Затянувшееся задание. Колесо сансары

Вячеслав Александрович Полуянов

Книга о судьбах людей в годы Второй мировой войны и борьбе СМЕРШ с японскими диверсантами на далеких рубежах нашей Родины в Забайкалье. Книга содержит нецензурную брань.

ГЛАВА 7

Лейтенант Одзима, инженер Лялин

Дайгоро Одзима. офицер императорской армии и потомственный самурай, не считал, как многие японцы, европейцев низшей расой — гайдзинами, а китайцев вообще не людьми. Скорее, наоборот, он понимал, что любая нация, любой народ имеет свою культуру, знания, умения, историю, и поэтому всегда нацеливался на то, чтобы обучится у чужих чему-то особенному, чего не умеют японцы. Да и вообще, научиться чему-то новому всегда приветствовалось в стране восходящего солнца. А его наставник, господин Ишимура-сан, любил повторять что любое ремесло почетно. Так, к своему удивлению, находясь в Китае, он быстро обучился ремеслу сапожника и иногда, в свободное время, ремонтировал обувь сослуживцам-офицерам. В конечном итоге это занятие и послужило основой его легенды. Полунищий бездомный китаец-сапожник, рабочий-пролетарий ни у кого не вызвал бы подозрения в Советской России. Помимо обучения ремеслу сапожника, он неплохо овладел северным диалектом китайского языка, привык к фунчозе (сорт лапши) по китайскому рецепту и другим неаппетитным блюдам. Во время окончательной подготовки майор из военной миссии, с лицом, лишенным мимики, по просьбе полковника Ишимуры приходил к нему на квартиру, занимался основами русского языка, приносил советские и китайские газеты, выдал несколько книг, рассказывал об обычаях жизни за северной границей. И в целом лейтенант Одзима был в курсе событий, происходящих в Азии и СССР. Однажды принес кусок соленого свиного сала на куске черного засохшего хлеба, пояснил при этом, что это отвратительная пища входит в рацион питания жителей России. Одзима попробовал необычное угощение, но оно ему понравилось — сытное, с ароматом чеснока, намного вкуснее, чем вареная бутабара (свинина — яп.), от которой щекотно в глотке.

Поезд прибыл в г. Иркутск, здесь был центр Восточной Сибири. Здесь и началось перевоплощение мелкого китайского дипломата в советского пролетария. Железнодорожный вокзал был шумный, полон военных. Одзима в купе переоделся в простую рабочую одежду, надел кепку, до этого все три дня пути не брился, отчего стал похож на местного аборигена, бурята, рабочего — путейца, достал мешок на лямках с необходимыми вещами, чемодан убрал наверх, цивильный костюм положил в рундук под сиденье. Осторожно выглянув, убедился, что никого нет в коридоре, а толстый проводник, как предписано, стоит на входе в вагон. Он проскользнул в тамбур, противоположный от проводника, открыл дверь вагона и спрыгнул на пути, оставив перрон на другой стороне. Изображая железнодорожного рабочего, кои документы у него имелись, прошел вдоль всего состава, пролез под несколькими вагонами соседнего эшелона и неторопливым шагом спустился к берегу реки Ангары. В этот момент другой человек, почти близнец Дайгоро Одзима, прошел в дипломатический вагон мимо толстого проводника, который удивился тому, что прежде просмотрел выход господина дипломата на перрон, оказавшись в его купе, достал чемодан, повесил костюм и как ни в чем ни бывало сел на нижнее место, достав газету. Двадцать минут спустя в купе появился сосед — коммунист, китаец — и мнимый Одзима, беседуя на шанхайском диалекте о победе Коминтерна в Азии, через восемь суток добрался до Москвы, где исчез за дверьми посольства Японии. О его судьбе мы ничего не узнаем, да и она для нас совсем неинтересна.

Путь настоящего Одзима Дайгоро тоже занял восемь суток. Шесть дней по документам гражданина Союза Советских Социалистических Республик он пожил в Иркутском доме колхозника, где хаотичное и массовое движение постояльцев не предполагало тесного знакомства и всем был безразличен еще один приезжий. Таким образом, согласно наставлению полковника Ишимуры, он привыкал к обстановке. Полковник поучал: «Господин Дайгоро! В новых условиях будут неизбежны просчеты в поведении, общении с туземцами, выполнении местных правил и обычаев. Поэтому первые несколько дней вы поживете в большом городе среди незнакомцев, которые не обратят внимания на ваши ошибки, а вы попривыкнете! Ну а в целом следуйте поведению этакого простачка с плохим знанием русского языка». Таким образом, Дайгоро немного пообтерся, потом купил самый дешевый билет на поезд и добрался до места своего назначения, но не в Москву, а в противоположную сторону — в г. Читу, которую недавно проехал. Там, следуя инструкции, посетил центр города и, проходя мимо японского консульства на улице Кузнецова, дом номер 72 (в настоящее время улица Бабушкина), коротко осмотревшись по сторонам, приставил палку к растущему на улице тополю, но так, чтобы ее было видно из окон посольства. Затем, не оглядываясь, двинул пешком в южном направлении, в сторону тракта, ведущего на Маньчжурию. Документы железнодорожного рабочего он сжег, выкинул одежду и в кустах на окраине Читы переоделся в наряд небогатого сельского жителя — стоптанные сапоги, застиранная русская рубаха с воротом. Это перевоплощение ему принесло некоторое удовольствие. Он на минуту почувствовал себя девятихвостым кицунэ (лис-оборотень — яп.).

Вот как добраться до станции Оловянная — была проблема. Сигнал он оставил, и об этом знаке непременно доложат временно исполняющему обязанности консула — господину Ясуми. Дайгоро знал из сообщения военной миссии в Харбине, что на пост консула в Читу прибудет кадровый разведчик господин Хисамацу, он же полковник императорской армии господин Мацудайро. Он-то сможет руководить агентурной сетью, координировать всю работу по разведке в Забайкалье, естественно, Дайгоро верил, что он не один и его миссия является важной частью какого-то большого военного плана.

Документы у Дайгоро Одзимы были в порядке — пара настоящих справок из советских учреждений, а именно: одна — из сельской амбулатории, где он якобы лечил заболевание уха, а вторая была того же Агинского сельского совета о том, что является рабочим сапожником артели кустарей Агинского потребсоюза. Этот кооператив был такой бардачной организацией, что, наверное, сам его председатель не знал, кто и какое количество народу у него трудится. Был у Дайгоро и настоящий советский паспорт серого цвета с черным гербом, выданный на пять лет в г. Чите, как обычно, затертый, с мятыми страницами, где стоял синий кривой штамп с пропиской в городе Чите. По паспорту Одзима звался Василием Тушеиновым (так малограмотным делопроизводителем в документе переделано китайское имя Ту Ши ин). В общем, с документами все было хорошо. Китайский язык, его мандаринский диалект, Одзима знал неплохо. Получается по основной легенде, был он потомком «красных китайцев», осевших в Советском Союзе в годы гражданской войны. Интернационал! Документальной проверки он не боялся. Вася Тушеинов (давайте именовать этого героя теперь так, когда он превратился в советского гражданина) имел с собой сумку с сапожным инструментом. Вообще Одзима неплохо овладел ремеслом сапожника. Это было необходимо для настоящего разведчика — иметь профессию для легенды. Например, полковник Ишимура очень хорошо знал ремесло фотографа. Даже генерал-майор Хито-сабуро Хата, начальник главной военной миссии в Маньчжурии, которому лейтенанта Одзиму Дайгоро представляли по вступлении в должность, имел профессию киномеханика. Выйдя на тракт в сторону селения Титовское, Дайгоро Одзима, теперь Василий Тушеинов, двигался по обочине дороги в надежде, что его подберет какой-нибудь попутный транспорт. На поезде он ехать не хотел. Во-первых, решил перестраховаться, вдруг кто-то запомнил его личность, а во-вторых, на железнодорожном транспорте проходили постоянные проверки документов и Одзима не хотел, чтобы его новый паспорт запомнили военные патрули или милиция, а того хуже — чекисты. Да и пешее передвижение полностью укладывалось в легенду о сапожнике китайце перекати-поле. Пройдя приличное расстояние, он сошел с тракта. И так же, пешим ходом, петляя по проселкам и дорогам, где срезая путь, а то и тропами — карту Читы и ее окрестностей он выучил наизусть, — переночевав в каком-то зимнике, к исходу второго дня по Березовскому тракту вышел к разъезду Атамановский. Тут он вздохнул свободно. «Всё! — подумал. — Теперь я предоставлен окончательно сам себе!» Пройдя по улицам Атаманки, Одзима, то бишь Василий Тушеинов, стал вспоминать, чем знаменит сей населенный пункт. Ах да! В годы гражданской войны в России здесь часто бывал белый атаман Семенов, и вроде даже его гейша (полюбовница) отсюда родом. Потом он решил окончательно вжиться в роль сапожника и, выбрав место у сельпотребсоюзовского магазинчика, сел на ступеньки крыльца, достал инструмент, вытащил сапожную лапу, стал на ломаном русском всем входящим-выходящим предлагать свои услуги. Какая-то женщина согласилась и, сев рядом на крыльцо сняла боты (женские ботинки — уст.) со стоптанными каблуками. Василий Тушеинов ловко срезал сбитую часть каблука у правого ботика, поджег палочку клея и накапал на нужное место, с силой приложил кусок резины. Так же ловко обрезал лишнюю часть, насадил ботик на лапу и пятью гвоздиками прибил приклеенную часть каблука. Затем ту же операцию проделал и с левым товарищем ботика. Все дело заняло у него пятнадцать минут, женщина в это время щелкала семечки и шелуху сплевывала перед собой на землю. Василий протер замшевой тряпочкой, пропитанной воском, пару обуви, придав им тем самым блеск и чистоту, протянул женщине. Та удивилась быстроте исполнения, сунув руку под жакет достала мятый рубль, заплатила новоиспеченному мастеру. Василий про себя усмехнулся: «Вот сдал экзамен! И жизнь налаживается». Женщина придирчиво осмотрела обувь, надела, притопнула ногой, как бы еще раз проверяя работу, ушла довольная ценой и мастером, шагая широко на всю ширину подола юбки.

Василий еще посидел около часа, новых клиентов не наблюдалось, и решил двигаться на большак (большая дорога — уст.). Трасса проходила по населенному пункту. Прождав до вечера на ее обочине, он так и не смог уехать. Пришлось ночевать в Атаманке. Он постучался в двери небольшого домика путевого обходчика на окраине. Худой шустрый седоволосый путеец и его жена, такая же худенькая седая женщина, особо ничего не спрашивали. Раз ночь застала человека в пути, то надо помочь, а не разговорами донимать гостя. Хозяйка налила Василию — Дайгоро большую глиняную кружку молока, отрезала краюху ржаного хлеба, и шпион с огромным удовольствием съел ее. Хозяин тем временем принес соломенный тюфяк, домотканное одеяло и постелил возле небольшой печи на полу, где Дайгоро с удовольствием растянулся. «Хорошие люди эти русские, — думал он. — Вот незнакомца приютили просто так. Лишь только по доброте душевной. Знали бы, кто я и зачем здесь…» С такой мыслью он и уснул.

Проснулся он очень рано — только как посветлело небо на востоке. Хозяева по-старчески неторопливо тоже поднялись, кряхтя за занавеской. Он бодро вскочил, вышел на улицу, сбегал в дощатый нужник, потом долго мылся возле колодца-журавля, набрав полное ведро холодной чистой воды. «Эй, ходя! (ходя — русское обращение к китайцам в 19—20 вв.). Иди, покушай перед дорогой!» — позвала его хозяйка. На завтрак Василий съел вареное яйцо, белый хлебец под названием «булка» и выпил ту же самую большую кружку морковного чая с медом. «Уж извини, гостюшка. Нетути заварки-то чайной по нонешним временам. Вот морковным спасаемся. Но ничего, фашиста прогоним, будет настоящий олонг (чай высшего качества). А вот медок свой, три улья держим потихоньку. Ты кушай его. Он полезней, чем сахар-то», — старушка говорила и одновременно занималась делами по дому. В благодарность за ночлег и мед, Одзима поправил сапоги старику, а старухе войлочные тапки. Прощаясь, обе стороны долго благодарили друг друга. «Совсем простые люди и хорошие, почти как дома в Японии, — решил Одзима. — Тем хуже для них и лучше для меня».

На большаке он попросился на подводу, которой управлял старик, и с ним доехал до ближайшей деревни. Этот же возница его пристроил на ночлег опять к совсем старой семейной паре. В деревеньке, а народ в ней жил зажиточный, Одзима пробыл три дня, занимаясь сапожным ремеслом, заработал 300 рублей (1 кг свинины, цена 1942 г.), еще десяток яиц, две полбуханки хлеба, кусок сала и бутыль молока. «Неплохо, теперь с голоду не умру», — про себя усмехнулся диверсант. Чтобы исключить возможное разоблачение, с собой у него была только тысяча рублей советских денег, положенных под стельку сапог. Что-то такое, что могло бы указать на него как на шпиона, он не взял, за исключением резного буддийского амулета черного дерева, с изображением колеса сансары, висевшего на шнуре из сапожной дратвы на шее. Амулет был паролем. Да и кто бы удивился, если бы увидел на шее восточного человека религиозную безделушку?

Таким образом, почти две недели Одзима добирался до станции Оловянная, где пешком, а где на попутном транспорте. В некоторых поселках и деревеньках задерживался на день-два, ремонтировал обувь местных аборигенов. За работу обычно платили продуктами, кто даст пяток яиц, а кто отрежет кусок мясца. Он уже чувствовал себя своим среди этого простого радушного народа. Конечно, им очень далеко до более аккуратных и работящих японцев, но преимущество местных было в том, что это были люди открытые и от природы доброжелательные. Одзима даже ощутил некоторую гармонию с окружающей его действительностью. От его внутренней воинственности как будто не осталось и следа. Он с удовольствием шел или ехал по этим необъятным просторам. Не избегая, общался с людьми, они ему, что-то рассказывали о себе, о своих проблемах, делились пищей и ночлегом. И он тоже относился к ним дружелюбно. Вызывая добрый смех у собеседников из-за своего акцента, искренне ругал нацистов и япошек, горячо обсуждал сводки Совинформбюро, плевался на Гитлера, обзывая его тупой обезьяной. Все это он делал искренне. Но, с другой стороны, поведение советских людей не то чтобы его пугало, а, скорее, настораживало. При своей дружелюбности и простоте, они были волевыми и жесткими людьми. Однажды на улице в селе Агинское он увидел глаза женщины, получившей похоронку на погибшего мужа, от ее взгляда Одзиме стало не по себе — столько мужества и ненависти излучали они. Как предписано жизнью, женщина сначала заплакала, даже с каким-то подвыванием, но через некоторое время он увидел это непонятное для него выражение глаз. В это время дунул легкий северный ветерок и Одзиме стало очень неуютно и зябко, и костлявая рука страха потрогала хару (живот — яп.), где находилась душа.

В общем-то народ жил небогато и даже бедно. Было видно, что еды не хватает, с трудом можно было достать фабричное — соль, спички, одежду и обувь. В магазинах в основном отоваривали по продовольственным карточкам крупу трех сортов, иногда ржаную муку, вино и мыло, которое все называли хозяйственным. Ничего другого и не было. Однако на рынке в поселке Агинское продавалось практически всё, правда по заоблачным ценам. Одзиму это несколько удивляло, но не беспокоило. К местной еде он почти привык, только иногда хотелось белого риса с соевым соусом. Риса нигде и в помине не было, а соевый соус никто не употреблял в здешних местах.

В лавках и магазинах Василий старался покупать иголки, нитки, мыло и табак. Во-первых, их нести легче, во-вторых, легко обменивались на продукты. Мыло в деревнях и на стоянках не только обменивали, а очень охотно покупали. Правда иногда торговать приходилось себе в убыток ради ночлега и новых знакомств. В один из пасмурных летних дней лейтенант императорской армии и сотрудник второго отдела Квантунской армии Одзима Дайгоро, он же Василий Тушеинов, потребсоюзовский кустарь-сапожник, отмотав пешим порядком три версты по наезженной грунтовой дороге, поднялся на сопку, откуда увидел конечную цель своего путешествия. Поселок Оловянная примыкал к железнодорожной станции, от которой расходилась однопутная ветка железной дороги. Часть ее, идущая в южном направлении, находилась на большом железнодорожном мосту, перекинутом через реку средней ширины, и все это было зажато окрестными горами — сопками. Растительности в виде лесов и полей практически не было — так, крохотные тополиные и березовые рощицы, плотные заросли кустов вдоль берега реки и маленькие огородики возле домов. Одзима сверил пейзаж с картой в своей голове, не совпадало лишь наличие длинных домов-бараков для воинских частей, видимо, они построены были совсем недавно. Одзима пошел в поселок: нужно было найти жилье, зарегистрироваться в местной жандармерии — НКВД, дабы избежать подозрений и проблем, ну а потом вживаться, осваиваться и выполнять задание.

И так получилось, что диверсант Одзима Дайгоро — Василий Тушеинов — невольно повторил алгоритм решения закрепления на новом месте пребывания-проживания, что и полтора годами ранее ключник Джу Ди. Василий прошел по убогому поселку, попетлял среди улочек и вышел к местному базарчику. Торговля там шла не особо бойко. Продавали или обменивали продукты, одежду, скудные дары местной суровой природы — ягоды, грибы, какие-то травы и корешки. Японец, недолго думая, встал за дощатый прилавок из двух неструганых досок, рядом с толстой теткой, торговавшей прошлогодней картошкой, от которой пахло сыростью и гнилью, вытащил четыре припасенных куска мыла. Разложил их на старой газете. Тетка покосилась на него, но ничего не сказала. Покупателей на рынке было мало, и половина из них состояла из военных. Тут как раз подошли два тощих солдата и купили все четыре бруска у Одзимы. Тетка с ненавистью посмотрела на удачливого торговца и, пересилив зависть, спросила: «Ты кто такой? Откель появился? Чё-то я тебя раньше в поселке не видала!» И Василий Тушеинов, улыбаясь и неторопливо, с ужасным «китайским» акцентом, поведал, что он сапожник, ходит по здешним краям, ищет заработок. Спросил тетку о возможности приобрести крышу над головой. Тетка перестала злобится на вежливого улыбчивого «китайчонка-ходю» и направила его к своей знакомой, такой же крупной и мордастой, которая торговала на краю рынка хозяйственной утварью: деревянными ложками, коромыслами, обухами топоров, березовыми заготовками для рукояток серпов, кос, деревянными корытами-долблёнками, кадками и ушатами. Василий поблагодарил соседку по торговле, та ему крикнула вслед: «Скажи, Федосья послала, а ее кличут Аграфеной!» Тушеинов нашел эту Аграфену, сослался на Федосью, в качестве презента отрезал ей кусок от бруска мыла. Аграфена, жуя кусок хлеба с солью, как должное приняла небольшое, но щедрое по суровым военным временам подношение, положила его в карман кацавейки (верхняя одежда) и отправила его на западную окраину поселку к дальним родственникам — старикам Юровниковым, у которых можно было снять угол.

Через час Василий Тушеинов стоял в небольшом дворике и разговаривал с хозяевами — добродушным, даже веселым стариком дедом Семой, на что указывали озорные глаза и от них разбегающиеся лучи морщинок, и его второй половиной, опрятной курносой старушкой Лукерьей Павловной. Везло Василию на стариков. На просьбу Тушеинова о найме крыши над головой они не задичились чужого нерусского человека, а сразу согласились, но дружно посетовали, мол, что пристройка к дому барским комфортом не отличается. Также вдвоем показали жилье, объяснили, где брать воду и дрова, как топить печурку. А когда старичок стал пояснять, где находится нужник, старушка засмущалась и удалилась ставить самовар. Одзиме все понравилось: и чистая ухоженная комната, и небольшая плата, и два окна — одно во двор, другое в огород, и самое главное — отсутствие собаки и свой отдельный вход. Он согласился на все условия хозяев. Пройдя в дом к старикам, Одзима расплатился за два месяца вперед, в добавок насыпал старику махорки целый бумажный кулек, а старушке подарил набор иголок: «Бабуська, возми позалуста иголотька сить!», чем очень растрогал стариков. Сделку закрепили крепким чаем и душевной беседой, в которой Одзима блистал красноречием и вежливостью. Договорились, что старики пропишут его у себя. А дед Сема пообещал помочь с обустройством коммерческих дел Василия как вольного обувных дел мастера. Хозяйствовали старики над двумя козами и двумя разноцветными котами. В общем, обе стороны друг другу понравились и отношения впоследствии переросли даже в некие дружеские.

Спустя неделю, после бумажных дел в поселковом совете и милиции, Василий с дедом соорудили приличную будку. Проект ее дед подсмотрел у жестянщика Ди, чье архитектурное сооружение располагалась недалеко от рынка, возле водокачки на проходном месте. Дед Сема в молодости плотничал, поэтому место будущей трудовой деятельности Василия у них получилось солидней и качественней, чем у жестянщика. Внутри они соорудили полки, узкий длинный стол и некое подобие прилавка. Тушеинов денег не пожалел на доски, две керосиновые лампы и квадратный кусок стекла для окошка, показывая, что человек он обстоятельный и мастер настоящий. Пока Василий обустраивался, подыскивал на базарчике кой-какой инструмент и материал, дед из простых ящиков от стеклотары смастерил две табуретки. А на предложенные Тушеиновым деньги отмахнулся. Вскоре Василий уже сидел в будочке при открытых дверях, так как погода в самом начале сентября была еще теплой и признаков настоящей забайкальской осени не наблюдалось. На рынке периодически работала тарелка радиовещания, прикрепленная на столбе, передавая сводки советского информационного бюро и иногда патриотическую музыку. Так что Одзима был в общем в курсе, что творилось на русско-германском фронте. Хорошо поставленный голос из громкоговорителя вещал, что очень серьезные бои идут в городе Сталинграде. В принципе это мало интересовало японского диверсанта: у Советов свои проблемы с германцами, а у него своя, и очень ответственная. На второй день работы появились первые клиенты. Ими оказались красные командиры, в основном они просили подправить каблуки или почистить ваксой черные сапоги, которые были хорошего качества, в основном хромовые или, на худой конец, яловые. На четвертый день стали заходить солдаты. Эти тоже просили зашить разбитые ботинки или сапоги, разматывая дурно пахнущие обмотки. Одзима морщился — еще не привык. Заглядывали и другие солдаты — потолще, в новых гимнастерках. Как правило, просили набить подковки на свои брезентовые сапоги — обычно новые. Одзима сразу их отсортировал к тыловикам, писарям и другой штабной камарилье. Следовало бы знакомиться с таким контингентом. От них легко было получить информацию об их воинских частях, но полковник Ишимура-сан такого задания не давал. Собирать сведения Одзиме не поручали. Он не разведчик, а диверсант. К концу первой недели работы к новому сапожнику потянулись и местные жители: жалели и берегли свою обувь обыватели в нищей воюещей Советской России. Тут уж Василий насмотрелся на всякую обувку: от войлочных тапок и штиблет начала века до дырявых валенок и зимних унтов с собачьим или овечьим верхом. Впоследствии только раз ему приносили настоящую богатую обувь: жена местного командира полка принесла лаковые туфельки-лодочки и просила затереть большую царапину.

Так и вжился Одзима в роль сапожника. Никто его не беспокоил, ни НКВД местное, ни милиция: как никак свой брат — рабочий класс. Только спустя месяц, как Одзима появился в Оловянной, произошел неприятный случай. Пришел к нему знакомиться якобы землячок жестянщик Джу Ди. Пришел стылым октябрьским вечером, после работы. Рот до ушей, полез с вопросами. Но и этот случай предусмотрел великий полковник Ишимура-сан, то есть встречу с мнимыми земляками из истерзанного войной Китая, дабы не распознали они в китайце Василии Тушеинове японского офицера. Одзима хмуро посмотрел на вошедшего жестянщика и шипя произнес: «Что тебе надо, гоминдановская сволочь?!». И действительно, этот Джу Ди шарахнулся от него, ничего не говоря, и более к Одзиме не подходил, даже не здоровался, если приходилось пересекаться в поселке или на рынке. Боялись китайцы в Советском Союзе звания буржуазного выкормыша.

Одзима освоился полностью на новом месте, но прошло почти четыре месяца, а связник пока не появлялся. «Может, не заметили в консульстве тогда в Чите мой знак — прислоненную к дереву палку?» — сомневался он. Правда, в последний месяц Одзима на свой страх и риск все-таки решил встретиться, имея компрометирующую информацию на местного инженера паровозного депо Лялина, завербовать его с целью получения сведений о железнодорожном мосте. Об этом бывшем беляке, так говорят местные жители о тех, кто воевал в прежнюю гражданскую войну против нынешней Советской власти, перед заброской Одзиме рассказал Ишимура-сан. Он дал очень много полезной информации. В том числе и про этого Лялина.

Первая встреча оказалась успешной: Одзима получил своего агента, непосредственно связанного с железной дорогой. Инженер этот был лицом осведомленным в деятельности путей сообщения и свободно посещал нужные места, в том числе связанные с эксплуатацией моста. Возвращаясь в ту зимнюю ночь из квартиры, где проживал Лялин, Одзима шел и злорадно улыбался. Злорадно, так как презирал завербованного всем сердцем, а улыбался от удовольствия сделанным делом. «Трусливый и жадный, — такую окончательную характеристику дал Одзима своему агенту. — С ним опасно иметь дело, тем более важное. Но как простого информатора его можно потерпеть, только немного снабжать деньгами и обещать их в будущем очень много. А потом? Потом избавлюсь от него». — Вот так решил диверсант судьбу несостоявшегося филолога Ильи Петровича Лялина.