере обновления библиотеки, старые книги относили в сарай. Там в сундуке я позже откопал Энциклопедический словарь Гранат (свадебный подарок бабе Шуре от свёкра, отца деда Кости). Его корешки видны на фотографии начала 1950-х, на этажерке в красном углу большой комнаты, рядом с диваном и спящей тётей Аллой. Этот словарь в школьные годы стал моим любимейшим чтивом.

Наш двор

Задний двор, на который вела лестница черного хода имел хозяйственное назначение. В центре был балаган — внушительная двухэтажная постройка с погребами и помещениями для хранения вещей. Как рассказывали, на втором этаже летом раньше спали жильцы, но в моём детстве он был забит разной рухлядью и производил впечатление антикварного магазина. В одном из сундуков лежали старинные книги, в которых я не мог разобрать ни одного слова. Бабушка называла их «гусляцкими» (старообрядческими). На первом этаже были кладовые для всякой всячины. Но главной ценностью были погреба. Балаган состоял из трех секций с отдельными входами. Нашему дому принадлежали две секции, а третьей пользовались жители соседнего дома с отдельным двором. Соседний дом и двор мы называли «рогатинским» по фамилии самой шумной семьи с тремя сыновьями. Младшие входили в нашу компанию и мы играли на обоих дворах. Дворы были разделены высоченным забором, через который мало кто из мальчишек мог перелезть. Подозреваю, что раньше этого забора не было и возвели его только для того, чтобы затруднить взаимопроникновение в сады. В рогатинском саду росли яблони, в нашем вишни. Но какие бы заграждения ни возводились, помешать юной активности они не могли. Не помню, чтобы фрукты достигали зрелости. Хотя слышал, что раньше, когда контроль за дворами был более строгий, жильцы успевали вырастить и снять урожай.

Мы пользовались погребом в центральной секции балагана. Место у нас было удобное, рядом с лестницей и входным отверстием. В отдаленные места я боялся даже заглядывать. Нам принадлежало три бочки, участок для картошки и здоровенный шкаф для банок. Когда маме дали садовый участок на Красном Электрике, в шкафу хранили яблоки и закрученные банки с компотами, помидорами, огурцами. Меня частенько посылали за ними. Но в дошкольном детстве я один в погреб не лазил, а основная продукция была в бочках: капуста, огурцы, грибы. В шкафу держали варенье (черничное, малиновое, земляничное). Самым главным продуктом считалась квашеная капуста. Я её не ел, но любил заготовительный процесс. Сначала с банного двора привозили мешки с капустой и морковью. Потом мыли кипятком бочки, покупали крупную соль, резали морковь и шли все вместе рубить капусту. Сечки в каждой семье были свои, а деревянное корыто для рубки общим. Попутно хрустели капустными кочерыжками, которые почему то считались лакомством. Процессом руководила баба Шура и её квашеная капуста высоко ценилась знатоками. Спрашивали рецепт.

Часть заднего двора, выходившую от балагана к улице женщины использовали под свои хозяйственные нужды. Кроме заготовок, на ней выбивали половики, сушили бельё, чистили одежду, проветривали подушки, прожаривали перины и т.д., и т. п. Бельевые верёвки у каждой хозяйки были свои. Они натягивались перед вывешиванием белья и скручивались после его снятия. Свои были и бельевые палки, с помощью которых веревки поднимались на недоступную для детворы высоту.

За балаганом вдоль больничного двора были выстроены сараи. Наш был крайним, соседствующим с садом, а потому и самым большим, разделенным на два помещения с отдельными входами и высокой двускатной крышей с чердаком. Сараи относились к ведомству деда Бори, разводившему в них кроликов. Клетки стояли в обоих сараях и даже на чердаке. Дед пробовал меня приучить кормить кроликов, но я это дело не любил. Крольчата мне нравились, но неприятно было смотреть на них, как на будущую еду. Зато я охотно ездил по утрам с дедом на велосипеде за стадион рвать «горчушки» (листья одуванчиков) для кроликов, которые ежедневно съедали их по два мешка.

Дед в прошлом был охотником и занимался кроликами без сантиментов. Кроликов в то время разводили многие и даже женщины, но должным хладнокровием обладали не все. Для выполнения неприятных, но необходимых функций приглашали деда Борю. Помню, как мы ездили с ним на Ленинский посёлок, откуда возвращались с большими букетами цветов для бабушки. Но не помню ни одной жестокой сцены. Дед оберегал меня от лишних впечатлений и выполнял свою работу только тогда, когда меня чем-нибудь занимали хозяева.

В начале 1960-х, когда дед перестал заниматься кроликами, сараи стали для меня местом невероятной притягательной силы. В них хранилась всякая всячина, нужная и не нужная. Дед периодически устраивал разборки сараев, чтобы избавиться от одних ненужных вещей и освободить место для других. Такие разборки были для меня настоящим праздником, поскольку самое интересное можно было найти только среди ненужного. Помню радость от обнаружения военного мундира деда, девичьего дневника мамы, старых граммофонных пластинок и энциклопедического словаря Гранат, который я том за томом перетащил домой. В большом сарае хранились велосипеды, которым дед периодически устраивал техосмотр и ремонт. Тем же самым занимались соседи. Автомобилей ни у кого в доме не было, поэтому мужчин объединяла возня с той техникой, которой обладали. Взрослые и дети ездили на велосипедах, а молодёжь (первое послевоенное поколение) на мотоциклах «Ява».

Различие между поколениями у нас во дворе ощущалось сильно. Из трёх довоенных поколений, представители последнего дореволюционного поколения были хранители дворовых традиций и строго требовали соблюдения правил. Первое послереволюционное поколение традиции знало, но контролировало хуже (наплевательски), а последнее довоенное поколение (1930-х) вообще формально интересовалось правилами обустройства коммунального быта. Различались и представители трех послевоенных поколений. Если первое послевоенное поколение (1940-х) следовало правилам подсознательно, последнее сталинское (рубеж 1940/1950-х) традиции знало, хотя и легко нарушало, то первое послесталинское поколение к которому принадлежал я традициями не заморачивалось, старые правила игнорировало и устанавливало новые.

Поколения различались интересами, и компании образовывались представителями одного поколения. Игра в казаки-разбойники у нас больше напоминала игру в шайку Мишки Квакина, но без Тимура с его командой. Наша компания детей, рожденных в 1954/1959 годах в играх и развлечениях никогда не пересекалась с молодёжью, рожденной в 1949—1953 годах. Нас вообще ничего не связывало, слишком разными мы были.

Вероятно, то же было у старших поколений. За лотошным столом собирались только сверстницы, а за доминошным — сверстники. Но когда старшее поколение ушло, стол стали называть карточным. Уход поколений сказался и на состоянии двора С уходом последнего дореволюционного поколения пропали цветники и фруктовые насаждения, с уходом поколения 20-х исчезли игральные столы и палисадники, началось захламление лестничных площадок черного хода, а хозяйки стали сушить бельё на переднем дворе. Когда начало уходить поколение 30-х пропал штакетник, отделяющий наш двор от улицы и передний двор стал проходным на больничный двор. Так что в случае нашего дома, разруха была не в головах, а в поколениях, которым эти головы принадлежали.

Но это всё происходило позже, в 1970-х и 1980-х, а на рубеже 1950-х и 1960-х дворовое благоустройство было на высоте. За нашим сараем, между домом и забором больничного двора был разбит фруктовый сад с вишнями, смородиной и крыжовником.

Сад был отделен от заднего двора забором с калиткой и это, как мне кажется, было старой, дореволюционной дворовой традицией (в саду и на переднем дворе гуляла приличная, хорошо одетая публика, а на заднем дворе занимались хозяйственными делами абы в чём).

На переднем дворе около фруктового сада стоял доминошный мужской стол. За ним был устроен турник для физкультурных занятий и качели для детей. Напротив парадного входа, у забора соседнего дома стоял лотошный женский стол. Между ним и нашим домом была устроена детская песочница. Вдоль окон первого цокольного этажа тянулись палисадники с цветами. Около внешних заборов были клумбы с кустами сирени и жасмина. На зеленых лужайках в летние солнечные дни стелили одеяла и загорали.

Такое благоустройство требовало хорошего ухода. Организаторами были представители старшего поколения. Помню, как Борис Шемеринов летом подключал шланг к водопроводу и поливал зеленые насаждения. Шемериновы, Балябины, мои бабушка и дед ухаживали за общими цветниками, деревьями и кустами. Следили за детьми (чтобы не топтали цветы и не срывали зеленые ягоды). Но силы были неравны.

До середины 60-х элементы старого благоустройства ещё сохранялись и дом выглядел вполне благопристойно. К 50-летию Советской власти, в 1967 году решили открыть мемориальную доску на каком-нибудь доме, связанном с жизнью в Глухове В. П. Ногина. Однажды, придя из школы, услышал рассказ мамы о том, что утром перед нашим домом собралась большая компания (партработники, ветераны, старые большевики) и выбирала место для установления мемориальной доски. Говорят, из одного окна цокольного этажа, выходящего на задний двор рядом с нашим сараем, выпрыгнул Ногин, спасаясь от полиции. Вероятно, это была ошибка (Ногин в Глухове по малолетству революционной деятельностью не занимался, работал сначала конторщиком в харчевой лавке, а затем рабочим красильщиком). Но в цокольном этаже «дома приезжих», возможно, жили конторские служащие, к которым мог зайти и Виктор Ногин. А вылезти из окна цоколя во двор было обычным делом для молодёжи. Так что, факт вылезания Ногина из окна нашего дома вполне мог оказаться достоверным. Но идея установления мемориальной доски вызвала бурные протесты жителей, надеявшихся на скорейший снос «ветхого жилья». Особенно возмущалась семья Сорокиных, из окна которой предположительно вылезал Ногин. Этой семье очень не понравилось водружение представителями общественности цветов к их окну. Видимо, боялись, что это станет традицией, а у окна по праздникам будут стоять пионеры.

Негодование жителей дома нарастало. Тогда один из ветеранов удачно вспомнил, что в соседнем доме (до революции принадлежащем Е.П.Свешникову, последнему управляющему фабриками Богородско-Глуховской мануфактуры) заседал Глуховский ревком и вся делегация направилась туда. В соседнем, доме 4 тогда находился детский сад, возмущаться и протестовать было некому, и можно было любую мемориальную доску водрузить. Позже в этот детсад ходил мой брат, которого я вечером забирал. Интерьеры его хорошо помню, а мемориальную доску — нет. Потом в доме размещалось ЖКУ и дворники. В 1980-х, видимо, увековечили память о глуховском ревкоме. Но память была недолгой. К 75-летней годовщине Советская власть кончилась и помнить Глуховский ревком стало не модным…

Прогулки с дедом

Двор у нас был замечательный, но в дошкольном возрасте я в нём проводил мало времени. В нашей семье никто ни в лото, ни в карты не играл, на лавочке не сидел, а одного гулять меня выпускали редко. Поэтому лучше всего запомнились прогулки с дедом. Далеко гулять мы не ходили, но у нас было несколько любимых маршрутов.

Самой короткой была прогулка к памятнику Ленина, где дед учил меня бегать на время. Бегал я по кругу вокруг памятника. Забеги были то с низкого, то с высокого старта на разное число кругов. Время засекал дед по секундомеру. А поскольку он в это время был судьёй разных соревнований на стадионе, то выполнял свои обязанности профессионально, несмотря на то, что мне ещё и пяти лет не было.

Самой частой (и тоже короткой) была прогулка к газетному киоску у трамвайной остановки на Глуховской площади. Журналы выписывали (мне — Веселые картинки, бабушке — Работницу, маме — Огонёк), а за газетами дед ходил по утрам и брал меня с собой, если я не был в детском саду. Выходили пораньше, чтобы быть первыми в очереди. Только так можно было купить всё, что хотели. В это время собирались самые заядлые местные газетоманы и в ожидании приезда почтовой машины обсуждали политические новости. Газеты тогда стоили по 2 копейки, только Пионерка копейку. Стандартный набор приобретаемых газет стоил 15—20 копеек в будни и 30 в выходные, когда выходила «Неделя». Сейчас говорят, что все газеты в то время печатали одно и то же, но тогда люди этого не знали и одной газетой никто не ограничивался. Видя, что я начинал скучать в очереди, дед развлекал меня рассказами и мечтами. Его мечты мне нравились. Он хотел подписаться на собрания сочинений Александра Дюма и Конан-Дойля, рассказывал сюжеты некоторых произведений и я этот план одобрял. Ещё дед мечтал свозить меня в Большой театр на оперу Глинки «Руслан и Людмила» и очень образно рассказывал как на сцене будет гигантская голова витязя и всадник на настоящем коне. Я требовал подробностей про голову и коня и дед каждый раз находил всё новые и новые детали описания. К сожалению, ни на собрания сочинений не подписались, ни на оперу с дедом так и не сходили. Зато дед купил мне набор открыток панорамы Бородинского сражения, выпущенный к 150-летию Отечественной войны 1812 года. Набор мне понравился, дед пообещал, что мы и саму панораму Бородинской битвы обязательно посмотрим в Москве. Увы, и этому не суждено было случиться. Но время в очереди за газетами проводили интересно. Наконец, приезжала машина с газетами. Некоторые мужчины помогали её разгрузить. Затем продавщица раскладывала газеты на прилавке и открывала окошко. Сначала газеты продавались тем, кто помогал разгружать машину, а затем уже согласно очередности. Купив газеты и раскраску, мы шли домой, где я занимался раскрашиванием, а дед читал газеты.

Конец ознакомительного фрагмента.