Затянувшееся задание. Колесо сансары

Вячеслав Александрович Полуянов

Книга о судьбах людей в годы Второй мировой войны и борьбе СМЕРШ с японскими диверсантами на далеких рубежах нашей Родины в Забайкалье. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 2

Младший лейтенант Перелыгин, стрелок Мыльников

Солнце светило заходящими лучами начала осени 1942 года через еще зеленые ветки деревьев, здания, даже слепило глаза. Забайкальский сентябрь был светел и чист. День близился к завершению.

Младший лейтенант с простой фамилией Перелыгин именем Сергей и отчеством Иванович двигался навстречу лучам в сторону железнодорожного вокзала, чередуя скорый шаг и бег. Он торопился к новому месту службы. Позади осталась ускоренная учеба во Владивостокском пехотном училище, затем недельное ожидание распределения в воинскую часть в пригороде города Улан-Удэ с военным названием «станция Дивизионная Бурят-Монгольской АССР». Более полугода он постигал науку военного дела. Его друзья-курсанты, находясь на скудном пайке, днем и ночью учились окапываться, стрелять, командовать будущим пехотным взводом. Он, как и все, за этот короткий срок превратился из деревенского паренька с розовыми щеками в крепкого младшего лейтенанта в поношенной гимнастерке и таким загаром, который имеют только солдаты: лицо, шея, кисти рук — коричневые, можно сказать, шоколадного света, а под выгоревшей гимнастеркой — белая кожа.

Учеба была интересной, особенно Сергею полюбились дисциплины: «Снайпер в составе стрелкового взвода» и «Наблюдатель в составе стрелкового взвода», и иногда ему казалось, что он специально создан природой для этих целей: настойчивости и меткости ему было не занимать, зоркость глаза от отца передалась, это точно, а уж терпение — матушкина черта характера. Еще ему нравились два дела — чтение книг и учебные стрельбы на полигоне. Для удовлетворения первой потребности он записался в местную городскую библиотеку, где каждое увольнение брал не менее десяти книг. Поначалу работница ни в какую не давала сразу такое количество, но после довода, что в увольнение их отпускают нечасто, и поверив слову будущего младшего командира, сдалась. А вот со вторым делом было туго: стрелковый полигон курсанты посещали нечасто, а если честно, то за полгода только четыре раза. Первый раз стреляли из нагана, второй — из трехлинейки Мосина, да и патронов давали смех да и только — из винтаря пять, а из нагана только три. В следующий раз вообще не стреляли — показали кое-какое вооружение: пушчонку — сорокопятку старого образца, пару винтовок иностранного производства и даже кавалерийскую шашку, вот она всем курсантам понравилась. Ее холодный острый клинок, вынутый из ножен, завораживал своим смертельным блеском. Потом заставили кинуть несколько раз металлическую болванку, совсем не похожую на настоящие гранаты эфку и эргэдэшку.

В четвертый раз Сергею повезло. Учились стрелять из пулемета максим. Лента была на двадцать пять патронов, и курсантам давали выпустить очередь из пяти, и так оказалось, что преподаватель к стрельбе вызвал его последним, а в ленте осталось восемь патронов, видимо, курсанты сбивались со счета, нажимая на гашетку, а инструктор не считал вовсе. Сергей, с нескрываемым удовольствием прицелившись и крепко сжав рукояти, с восторгом дал длинную очередь по ростовой мишени, имитирующей фашиста в рогатой каске, но неизвестно каким шутником намалеванными на месте, где должно быть лицо, узкими щелочками глаз.

Перед самым окончанием училища он, как и все, писал рапорты об отправке в действующую армию. Строгий, но всегда справедливый начальник штаба училища, построив курсантов, объявил, что командованием такого рода рапорты рассматриваться не будут: «Куда Родина пошлет, там и будете службу нести!», а затем, чтобы запомнили эти слова, устроил совсем нелюбимое курсантами занятие, которое в обиходе обучения называли «сопка наша — сопка ваша». И курсанты, с криком «ура!», обливаясь потом, «штурмовали» соседнюю горушку.

Младший лейтенант вспомнил парадное построение, когда зачитали приказ о присвоении первых командирских званий и об окончании училища, как с друзьями прикручивали к петлицам добросовестно постиранных гимнастерок малиновые кубари, а затем — те несколько дней, когда, ожидая на станции Дивизионная распределения в войска, он с товарищами сидел в казарме или в курилке на солнышке, маясь от непривычного безделья. Ходили слухи, что всех отправят на Кавказ: там начались тяжелые бои. Но пришел незнакомый командир и забрал их пятерых. На станции сдал какому-то капитану. Потом погрузились на ночной поезд. Так он оказался в городе Иркутске на трехмесячных курсах военной контрразведки. Там Сергей попытался вновь подать рапорт об отправке на фронт, но старший преподаватель курсов, однорукий подполковник по фамилии Ерш, контуженный под Ельней в сорок первом, посмотрел на него из-под кустистых бровей своим тяжелым взглядом, рявкнул:

— Смирно! Лейтенант, твой фронт здесь и сейчас. Придет и твой час идти под пули. А сейчас тебе товарищ Сталин доверил научиться оберегать Родину от всякой нечисти — шпионов и диверсантов. Это работа тоже солдатская, но помимо умения стрелять нужно еще уметь думать и знать, как изобличить врага в любой шкуре, как бы он ни маскировался. И если я еще раз увижу такие рапорты, то отправлю к едрене фене в тыловую часть на охрану прачечной. Кругом! Бегом марш из кабинета!

Сергей не понял, почему прачечной, но рык подполковника подействовал как ушат холодной воды на голову, и более с вопросом об отправке в действующую армию к командованию он не обращался.

Спустя несколько дней, от товарищей по учебе он кое-что узнал, что за «рыба» Ерш, и проникся глубоким уважением к подполковнику. Сам подполковник Ерш был родом из Смоленска, семья у него осталась где-то в оккупации. Служил он до войны пограничником на западной границе. Познал горечь отступления, боролся с вражескими диверсантами-парашютистами, ходили слухи, что лично расстрелял двух горе-командиров, которые бросили свои подразделения и бежали в тыл впереди колонны гражданских беженцев. Под Ельней оказался под бомбежкой, где ему оторвало кисть руки и контузило. Медицинская комиссия хотела его списать вчистую, но он добился, чтобы его оставили инструктором в школе контрразведки. Вследствие контузии Ерш разговаривал громко. Фразы были короткие, емкие. Особенно курсанты побаивались его взгляда — в нём, в черноте глаз, казалось, отражаются отблески войны. Своим рассудительным отношением к службе и настойчивым требованием к курсантам, без нажима и унижений, подполковник Ерш сыскал авторитет среди будущих контрразведчиков.

— Товарищ курсант, поясните ваши действия при осмотре вещей и предметов, — спрашивал он во время занятий, и его рука, точнее, протез в черной кожаной перчатке, указывала на кого-нибудь. Под его тяжелым взглядом курсант сбивался, и Ерш выбрасывал рубленные фразы: — Запомните, описываете кратко вещь, определяете, опасна ли она и имеет ли следы постороннего воздействия, если имеет, то не сделаны ли они врагом. Следы очень важны, по ним вы всегда найдете противника.

Кормили на курсах немного лучше, чем в училище, давали раз в день по карамельке-подушечке, в простонародье называемой «дунькина радость», видимо, в довесок к сахарному пайку. Никто из курсантов с ними чай не пил, а все копили: кто — отправить родным, кто — угостить знакомую девушку. Сам Сергей копил эти конфеты для младших сестер, которые остались в родном селе Бичура в Бурятии, как называло свою республику местное население. Он часто вспоминал свое большое хлеборобное село с бесконечными длинными чистыми улицами, крашеными фасадами изб с крепкими ухоженными подворьями, где в горницах на полу лежали плетенные из тряпок опрятные половички, а на каждом столе стоял блистающий самовар и горой лежали пироги со всевозможной начинкой.

Занятия были интересными, курсанты уже не бегали марш-броски, а занимались по спецпрограммам. Преподаватели подтягивали их по стрельбе, немного тренировали по рукопашному бою, в плане образования заставляли штудировать криминалистику, которая всем давалась с трудом. Политрук два раза в день проводил лекции об обстановке на фронтах, наизусть заставлял учить выдержки из выступлений товарища Сталина.

И тут учеба Сергею Перелыгину давалась легко. Физические после училища нагрузки деревенский парень сносил привычно, да и стрельба была отменной: в детстве с дедом и отцом ходил на охоту в тайгу. Вот только с занятиями по политической подготовке было трудновато. В пехотном училище не особо занимались этим, главное, чтоб будущий младший командир умел владеть оружием, знал уставы. Здесь же, на курсах контрразведки, политрук был въедлив, дотошен и гонял переменный состав почем зря, считая свой предмет главным.

Здесь, в областном городе Чите, он очутился по распределению. Только двоих выпускников из всего курса направили на Запад, двоих забраковали: один оказался сыном осужденного за политику, второй не подошел по требованиям какого-то очень секретного и ужасного приказа наркома №00310 об улучшении кадрового отбора кандидатов, поступающих на службу в органы НКВД. Остальных пятнадцать человек распределили на Забайкальский и Дальневосточные фронты. Раскидали всех по разным направлениям. Кто в Кяхту попал, кто в Маньчжурию, а кто-то двинул на Дальний Восток. Во Владивосток и Хабаровск.

Сергею же выдали сопроводительные и проездные документы в город Читу, в Управление особых отделов Забайкальского фронта, где он получил уже распределение, как пошутили в штабе контрразведки, на «юг». Поэтому младший лейтенант и находился в комендатуре Читинского вокзала. Показав новенькое удостоверение, переговорив с дежурным о ближайшем поезде на «юг», который, как оказолось будет только поздним вечером, он вышел на перрон и оглядел железнодорожные пути. Стояло два коротких товарных состава. Впереди одного пыхтел облезлый паровоз, и машинист с помощником, с черными, как предки А. С. Пушкина от копоти лицами, о чем-то перекрикивались. «Этот точно скоро отправится», — решил Перелыгин.

Вдоль состава прохаживались старик в форме военизированной охраны с ружьем и молодой солдат с трехлинейкой и примкнутым штыком. Составы охранялись стрелками ведомственной военизированной охраны комиссариата путей сообщения и войсками НКВД по охране тыла. Младший лейтенант поспешил к машинисту, который выглядывал из кабины паровоза. Поздоровавшись с помощником, который возился возле колесных пар паровоза, запрыгнул в кабину и показал свою красную книжицу. Машинист, серьезный и обстоятельный мужчина, внимательно прочитал удостоверение, кивнул головой и шуткой спросил:

— Чего изволите, ваше превосходительство?

«Вредный дядька, с гонором — с таким не договориться», — подумал Сергей. Однако все-таки попросил его добросить до станции Оловянная, тот только произнес: «Договоришься с «вохром» и караульным — и подбросим, и добросим», — и, уже смеясь, добавил: — И поймаем!»

Младший лейтенант пожал грязную от угольной пыли руку, выпрыгнул из кабины, пошел к стрелку караула военизированной охраны — невысокого роста старику. Дед, увидев лейтенанта, вскинул обшарпанное ружьецо и фальцетом крикнул согласно Уставу «О несении караульной службы»:

— Стой, кто идет, ёшкин кот! — Последние слова были, конечно, не уставные. И он понял, что дедок совсем не старый, а просто мужчина в возрасте. Состарился он преждевременно от тяжелого крестьянского труда и в действующую армию признан, наверное, негодным. Вохровец подошел сам, долго изучал удостоверение, шевеля губами. Потом вытянулся во фрунт, тем же фальцетом сообщил: «Стрелок Мыльников, выставлен на охрану и сопровождение!». Удостоверение особиста, видимо, повлияло на его дисциплину благотворно. Сергей проникновенным тоном, наклонившись к уху, а именно так его учили на курсах контрразведки, нужно разговаривать с такими людьми — как будто выполняешь секретное поручение, прочувственно и настойчиво сообщить свое якобы задание.

Конечно, Сергей нарушал инструкции, просясь пассажиром на состав, но ему очень хотелось скорее добраться до нового места службы. И младший лейтенант, наклонившись к низенькому стрелку, вполголоса сообщил, что будет инспектировать работников станций на соблюдение режима секретности. Это было примитивное вранье, но старший вохровец ни секунды не засомневался в правдивости слов молодого командира. И бодрым тоном вещал:

— Ну, товарищ лейтенант, коли так, то, дагдысь, если не желаете ехать на локомотиве, то прошу ко мне, на заднюю площадку последнего вагона. Поезд, однако, скоро тронется!»

Сергей прошел в хвост состава и сел на ступеньку площадки последнего вагона.

Вещей при себе у него имелось немного: тощий армейский вещмешок, в котором была буханка хлеба, два брикета концентрата пшенной каши, бумажный кулек с горстью сахара, банка тушенки — сухпаек на сутки, бритвенный станок, кусок мыла, пара сменного белья и три книги — «Наставление по стрелковому делу», сборник стихов Маяковского (подарок политрука всем выпускникам курсов) и томик рассказов Эмиля Габорио про похождения французского сыщика Леккока издания 1909 года со старорежимными буквами. Последняя книга была приобретена в поезде, когда он перемещался из Иркутска в Читу. Молодой веселый парнишка-попутчик ехал устраиваться на работу в Забайкальский областной центр и, дочитав последнюю страницу, громко хлопнул, закрывая книгу, сказал: «Держи, младлей, дарю, читай, о-очень занимательно!»

Сергей закурил, достал из вещмешка «Похождения пронырливого сыщика и авантюриста». Но успел прочитать только две страницы.

Тут паровоз засвистел, запыхтел, гукнул, несколько раз дернул состав и медленно стал набирать ход. «Где же часовой вохровец?» — подумал Сергей, и как ответ на площадку бодро запрыгнул, несмотря на свою тщедушность, стрелок. Мужчина был словоохотлив и весел. Протянул Сергею старую замасленную телогрейку и пояснил: «Бери, бери, сейчас просквозит, ночью совсем задубеешь». Сам он уже был одет, не по сезону — в заношенный до крайней степени бараний полушубок, на голове нахлобучен такой же старый овчинный треух с железнодорожной ведомственной кокардой. Вид вроде бы у него несколько небоевой, но гладкоствольное ружье 16 калибра на ремне через плечо и цепкий взгляд через прищуренные глаза говорили о том, что человек находится на службе и исполняет ее добросовестно. Читать на ходу стало невозможно, и Сергей засунул книгу в вещмешок.

Солнце почти уже скрылось за сопками, бросая последние косые лучи на мир. Состав, стуча колесами на рельсах и качаясь на стрелках, постепенно покидал Читу. Вот уже мелькнул выходной семафор, потянулись пригородные домишки. С правой стороны заблестела местная река Ингода. Ребятишки, сидевшие с удочками на берегу, при приближении поезда вскочили и весело замахали руками, что-то крича. Рядом с ними стоявшая девушка, в легком платьице и ватной безрукавке, тоже, смеясь, помахала рукой младшему лейтенанту. Сергей, улыбаясь в ответ, приложил руку к козырьку фуражки.

Девушка и дети вскоре скрылись за очередным поворотом железной дороги, и вохровец Мыльников, тяжело вздохнув, промолвил: «Эх, жизня, война… Нашим-то повезло, — имея в виду, видимо, детей, — а тем-то, кто под германцем сейчас, тяжело, голодно». Солнце полностью осело за горизонт, и состав двигался уже в ночи, старенький паровоз бодро двигал по железной дороге, оставляя за собой две чугунные нитки. Сергей и Мыльников сели на площадке, освещаемой большим масляным фонарем красного цвета, лейтенант — на свой вещмешок, а вохровец — прямо на пол. Стали говорить о войне, о тяжелом положении на фронтах. Говорил в основном стрелок, Сергей кивал головой. Соглашаясь со словами Мыльникова, он не заметил, как задремал. Разбудил его паровозный гудок. Состав сильно закачало на входных стрелках, заскрипели тормоза, и поезд грузно втянулся на станцию. «Адриановка» — прочитал Сергей на здании вокзала. Мыльников еще на малом ходу спрыгнул с площадки и пошел вдоль состава нести караульную службу. Сергей встал, достал папиросы, закурил. На соседнем пути в противоположном направлении стоял пассажирский поезд, несколько вагонов были международного класса. Отсвет от пристанционных фонарей чуть освещал их. Между штор в окне одного из них виднелся молодой мужчина азиатской внешности, одетый в черную пару, белую сорочку и черный галстук. «Дипломат какой-нибудь. Не спится ему!» — решил для себя Сергей. Затушил окурок о каблук сапога. Действительно похолодало, и он надел ватник Мыльникова, пропахший угольной гарью и каким-то особым деревенским запахом, смесью конского пота и навоза. Сразу нахлынули воспоминания о родном доме, о матери и дедушке — высоком жилистом старике, который и зимой, и летом, ходил в таком же телогрее, от которого исходил тот же запах. Подошел помощник машиниста и сообщил, что скоро «поскачем дальше». Поезд с соседнего пути плавно тронулся и вытек со станции в сторону Читы, увозя сидящего в нем дипломата в черном строгом костюме.

По позднему времени перрон был практически пуст. Начальник станции посмотрел на Сергея, но, увидев под ватником командирскую форму с кубарями на петлицах, только спросил: «Сопровождаешь?» и, дождавшись не совсем правдивого, но утвердительного ответа, зашел в свою контору. Через тридцать минут состав тронулся, Мыльников опять на ходу запрыгнул на площадку. Сергей сел на свой вещмешок и вновь уснул. Последнее, о чем он подумал, — это вохровец службу несет бдительно, по-настоящему беспокоится за порученное дело, хотя состав везет только пиломатериалы и бревна.

Разбудили Сергея утренний холодок и затекшие ноги. Он рывком поднялся, сделал три приседания. Мыльников стоял тут же на площадке и смолил самокрутку. Увидев, что лейтенант проснулся, бодрым тоном доложил, что проехали и станции Бурятская, и Могойтуй, а впереди станция Степь. «Какое странное название…» — подумал Сергей. Он, конечно, не знал и не мог знать, что через несколько лет классик советской военной поэзии напишет в стихах о станции со странным названием «Степь».

Мыльников, у которого природная робость перед начальством уже прошла, положив ружье на пол, стал развязывать свой мешок.

— Ну что, товарищ командир, не худо бы подкрепиться. А то еще ехать и ехать до Оловянной-то. Можа, к вечеру только и будем.

— Давайте, — и Сергей достал весь свой нехитрый паек, за исключением концентратов.

— Эка, сынок, сразу видно, не воевал ты еще, паек маловат. — Мыльников на свой мешок расстелил старый, но чистый женский платок и выложил свое гастрономическое богатство: кусок сала, десяток саек, несколько вареных яиц, три немалых огурца, пучок зеленого лука, огромную вареную свеклу и маленький березовый туесок меда.

От этого изобилия желудок лейтенанта скомандовал: «В атаку!» Тут Мыльников еще больше удивил — достал обрезанное голенище валенка, а в нем торчало горлышко большой бутылки с чаем, забеленным молоком. Ага! И не разобьется, и как термос. Хозяйственный Мыльников!

За едой Сергей поинтересовался, не держит ли Мыльников хозяйство, тот охотно рассказал, что живет в Атамановке, в поселке недалеко от Читы, признан негодным к несению строевой и отправили его военизированную охрану по сопровождению поездов. Держат с женой огород и коровенку, у него трое детей. Помогает ему старший брат бобыль, еще в гражданскую потерявший ногу, который, несмотря на это, все равно занимается слесарным делом. Провиант ему в дорогу собрали дочери и жена. В разговоре Мыльников, бросив цепкий взгляд на поджарую фигуру лейтенанта, высказал, видимо, свое жизненное кредо:

— Ты, сынок, подкрепляйся, подкрепляйся, я вижу, что на казенных-то харчах не больно-то раздобрел. — И, смачно жуя булку с салом, продолжал: — Я вот служу, и у меня так не так случаются свободные дни, так я на печке после ездок-то не отсыпаюсь, а сразу — по сезону — то в тайгу, то на реку, то в огород. Война-то она война, да негоже на нее списывать лень свою. Ежели власть не отбирает, то ничего, жить можно. Да и не жалко помочь воинам русским, ежели эта власть попросит. Рабочему человеку что надобно? Чтоб не измывались над ним, а он уж и себя прокормит, и государство, и воинов своих. Вона в империалистическую, на Украйне голод, а в Сибири колесья у телег сливочным маслом смазывали, девать некуда было. Потому как не трогали работягу или, может, начальства мало было. А после как начали власть делить и трудягами командовать, опять голод начался.

Сергей понял, что Мыльников намекал на коллективизацию. Такая аполитичность Сергею не понравилась, хотя глубоко в душе он понимал, что тот прав. Старик налил в кружку густого чая с молоком. Сергей сам частенько в детстве пил такой чаек, а чтобы выразить благодарность стрелку, заметил: насчет бутылки в обрезке валенка хитро, мол, придумано.

Закончив трапезу, попутчики закурили. Каждый свое, от предложенной папиросы Мыльников отказался и скрутил корявыми избитыми пальцами самокрутку. «Неся привыкать!» — пояснил отказ.

Вокруг расстилалась осенняя желтая степь с небольшими подъемами. Изредка виднелись отары овец, небольшие стада коров. Кое-где торчали постройки, то ли кошары, то ли воинские объекты. Практически параллельно железнодорожной линии тянулась нитка автомобильной дороги. По ней иногда проскакивали автомашины. Солнце уже перевалило за полдень. Колеса поезда мерно отстукивали километры, и Сергей решил, воспользовавшись вынужденным бездельем, вздремнуть еще. Он расстелил телогрейку на полу площадки, положил вещмешок под голову, поймал на себе взгляд человека, хотевшего, но не имеющего права вот так, среди бела дня, завалиться спать, закрыл глаза.