Призраки оставляют следы

Вячеслав Белоусов, 2017

Молодой следователь Данила Ковшов направлен на службу в глухой район провинции. Казалось бы, что может случиться в этой глубинке? Но внезапно чудовищные призраки былого вновь творят свои тёмные дела. И начинается опасная борьба с изощрённым и безжалостным врагом, спасающимся от возмездия за преступления, совершённые в далёком прошлом. Новый роман известного мастера отечественной остросюжетной прозы

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Призраки оставляют следы предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Нéкто уничтожает улики →

* * *

«Военные приключения»® является зарегистрированным товарным знаком, владельцем которого выступает ООО «Издательство „Вече“».

Согласно действующему законодательству без согласования с издательством использование данного товарного знака третьими лицами категорически запрещается.

Всё, что хуже не бывает

Ибо нет ничего тайного,

что не сделалось бы явным,

ни сокровенного,

что не сделалось бы известным

и не обнаружилось бы.

Евангелие от Луки, 8:17

Завершая бег по небосклону, белый шар остывшего солнца устало коснулся чахлой растительности вдоль дороги, когда странное средство передвижения, в последний раз тяжело охнув на ухабах, с облегчением вкатилось на пятнистую рябь мазутных ошмётков, с трудом напоминавших остатки асфальта. Опытный глаз специалиста и тот лишь с большими сомнениями мог бы определить в этом четырёхколёсном сооружении истинную модель автомобиля. В немыслимом симбиозе агрегатов, узлов и деталей машин зари автомобилестроения гордо витал дух авантюризма, отчаянной фантазии и безденежья владельца.

«Лесснер»?.. «Руссо-Балт»?.. «Нами»?.. «Ким»?.. — заметались б вы в догадках и почти не ошиблись бы, ибо в автокентавре присутствовали многие реликты пращуров родных дорог: остов, то есть чудо-кузов всё же навевал ассоциации о дивной «эмке», однако металлокожаный верх был исполнен в стиле ампир и, очевидно, когда-то непринуждённо откидывался назад на багажник.

Итак, конечно, это был кабриолет. Сколько романтики в одном звуке этого слова!

Между тем сейчас автомобиль был наглухо задраен. Более того, чихнув несколько раз, мотор почти смолк, и машина притихла, окутавшись облаком дорожной пыли. Экипаж его — водитель и пассажиры на заднем сиденье — признаков активной жизни или желаний выбраться наружу явно не подавали.

Однако это продолжалось недолго. Как ни было благостно ощущение покоя после, должно быть, многочасовой тряски, молодой человек, дремавший на заднем сиденье рядом с очаровательной блондинкой, шевельнулся первым, поднял голову со спинки, приоткрыл дверку и осмотрелся. Он даже выпрыгнул на землю, видимо, всё ещё не веря своим глазам, размялся, оправил светлый костюм и попинал колёса, а затем, обойдя машину кругом, изобразил нескрываемое восхищение.

— А что, Аркадий! — поманил он водителя. — Похоже, ты выиграл пари. С меня два пива.

Автомобиль не развалился в пути, наоборот, он достиг желаемого пункта, именуемого районным центром, о чём свидетельствовала металлическая табличка на видавшем виды скромном столбике, и двигатель, подтверждая это, мирно всхлипывал, передыхая на холостых.

Отворилась дверка водителя и внушительного вида атлет, не спеша поправив странноватый убор на голове, похожий на заграничное кепи, солидно произнёс:

— Не было сомнений, мой дорогой Данила. Ты бы, дружище, побеспокоился о выполнении условий.

И он хмыкнул, потеребил рыжие усы, невольно разбудив большую яркую птицу на своём плече. Вздрогнув и склонив голову, та зорко поозиралась по сторонам, но тактично промолчала, посчитав излишним раньше времени подымать шум.

Между тем к машине сбегалась местная пацанва, среди которой выделялся вожак в огромной отцовской фуражке, тёплом не по погоде полушубке и безразмерных резиновых сапогах.

— Пожалуй, — ничуть не печалясь, согласился Данила, шутя надвинул фуражку на нос разинувшему рот «гаврошу» и заглянул в салон к блондинке, притворно не открывавшей глаз.

— Спит Очаровашка, не булгачь, — остерёг водитель. — Укачало без привычки. Первый раз в такую даль!

— Первый раз в жизни, — кивнул наш герой, — однако попробуем проверить, — и он коснулся щеки подружки.

Нежные губы блондинки шевельнулись в белозубой улыбке так, что не поцеловать их было просто грех, и это мгновенно было исполнено. Капризный маленький носик тут же сморщился:

— И это всё, дорогой?..

Данила рванулся в салон, и автомобиль будто подбросило счастливым женским визгом.

— Ребята! — завозился на своём сиденье Аркадий. — Перепугаете публику. Глядите, набежали, словно воробьи.

Птица на его плече тоже проявила тревогу, но парочка, забывшись в объятиях, не обращала на них никакого внимания.

— Пардон, уважаемые, — не стерпел Аркадий и выбрался из кабины.

— Пар-р-рдон! Пар-р-рдон! Пар-р-рдон! — разоралась птица и вылетела вслед.

— Цирк! Цирк приехал! — завопила пацанва, а к усевшемуся на капоте попугаю тут же сунулся с палкой колоритный «гаврош».

— Дядя, — не сводя с птицы восхищённых глаз, дёргал он за полу плаща водителя, — она говорит по-человечьи?

— О святая простота! — атлет отобрал палку, собрался её подальше закинуть, но оглядев галдящих мальчишек, передумал. — Друзья мои, увы, это не цирк. Хотя, — он обернулся к спутникам, выбравшимся из кабины, потеребил попугая за хохолок, — почему бы мне не тряхнуть стариной, Данила?

— Валяй, — улыбнулся тот. — Побалуй публику. Заодно заработаешь на ужин.

Аркадий враз засветился неведомым обаянием, озорно скинул кепи на капот, разбросав по плечам длинную, тоже рыжую, как усы, шевелюру, сбросил лёгкий плащ и, грациозно изогнувшись, отвесил поклон пацанве. Та облепила его со всех сторон, но он сделал жест рукой, в которой была палка, и расширил круг. Попугай послушно взлетел над ним, а когда Аркадий, ловко установив палку себе на лоб, запрокинул голову и опустил руку, уселся на палку как на насест и гаркнул что-то несусветное. Ему явно доставляло удовольствие купаться в восхищениях ликовавших зрителей. Аркадий с успехом несколько раз повторил трюк. Незаметно набежали зрители повзрослей.

— Тре бьен, тре бьен! — Повторял и повторял трюк Аркадий, весело покрикивая: — Оплее! Ферме, ферме!^[1]

Зрители восхищенно аплодировали, пацанва орала, «гаврош» свистел. Артист последний раз подкинул палку, раскланялся, попугай важно разместился на капоте машины. Очаровашка, не сдерживаясь, бросилась обнимать атлета, важно пожал ему руку и Данила:

— Спасибо, старик. Не теряешь формы.

— Не остаться ли мне с вами? — расчувствовался Аркадий. — Буду подрабатывать на первых порах. Пока у вас заладится?..

— Нет, — оценил шутку приятеля Данила, — цирк мы им не обещали. Так, дружок? — он обнял блондинку и заглянул ей в глаза.

— Постараемся, — отважно отвечала та и совсем серьёзно добавила, кивнув в сторону лилово-синей полоски заката, прочно завладевающей горизонтом. — Подумать бы о ночлеге, мальчики.

— А вот сейчас мы всё и узнаем, — присел к «гаврошу» Аркадий, возвращая ему палку. — Как нам добраться до прокуратуры, малец?

— Я вас провожу, если хотите, — надул тот губы.

— Обиделся?

— Мне в школу на следующий год, какой я малец… — отвернувшись, буркнул тот.

— Ну извини, мил человек. Как зовут, величают? — протянул руку мириться здоровяк.

— Иван Селёдкин, — с достоинством прозвучало в ответ.

— Садись, Ваня, в машину, мигом домчимся до места! — засобирался Аркадий, распахивая дверцы автомобиля и подзывая попугая: — Шарль! Шарль! Лети ко мне, мудрая птица.

— А ехать никуда не надо, — явно пожалел мальчуган. — Тут пешком два шага.

Новоявленный артист шапито внимательно огляделся. Ни одно здание вокруг и отдалённо не рождало в памяти стандартных ассоциаций с грозным учреждением отечества. Вполне обычная деревенская улица с весёлыми разноцветными домиками взбегала на небольшой пригорок и пряталась в великолепных деревьях манящего фруктового сада, сохранившего не только листву, но и соблазнительные плоды осени. Единственным неудобством была огромная лужа у подножия этого пригорка, недалеко от которой несколькими минутами ранее Аркадий и остановил автомобиль.

— Вот туда вам и надо, — ткнул пальцем чуть ли не в лужу «гаврош» и с нескрываемым удовольствием шагнул вперёд.

Мальчишка озорно притопнул сапожищами не по росту, демонстрируя их превосходство над легкомысленной обувью городских, застывших перед препятствием.

— Вам в обход топать, — скомандовал он уже с другого берега, — так не пройти, — и снова углубился к самой середине лужи, добросовестно измеряя глубину.

— Куда ж ты нас завёл? — возмутился Аркадий, с сожалением бросив взгляд на свои жёлтые лакированные полуботинки и задирая до колен полы плаща.

— Куда просили, туда и веду, — обиделся мальчуган. — Вон, на бугре прокуратура.

Он лихо развернулся и зашагал по луже в фонтанах грязных брызг.

— Эй! Стой! Куда? — попытались остановить его друзья, но тот только рукой махнул, не оглядываясь.

— Малец-то не правнучек Сусанина? — засомневалась Очаровашка, шпильки её изящных и беспомощных в такой грязи туфелек молили о спасении.

— Я отчества не спросил, — смутился Аркадий, хмурясь и озирая лужу, он прикидывал маневр для форсирования. — Не исключено. Весь в пращура…

— Смелей, друзья! — подхватив на руки подружку и не страшась преград, Данила ринулся вперёд. — Что грязь на подошвах обуви по сравнению с тем, что нас ждёт?!

Сад ошеломил щедротами и заброшенностью. Переспелые плоды, засыпавшие землю под деревьями, издавали пьянящий аромат фруктовой прелости. В глубине, среди листвы яркой голубизной просвечивали таинственно приоткрытые ворота. Троица осторожно протиснулась внутрь.

Вопреки трепетным ожиданиям тривиальная картина ошеломила их. Среди просторного двора в бесформенной куче разбросанных агрегатов, деталей, болтов и гаек, всевозможных вёдер, кусков резины и мазутного тряпья на двух брёвнах громоздился полуразобранный автомобиль грязно-жёлтого цвета без колёс, капота и дверок. Рядом, накрытый брезентом, покоился чёрный от масла и гари двигатель. Внутри кузова копался грузный толстяк в измазанной тельняшке. Голову его покрывал пёстрый платок, закрученный узлами на четырёх концах, на курортах так укрывают лысины от солнца, загорая у моря.

— Здрасьте… добрый день… хорошего вечерочка! — вразнобой выпалили гости.

«С вечерочком» явно переборщил Аркадий.

Матрос поднял голову, оглядел явившихся безрадостным взглядом, что-то буркнул, вроде «ходят тут всякие» и, сплюнув папироску с губы, снова ткнулся в машину. Друзья переглянулись.

— Что он сказал? — прошептала испуганная Очаровашка.

— Недоволен, что в гараж припёрлись. Мы с входом попутали, — предположил Аркадий, пришедший в себя от бесцеремонности. Он подмигнул приятелям, поднял вверх указательный палец, и, призывая к спокойствию, шепнул: — Сейчас я устрою небольшой концерт.

— Только без этого!.. — предупредил Данила, нахмурив брови.

— Ну что ты, — улыбнулся Аркадий и с заинтересованным видом знатока начал медленно обходить кругом истерзанную авторазвалину. Закончив осмотр, остановился напротив неразговорчивого толстяка и затянул:

— «Газ двадцать эн», тысяча девятьсот сорок шестого года выпуска…

Матрос поднял на него правый глаз, но промолчал.

— Мы, Данила, с тобой на белый свет не появились, а гений советских конструкторов Андрей Липгарт уже спустил со стапеля это автомобильное чудо. Погляди, — Аркадий сунулся к мотору, — четырёхцилиндровый движок между пружинами независимой подвески, кузов, — он хлопнул по кабине, — без выступающих крыльев!..

Матрос, явно заинтересованный ярким панегириком Аркадия, оставил своё занятие, вытер руки ветошью, достал портсигар из благородного серебристого металла и принялся созерцать оратора. По мере развития монолога выражение его лица менялось, становясь благодушным.

— Надёжные и блестящие ходовые качества! — между тем продолжал восклицать тот. — Тяжеловата немного, но зато практична. Всего пятьдесят лошадиных сил, но скорость! Подумать только, свыше ста километров в час!

Аркадий снял кепи и нижайше поклонился автомобилю в пояс:

— Вот поэтому, мой верный друг Данила, народ окрестил это чудо «Победой»!

— «Победа», — согласился, совсем подобрев, толстяк. — Она, голубушка.

Он любовно погладил местами покрытый ржавчиной бок автомобиля:

— Двадцать с лишним лет отбегала. В исполкоме начинала, потом военком катался, у него на наш «козлик» и выменял.

— «ГАЗ-69»?

— На него.

— Зачем же? Тот надёжнее в ваших местах, — Аркадий кивнул на резиновые сапоги матроса, вылезающего из машины. — Спите тоже в них?

— Грязи хватает, — не обиделся тот, — весной, осенью… да, считай, весь год из них не вылезаешь. А «козлик» сдавать стал, достался мне от председателя колхоза.

— Шеф-то что? Новой машиной разжиться не может?

Матрос опустил голову вместо ответа.

— Эта старушка хоть и славна, а долго не протянет, — не останавливался Аркадий. — И по вашей грязи тяжела. В городе прокуроры на «Волгах» раскатывают.

— Шеф-то? — матрос, явно обескураженный, попытался открыть портсигар, но от возмущения руки его не слушались.

— Ба-а-а-а! — прервав его, Аркадий взбалмошно ткнул в крышку капота, пылившуюся у забора.

Его внимание привлекла необыкновенная деталь: к крышке был прикован металлический белый олень. Сверкая запрокинутыми рогами на величественной голове, он взлетел на дыбы, будто пытался вырваться и умчаться.

— Чья эта «Волга» лишилась такого красавца? — не успокаивался Аркадий. — Кстати, использование чужих фирменных знаков большой грех. Инспекцией не приветствуется.

— Подарок, — хмуро оборвал знатока матрос, отвернулся и сунул в рот папироску. — Городские, гляжу? Не последним автобусом прикатили?

Аркадий миролюбиво протянул руку к его портсигару и залюбовался яхтой с раздутыми парусами, выгравированной на крышке:

— Мечта?

— Какими судьбами? — тот вместо ответа захлопнул портсигар и подозрительно оглядел всю троицу.

— Слушай, морячок, — не стушевался Аркадий, — нам шефа твоего надо, прокурора района. Вот служивого ему привёз. С женой.

— Следователь Ковшов, — изобразил улыбку Данила и поклонился. Очаровашка присела в почтительном книксене.

— Та-а-ак, — затискал портсигар в руках матрос. — Приехали, значит… Заждались вас. Из города звонили, но я думал, опять одни обещания.

Он попытался изобразить улыбку:

— Ковшов, говоришь?

— Ковшов Данила Павлович.

— Где работал? С кем?

— Не понял? А вам, собственно, какая надобность? — Данила внимательнее вгляделся в матроса, внезапная догадка осенила его, и, не доверяя ей, он пролепетал: — А вы не Бобров?..

Вопрос остался без ответа.

— Маркел Тарасыч! — дверь дома в глубине двора распахнулась, и на деревянное крыльцо выбежала полураздетая миловидная женщина. — Маркел Тарасыч! Из милиции звонят!

— А, чёрт! — выругался матрос.

— Стреляют у Топорковых! — волновалась женщина, приближаясь.

— Варя, нельзя без крика? — матрос сдёрнул с головы комичный убор, разлетелись кудри, украсив его лицо. — Что ты, ей-богу, панику поднимаешь. Кто звонил?

— Спиридоныч… — застолбенела та.

— Ты что, Спиридоныча не знаешь? — поморщился прокурор. — Вечно из мухи слона сделает…

— Дежурит он, — перебила женщина, укрывая от посторонних глаз плечи и шею едва не слетевшим на бегу кружевным платком. — Говорит, стрельба с полчаса началась. Не мог дозвониться. Опять у нас что-то с телефоном. Каримов уже выехал сам.

Прокурор запустил пятерню в шевелюру, поджал губы, поморщился:

— Ребята, вы, догадываюсь, на своей машине приехали?

— На улице поджидает, — ответил Аркадий.

— Довезёте до милиции.

III

Бобров отсутствовал недолго, а когда вышел из дома, в крепко сложенном мужчине в форменной фуражке, тёмно-синем мундире с золотыми пуговицами и зелёными лампасами с трудом узнавался недавний «матрос».

— Кто за рулём? — не доходя, спросил прокурор.

— Я! — невольно вытянулся в струнку Аркадий.

— Тогда вперёд и с песней! — скомандовал Бобров, но замер, только теперь приметив жавшуюся к Даниле девушку:

— А вас, простите, как звать-величать?

— Валя… — растерялась Очаровашка и совсем спряталась за мужа под суровым прокурорским оком.

— Извините, отчество?

— Можно Валентина… — совсем потерялась та. — Николаевна…

— Вам, милая Валюша, придётся остаться здесь. Варя! — властно позвал он жену. — Позаботься. Мы скоро.

Бобров резко развернулся и широко зашагал к воротам, через сад на улицу, будто зная, где их поджидает автомобиль. Друзья бросились вслед. На обочине дороги у автомобиля маячила одинокая фигурка.

— Ванька, ты что тут делаешь? — окликнул мальчугана прокурор. — Мать обыскалась, вечер на дворе, а он вот где прохлаждается! А ну беги домой!

— Дядя Маркел, — заканючил тот и прижался к Аркадию, — меня прокатить обещали…

— До милиции довезём, Маркел Тарасович? — заступился за мальчишку Аркадий и даже плащом его прикрыл от строго взгляда.

— Везде поспевает, малёк, — Бобров махнул рукой, его больше интересовала автомашина, которую он начал разглядывать с нескрываемым удивлением, погладил понравившиеся фары, дёрнул верх кабриолета, пытаясь открыть, пнул колёса ногой и обернулся к Аркадию. — Это что за рыба? Ничего подобного не видал.

— Не рыба, а птица, товарищ майор, — снова вытянулся Аркадий и начал пространную лекцию. — Получив крылатое имя «эмка», это чудо, кстати, одна из первых моделей горьковского завода…

— Ты мне лекций не читай, — оборвал его Бобров. — Ещё с фараонов начни. Машина им ровесница?

И он хмыкнул, но видно было — лукавил прокурор, его, в прошлом шофёрскую душу, заела красивая реликвия, негаданно-нежданно очутившаяся в этой глуши. Автомобили были известной страстью бывшего моряка, занимали прочное третье место в его душе, где первое навек принадлежало морю, а второе — его несравненной жене Варваре свет Афанасьевне.

— Открою секрет, — не обиделся Аркадий насчёт возраста машины. — Помогали её собирать американцы. Кое-что срисовали с «форда».

— Поэтому и дожила до наших дней, — покивал Бобров.

— Позвольте, а полуторка? — тут же возмутился бескорыстный защитник отечественного автомобилестроения.

— Проверим на ход, — прервал закипавший спор Бобров и уселся на сиденье рядом с водителем.

Экипаж, включая Ваньку, гораздо ранее успел занять места сзади.

— А вы что же, Маркел Тарасович, по морям ходили? — заведя мотор, спросил Аркадий.

— Служил, — коротко оборвал его прокурор. — Гони. Посмотрим твою птицу в полёте.

Стреляя выхлопными газами, словно автоматной очередью, пришпоренный опытной рукой автомобиль не подвёл возничего и резво рванул с места.

— Ничего, ход держит, — одобрил Бобров.

— И рулю послушна. Как хорошая жена мужу, — поддакнул Аркадий.

— Сам собирал? — окинув его уважительным взглядом, поинтересовался Бобров.

— От деда осталось наследство. Тот этим хобби страдал.

— Чем?

— Увлекался машинами.

— Ну-ну…

— Движок, ходовую с ним перебрали по винтику. Рессоры отковали на заводе. До сих пор не подводили, хотя дороги у нас!..

— Милиция в городе не останавливает?

— Поначалу было, а как прокатил, честь отдают.

Разговаривая, Бобров не забывал указывать Аркадию направление. Возле кирпичного двухэтажного здания с развевающимся красным флагом и многочисленными щитами типа: «Внимание, розыск!», «Наши будни», «Жить на свободе лучше неволи» и т. д. прокурор скомандовал остановку. С опозданием к машине выбежал седеющий капитан милиции, перепоясанный кожаной портупеей и при кобуре на боку. Уважительно припечатав ладонь к козырьку фуражки, он приветствовал прокурора.

— Что за стрельба, Спиридоныч? — пожал ему руку Бобров.

— Топор из тюряги сбежал, Маркел Тарасович, — поджал губы тот и сделал виноватое лицо, будто по его оплошности всё и случилось.

— Из колонии!

— Совершил побег…

— Да что же это творится!

— Нажрался самогонки и поднял пальбу.

— Ни с того ни с сего?

— Начальник райотдела сам выехал на задержание. А тот стрелять начал.

— Вот дурак! Никого не задел?

— Пока без жертв.

— А Каримов зачем попёрся? Чапаевские лавры покоя не дают?

— Наши поначалу без оружия поехали. Но он пальбу открыл, они назад примчались, вот подполковник сам и…

— Пять лет дали сопляку! И за это столько же добавят! — сокрушался Бобров. — Ах, Топор, Топор! Отец не дотянет теперь, не дождётся.

— Кабы не пристрелили…

— Это что ж?

— Каримов приказал автоматы взять…

— Вот вояки! — Бобров схватился за голову. — Мне бы туда поспеть! Машина есть, Спиридоныч?

— Товарищ прокурор, — тронул за рукав Боброва Аркадий. — Вы про нас забыли. Мы быстрее домчим.

И автомобиль взревел, дрожа нутром в нетерпении, готовый выполнить любую команду.

— Ну, давай! — махнул рукой прокурор.

— Тут недалеко, — успокаивал попутчиков Бобров. — Несколько лет назад этот мальчишка под суд угодил. Лихой малый, за что и прозвище заслужил. Топор, подумать только!

— Бывает, — поддержал Аркадий, прокурор ему откровенно нравился.

— Пацанва его любила. Вон, Ванька, шпанёнок, к нему сильно привязан был. Мать жаловалась. Помнишь Топора, Иван? — Бобров обернулся к мальчугану, ловящему каждое его слово. — Забыл я опять тебя высадить. Ну ничего, сейчас доедем, погоню к матери.

— А вы, значит, знакомы? — подивился Аркадий. — Вас здесь, Маркел Тарасович, наверное, каждая шавка… — и осёкся пристыженный, — извините.

— Чего там, — не моргнул Бобров, поправив сбившуюся на затылок фуражку. — Каждая собака! А как иначе? Какой ты тогда прокурор? А Ванькина мать у меня работает. Курьером. Так что мы давние друзья. Всей прокуратурой над ним шефствуем. Скоро в школу вот.

— Через год, — подсказал Ванька из-за спины.

— И не заметишь.

Солнце между тем успело закатиться за крыши домишек, и автомобиль, сбавив скорость, колесил по темнеющим пустым улочкам.

— Васька Топорков голубятником славился, — продолжал Бобров. — Пацанва к нему липла. Мужики и те за голубями бегали, совет какой или помощь. Голуби это!..

И Бобров сверкнул глазами, замолчал, подыскивая слово.

— И вы, дядя Маркел… — подал голос мальчуган сзади.

— Чего?

— И вы…

— Чего я? — прикрикнул на мальчишку Бобров. — Беззаботным был Топорков вот и вляпался в серьёзную историю. При аресте я его допрашивал. Слова не добился. Единственное твердит, судите быстрее. Спрашиваю, как так? А он мне — как она говорит, так, значит, всё и было. А она — дочка большого человека. Потерпевшая-то…

Бобров завозился со своей фуражкой, она явно мешала ему, постоянно упиралась в крышу салона и, вскидывая голову, он надвигал козырёк на нос. Не шёл к его добродушной физиономии жёсткий форменный убор. Скинув его на колени, прокурор успокоился.

— Милиция следствие вела, — продолжил тише, будто извинялся, — надо было, конечно, дело себе взять, да следовательша моя снова заболела, вот им и поручил. Пять лет в суде пацан схватил… а сам… губы в молоке! Какой из него Топор?.. Слесарем в гараже её отца работал…

— Да, дела… — посочувствовал Аркадий, — схлопотал парень тюрьму по глупости.

— Перегибать палку не надо, — одёрнул его прокурор, — там свидетели были, они такое наплели!..

Видно, занозой эта тема сидела в нём, он полез за портсигаром, закурил.

Аркадий начал притормаживать. Впереди толпа народа перекрывала улочку. Замелькали люди в милицейской форме. Бегали дети.

— Стоп! — скомандовал Бобров. — Приехали.

Разрезая толпу от дальнего углового дома, к машине заспешил подполковник милиции, сопровождаемый офицерами с автоматами.

— Так, — Бобров оглядел Аркадия и Данилу, посерьёзнев обратился к Ковшову: — На задержании преступников бывать приходилось?

Ковшов отрицательно качнул головой.

— И ни к чему. Не наше это дело, — согласился прокурор. — Оружие в руках не держал, конечно?

— Только в учебке на стрельбах.

— Всё правильно, тоже ни к чему.

— А у меня есть, — ухмыльнулся Аркадий, дёрнулся озорно и, выхватив пистолетик из кармана плаща, нацелил ствол в Боброва.

Серая сталь ствола блестела холодно и тревожно. Бобров отстранился, словно ожёгся, выбросил руку, защищаясь, но раздался щелчок, и яркий язычок пламени затрепетал у дула пистолетика.

— Наповал я вас, Маркел Тарасович, — увернул руку Аркадий.

— Сразил, — пробурчал Бобров, но не обиделся, бережно взял искусно выполненную зажигалку, увлёкся рассматривая. — Шутки у вас, городских…

Чувствовалось, оружие он любил, диковинка ему приглянулась.

— Вылитый «тэтэ», все параметры сохранены. С душой сделано.

— На дембель братишки порадовали.

— На границе служил?

— В Прибалтике загорал. В морской пехоте.

— Уступил бы игрушку?

— Не могу, Маркел Тарасович. При всём уважении, — Аркадий забрал зажигалку, повернулся к Даниле. — Сюда вёз, в торжественный момент своему другу вручить. Сюрприз, так сказать. С назначением поздравить. Но до праздничного стола, чувствую, не скоро. А к своим обязанностям мой верный товарищ уже приступает. Так что, — Аркадий вручил подарок Даниле и хлопнул его по плечу, — владей и, как говорится, без нужды не вынимай, без славы не вкладывай.

Подполковник милиции уже подходил к автомобилю, прокурор, водрузив фуражку на голову, вылез наружу.

— Хотелось бы услышать, что здесь происходит, — дождавшись подполковника, сумрачно протянул ему руку Бобров.

— Не хотел беспокоить, — отчеканил тот. — Тихонов доложил?

— Как положено, — поморщился прокурор, — Спиридоныч.

— Уголовник Топорков сбежал из колонии. Полагали, возьмём без шума. Он, пьяная свинья, поднял стрельбу. Засел в доме и палит. Неизвестно, куда отца дел. Тот прибаливал последнее время. Можно допустить, что убил по пьяни, поэтому стрельбу и затеял.

— Не поверю.

— Вы и тогда к нему лояльность допускали, Маркел Тарасович, — перебил подполковник. — Но суд дал оценку.

— Не разбойник он и не убийца, — твёрже сказал Бобров. — Давайте этой темы не будем касаться. Не время.

— Пробовали уговорить, — чеканил подполковник. — Озлоблен. Не идёт на контакт. Боюсь, живьём не дастся. Сплошной мат и угрозы. Я вызвал автоматчиков, чтобы бед не натворил.

— Уже натворили всего! — Бобров хмуро оглядел толпу. — Вон, народа сколько собрали! Подумали о последствиях? А их заденет шальная пуля? Дети кругом.

— Сергеев! — обернулся подполковник к офицеру. — Я же отдал команду посторонних убрать. Исполнить немедленно. И вообще — в шею любопытных!

Аркадий и Данила, выбравшись из машины, переглянулись. Всеми забытый Ванька жался у их ног.

— А, ты ещё здесь! — приметил мальчугана и Бобров. — Ну-ка бегом к матери! Чтоб я тебя больше не видел.

Ванька попятился, спрятался за спины друзей.

— Пошёл, пошёл! — крикнул Бобров и повернулся к Ковшову: — Ждите меня здесь. Может, придётся протокол составить.

— А?.. — дёрнулся к нему Аркадий.

— А праздничный стол на время отложить, — отбрил его прокурор.

— Хуже нет ждать да догонять, — печально сострил Аркадий, Данила от досады пнул ногой колесо автомобиля.

— Слушай и запоминай, друг мой нетерпеливый, — Аркадий возвратился на сиденье машины, вытянул ноги на улицу, расслабился, глубоко и устало вздохнув, начал наставительным тоном: — Никогда не гони лошадей. С утра нас нещадно трясло в дороге. День ещё не кончился, мы в этой, я извиняюсь, дыре, а события разворачиваются, словно в скверном водевиле. Не спамши, не жрамши гоняемся за пьяным баламутом. Подумать только! За каким-то Топором… Бог мой! Прямо приключения деревенского Пинкертона. Ты не обижайся, мне наш симпатичный морячок тоже очень приглянулся, но бандит есть бандит. Был ли он трогательным тихоней или сорванцом, но теперь это зарвавшийся уголовник. К тому же пьян и затравлен в берлоге. А зверь в берлоге показывает зубы. Дилетантам лучше не соваться. Не прокурорское это дело — уголовников ловить. Не одобряю я Тарасыча. А ты уж подавно сиди.

Аркадий покосился на молчавшего приятеля:

— Бобров да и начальник, слышал, что говорили? Пять лет получил! Часть отбухал. Ему сейчас всё нипочём. Заодно и прокурора прихлопнет. Какого рожна он туда полез?

Но Данила его не слушал. Он смотрел поверх плеча рассуждающего друга, смотрел с таким лицом, словно там происходило нечто ужасное.

— Что? — обернулся и Аркадий.

— Смотри, смотри… Ванька! Куда он, чертёнок, рванул?

— Бобров его к матери погнал, вот он и помчался, — приглядываясь, беспечно ответил Аркадий. — Перепугался, малец. Как увидел, что творится, так дёру и дал.

— Нет. Тут что-то не так, — возразил Ковшов. — Он же к тому дому бежит, где уголовник засел!

— Да будет тебе, — Аркадий не реагировал. — Пацан смышленый. Чего ему под пули-то?

— А ты глянь, куда он пробирается… — Данила едва сдерживался, чтобы не пуститься следом за мальчуганом.

Людская толпа, запрудившая улочку, взволнованно гудела, женщины честили пьяниц, мешающих спокойно жить, мужики, окружив милиционеров в оцеплении, матерились без стеснения, давали разномастные советы, как выкурить засевшего из дома. За толпой метров на сто зияла серая пустошь, с которой пропали даже бесшабашные дворняги. В самой глубине пустоши, заросшей камышом, высилась мрачная тёмная изба. Была она старой, срубленной из тесаных брёвен и напоминала гнездо мерзкого паука, затаившегося в ожидании добычи.

Ванька, ужом проскользнувший сквозь толпу и оцепление, воровато озираясь, кружил в тупике переулка, дёргая наугад доски корявого забора телятника. К телятнику примыкал крепкий дом с садом, к нему прицепились несколько покосившихся землянок с тёмными маленькими оконцами, тут же чернел совсем запущенный двор с невразумительными постройками, которые подбирались к паучьему гнезду. Туда и стремился мальчишка, метавшийся в поисках прохода в заборе.

— Он же, шальной, понял, что на дороге его поймают, вот и ищет дыру! — обернулся к Аркадию Данила. — И чего ему понадобилось?

— Выдумывать ты горазд, — буркнул Аркадий, не подымаясь. — Растрясло тебя, мой друг.

— Ванька! Назад! Не смей! — пытаясь перекричать толпу, замахал руками Данила и повернулся к Аркадию. — Это он спасать его бросился. Испугался автоматчиков-то.

— Уверен? — в глазах Аркадия мелькнул интерес. — Хорош, герой…

Между тем мальчуган отыскал уязвимое место; одна из досок забора поддалась и отвалилась, открывая путь, и он исчез в проломе.

Ковшов, ни слова не говоря, бросился вслед.

— Побегай, побегай, — махнул ему рукой Аркадий, не придавая значения. — Остуди молодую кровь.

Влетев через пролом в телятник, Данила попробовал осмотреться. Со света ничего не было видно, и он едва не задохнулся от острого запаха навоза. Разбивая колени и локти, падая и вскакивая, он бежал к светлеющим пятнам, угадывая выход. Мальчишки след простыл, не было его и в пустом саду, и во дворе близ землянок, хотя Данила нутром чувствовал присутствие шалопая впереди — тот, будто подначивая, заманивал его всё дальше и дальше. Задыхаясь, с рвущимся сердцем, Ковшов перепрыгивал препятствия, перелезал заборы. Где-то рванулась с цепи собака, но он лягнул её ногой, так толком и не заметив. Впереди замаячила стена совсем неприступного высокого частокола, Данила бросился на неё грудью со всего разбега, подтянулся на руках и перекинул тело, однако, лишь приземлившись на другую сторону, отшатнулся.

Оказался он на пустынном дворе, в дальнем конце которого темнели брёвна той самой рубленой избы, где скрывался уголовник. Стена избы была тыльной, забор, через который он перемахнул, полукругом отгораживал пространство, примыкал к избе с одной стороны, с другой всё было завалено поленницами суковатых дров. Задрав вверх худосочную жердь, маячил журавль с перекосившимся срубом колодца. Отдышавшись и успокоившись, Ковшов высмотрел единственное махонькое оконце, крест-накрест заколоченное досками, приметил и дверь без крыльца в пожухлой траве.

Данила упал в кусты, сердце стучало, будто готовое выпрыгнуть. Из дома не доносилось ни звука. «Где же мальчишка? — мелькнула мысль. — Не успел же он забраться в дом к этому проклятому Топору? Да и что ему там делать? К тому же высокого забора мальцу не одолеть… Впрочем, от проныры всего можно ожидать, способен пролезть в любую дыру внизу, которую не заметить…»

С противоположной стороны избы донёсся ружейный выстрел, прервавший размышления. В ответ полоснули автоматной очередью. Медлить и пережидать нельзя. Другой возможности — пока уголовник отвлечён работниками милиции — может и не появиться. Данила скользнул к поленницам, выхватил дровяной колун, оставленный беспечным дровосеком и, подобравшись к двери, попытался её отжать. Но та, крепко закрытая изнутри, не поддавалась, как он ни упорствовал. Данила прыгнул к низкому окну, размахнулся колуном, и обе доски отлетели сразу, но внутри оказался ещё какой-то щит. Ковшов рубанул его наотмашь, прижал топор к голове и, сгруппировавшись, бросился вперёд в окно на обломки. Едва приземлившись, не переводя дыхания, он оттолкнулся ногами от стены и, угодив в угол комнаты, замер. Густые потёмки не давали возможности оглядеться. Вдруг яркий луч света ударил в лицо и ослепил.

— Лежать! Не двигаться! — прозвучал хриплый окрик. — Брось колун!

В лоб упёрлось двуствольное дуло ружья, больно сдирая кожу. От жестокого удара прикладом Данила врезался лицом в пол, разбивая нос и губы.

— Руки, ноги в стороны, легавый!..

VII

Новый удар потряс тело, и Данила на миг потерял сознание, колун выпал из рук, уголовник движением ноги отбросил его в сторону.

— Не шевелись! Убью!

Он нагнулся, пробежал рукой по его карманам, нащупал и выхватил зажигалку. Слышно стало, как передёрнул затвор, щёлкнул курком. Раздался разочарованный возглас, но игрушка позабавила его и, восхищаясь, Топор щёлкнул второй раз, любуясь огоньком.

В следующую секунду луч фонарика заплясал по голове Ковшова:

— Ну-ка, покажись! Кто к нам пожаловал?

Данила с трудом перевернулся на спину. Луч света побегал по его лицу, туловищу, ногам, вернулся вверх.

— Ты из каких будешь, мильтон? Не из здешних?

Данила не мог говорить, лишь выплюнул сгусток крови изо рта. Уголовник ещё раз тщательно обшарил его карманы.

— Вот те на! — выхватил удостоверение из нагрудного кармана пиджака, раскрыл красную книжицу с государственным гербом. — Никак городской! Как сюда попал, служивый? Ков-шов. Да-ни-ла Пав-ло-вич, — нараспев прочитал он, подсвечивая себе фонариком.

Данила лихорадочно просчитывал ситуацию, приходя в себя.

— Тебе что память отшибло? На-ка, повяжись! — Топор расстегнул брючный ремень на лежащем, рывком выдернул его, и Данила не удержался от стона. — Вяжи себе ноги! Затягивай крепче!

Когда Ковшов справился, последовала новая команда:

— Теперь давай за мной. По-пластунски, как учили.

Данила на руках пополз за уголовником, который устремился к передним окнам избы. Ветер гулял в этой части помещения, скрипели осколки стёкол.

— Прозевался я с тобой, — уголовник зорко уставился на улицу. — Что там ещё мильтоны затеяли? Не слыхать.

Нападавшие затихли, готовясь к новой атаке.

Удовлетворенный обзором, Топор неуловимым движением перекинул ружьё из одной руки в другую, достал невесть откуда взявшуюся початую бутылку водки и, сделав глоток из горлышка, уставился на пленника.

Данила попытался приподняться и сесть, но с первого раза не получилось. Кружилась голова, боль мешала любым попыткам шевельнуться, кровь заливала глаза.

— Ну, служивый, побякаем, пока снова базлан не начался. Ты где волыну раздобыл? Если меня брать собрался, то прогадал, — уголовник сплюнул, заматерился. — Я не баклан. Мне сейчас заземлить любого, как два пальца об асфальт. За так в руки не дамся. С автоматами меня обложили, так я вас из ружья пощёлкаю, пока доберётесь.

Данила старался не двигаться. Тупая боль саднила затылок. Да и что ответить? Мысли, как булыжники, ворочались в голове, лихорадило одно — где выход из ситуации, как освободиться? Зачем он помчался за мальчишкой, которого так и не догнал? Что общего у ребёнка с преступником, чтобы заставило лезть под пули? Голуби в небе? Бред! Данила заскрежетал зубами от досады. А он сам?.. Совершенно безоружным бросился на матёрого безумца! Теперь вот упирайся разбитой мордой в вонючий угол, глотай сопли. Этот парень не промах, ему грохнуть человека ничего не стоит. Загнанный зверь! Такому пропадать под музыку одно веселье…

«Эх, друг Аркадий, — тосковала, угнетала мысль, — как ты далеко! И ни о чём не догадываешься… По-твоему я ещё за шпанёнком гоняюсь… А милая Очаровашка… умирает от неведения и страха…»

Воспоминания о жене перехватили дыхание. Отгоняя тоску, Данила дёрнулся головой и, ударившись затылком, чуть было не потерял сознание от боли. «Самовлюблённый идиот! — ругал он себя. — Вляпался в историю… голыми руками думал взять матёрого преступника!..»

Двухметровый детина не покидал наблюдательного пункта у окон. Чем больше Данила изучал его, всматриваясь и анализируя, тем меньше тот напоминал ему загнанного в тупик пьяного психопата. Наоборот, чувствовалась стратегия охотника, знающего повадки выслеживаемого зверя. Укрывшись за косяком окна, несмотря на спустившиеся уже довольно густые сумерки, тот держал под контролем всё затаившееся на площади перед избой, чутко улавливая каждое движение и малейший шорох. Постоянно прикладываясь к бутылке и закусывая лишь сигаретой, огонёк которой аккуратно прятал в рукав куртки, пьяным не выглядел. Поджарый, по-кошачьи лёгкий, он скорее прыгал, а не ходил, глаза поспевали следить и за пленником, и за улицей.

В первой схватке Данила проиграл вчистую. Да и можно ли назвать боем то, что произошло? Противник подловил его, как слепого котёнка. Данила скрипнул зубами — Аркадию рассказать, на смех подымет. Но западня сработала, и он оказался в капкане. Практически, двигаться он не мог, а без ног ничего не сделать. Но оставались свободными руки, сознание постепенно возвращалось вместе с надеждой предпринять новую попытку. Следует использовать все средства. И прежде всего заговорить самому. Попытаться установить какой-то контакт. Пожалуй, то, что он не местный, на пользу. Тех Топор ненавидит, не скрывая. Заговорить? Это выигрыш времени и верный путь к спасению. Но о чём? Убеждать затравленного уголовника в истинах, которые тот давно похоронил, существуя по совершенно другим правилам? Взывать к разуму? Пустое занятие. Уж очень злобно бандит настроен. Однако молчать и бездействовать нельзя. Данила дёрнулся головой и вскрикнул от новой боли.

— Лытками не очень, — упёрся стволом ему в ногу уголовник. — Мне терять нечего. Мне не жить и тебя возьму. Вдвоём веселей. Не боись. Говорят, страшно только сначала.

Он сплюнул окурок, раздавил сапогом, завертел зажигалку, любуясь:

— Небось из-за бугра? Нашим не придумать. И на зоне такую не сработать. Слушай, молчун, кодла там большая собралась?

— Начальник милиции… — буркнул Данила.

— Карим?

— И прокурор района подъехал.

— Бобёр! Он за какие коврижки?

— С Бобровым я и приехал.

— Как же Бобёр сунул тебя ко мне? Мели, Емеля.

— Бобров не знает, что я здесь, — сплёвывая кровь, с трудом выговорил Данила. — Я вообще в районе первый день. Только назначили.

— Заливаешь.

— Чего мне заливать?

— Чтобы Бобёр и ничего не знал! — обескуражился детина. — Ты мне колокола не лей. Не люблю. Когда-то по наивности я ему исповедался, только всё зря. И Карим, значит, прикатил?..

— Милиции много. Изба оцеплена. Народ шумит.

— Этот хорошо, что народ. На народе смерть красна. Что говорят?

— Знают тебя.

— А как же! — уголовник обрадовался, это было единственное, что его взволновало. — Меня бы им забыть! Что трезвонят?

— Разное. Бабы плачут.

— Душу не рви.

— Что видел, то и говорю, — нащупал слабину Данила. — Ребятни много.

— Не рви душу! — заорал тот истерично. — Спёклась она на зоне.

Уголовник судорожно закурил новую сигарету, этого у него было в избытке: сигарет, водки, мата.

— Я на первой ходке у Бобра размяк, — он ударил прикладом ружья в пол, будто заметил что-то гадкое. — А ему не до меня. Что ему вислогубый щенок? Ему сознанка моя нужна. Он в душе моей копался. До заветного добрался. Знал, чем зацепить. Ёлкой да этими… голубями. Не поверил мне до конца. Да и кто в такое поверит, что Хан, сам хозяин района, пацана подставил? И Ёлку, дочку свою родную, Хан обманул. Обещал ей, что меня подержат для острастки и выпустят. Только из Белого лебедя пути на волю нет…

Он помолчал.

— Она потом весточку с моим отцом переслала. Всё отписала, как он её обтяпал, каялась, прощения просила… Поздно было. Ничего не повернуть…

Хмыкнув и сплюнув, он пнул ногой пустую бутылку, та с грохотом влепилась в стену и долго каталась по тёмным углам пустого помещения в мёртвой напряжённой тишине.

— Я, ванёк-ваньком, из Белого лебедя до Бобра дописаться хотел. Ждал, что вызовет меня, пересмотр дела устроит… Ни ответа, ни привета. Карим моих бумажных голубей перехватывал, почитывал, да от смеха давился… Ну, ничего, этот смех у него в горле застынет. Я гастроль эту не просто так задумал, менты долго помнить будут… Братва научила уму-разуму. За тот пятерик, которым меня митрополит^[2] окрестил, им всем икнётся.

Топор отставил ружьё к стене, достал из темноты бутылку, выхватил из голенища сапога хищного вида ножище и рубанул им горлышко. Жалко звякнув, оно срезалось ровным краем. Запрокинув голову, он жадно влил в себя чуть не половину. Обтёр губы, отвернулся к окну.

— И что потом? — подтолкнул его Данила.

— Потом… А что потом?.. — он затянулся сигаретой, помолчав, горько покачал головой. — На зоне жизнь иная. Свои законы, свои правила. Но я жучком не был, жлобом не слыл, животных сам ненавидел. Спроси про Топора, всяк скажет — жил порожняком^[3].

Он вскинул горящие глаза на Данилу, ожёг его взглядом, но потух, отвернулся.

— Отец не забывал, навещал, когда позволяли. Он записку от Ёлки и притаранил. Она на воле сама до всего дозналась, прописала, что петлю на шею мне Хан с Каримом накинули. Да и я уже до всего сам дошёл. Кумекал.

— Что за Хан?

— Отец её.

— Что же? Не смогла она его убедить?

— Какой там? Железный человек! Она брата просила за меня. Но тот такой же, весь в Хана, будто по одной колодке отлитый. И отцу, как идолу, во всём верит. Это Ёлка у них одна никудышная.

— А мать?

— А мать ничего не решает. Не знаю вообще говорит ли когда. Слова от неё не слыхал.

— Что же? Других возможностей никаких? В область бы обратился.

— Смешной ты парень! — Топор расплылся в пьяной ухмылке, сплюнул презрительно. — Хан большой человек. Всем районом командует. Первый секретарь здешнего райкома. А раньше, ещё по молодости, он в энкавэдэ был, тоже здесь. Узнаешь ещё, ты же небось партийный. Карим полностью под ним. Хану моргнуть — и Карим на цырлах, а с ним и вся милиция.

— А Бобров?

— А что Бобров? Ему об этом не докладывают. Хотя… Бобёр мужик умный, может, и догадался. Только что ему одному?.. Мы с Ёлкой со школы вместе всегда держались. Потом дружить стали. Хан всерьёз не принимал до поры. А тут пригласила она одноклассников на день рождения. Нас после экзаменов как раз распустили. А я у Хана уже в гараж пристроился, отец упросил автослесарем. На день рождения опоздал, а явился, — они за столом. Я петухом, с цветами и серёжки ей принёс на последние гроши. Галстук, помню, отец затянул на шее, а я их никогда не носил, ну и в дверях сорвал, в карман сунул. Одним словом, как с пожара. Ёлка потом смеялась, что у меня и нос как следует не отмыт был…

Топорков щёлкнул себя по носу, кинул взгляд в окно, поморщился:

— С порога к ней с цветами, а Хан между нами встрял. Посмотрел на меня, издеваясь, за нос схватил, а другой рукой галстук из кармана вытащил и мне к глазам, что, мол, за клоун? Мы таких не ждём, пошёл назад умываться!.. В шею меня и назад к дверям… Топором меня кликать начали класса с третьего, я в обиду себя не давал. Не сдержался, легонько его толкнул… Он упал, ударился, крик поднял, Ёлка между нами влезла… Я серёжки-то успел ей подарить. Она уже в них была. А потом одна из них у меня оказалась. Как? Не пойму до сих пор. Только в торбе^[4] уже я её под майкой ущупал… кололась она, жуть…

Топорков полез под рубаху и снял с шеи мерцающее белым серебром одинокое сердечко на самодельной цепочке; хрупкое, оно выскользнуло из его корявых пальцев, но удержалось, беспомощно обвиснув в огромной лапе.

— Тогда, при обыске, за щекой спрятал, так при мне с тех пор. Вот за это сердечко в разбойники и угодил — Карим статью пришил. До последнего надеялся второй раз с Бобром встретиться, думал, на суде его увижу, придёт выступать… Бабу вместо себя прислал. А та всё торопилась. Заикнуться не дала…

— Сколько отсидел?

— Сколько, спрашиваешь? Там год за два, кажется, — он замолчал. — Чего вспоминать… Хлебнул.

— И всё-таки не поздно всё пересмотреть. Перепроверить. Есть закон по вновь открывшимся обстоятельствам.

— Откуда вновь? Это же всё известно было!

— Я тебе говорю. В уголовном праве…

— Нет. Теперь они меня к стенке. За стрельбу… да не дай бог, попал в кого…

— За побег, конечно, добавят… Но расскажешь, как было. Проверку проведут, дополнительное следствие. Заниматься будет уже не милиция, а прокуратура.

— Хрен редьки не слаще! Пойдёт Бобёр против Карима?

— Девушку твою допросят, — не слушал Данила. — Если всё подтвердится, ты не виноват. Тот скандал на празднике потянет лишь на мелкое хулиганство. А это административный проступок, ты за него уже отбыл сполна. Тебя должны оправдать, так как…

— Ты мне молитву^[5] не читай, — перебил Топорков, поморщился и усмехнулся. — На зоне все эти сказки слышали. Только в блатных песенках приговоры незаконными бывают, а прокурора слеза давит, — и он, сощурившись, с издёвкой пропел:

Прокурор на счастье и любовь

Поднял окровавленные руки…

— Я на первых порах тоже верил, потом горько платить пришлось. Когда узнал от отца, что письма мои не доходят, что их Карим почитывает, да отписки мне шлёт, так чего с дуру не творил. И на скрипке играл, на зубариках, галстук с тоски накидывал^[6]. Судьба только и уберегла. Так что политбесед со мной не проводи…

Он вдруг внимательней вгляделся в Данилу, будто прицениваясь и языком цокнул:

— А ты гусь… Ишь, заговорил!.. Оправдают!.. Да когда такое было? Это же выходит, я, уголовник, прав, а начальник милиции и прокурор виноваты? Лихо ты мне лапшу навешал!..

— Не веришь?

— Брехать здоров.

— Решай сам.

— Ладно. Не боись. Ты мне не нужен, — Топорков безвольно покачал головой и глотнул водки. — Это я поначалу так, для пущей строгости на тебя кобеля спустил. Хотя… Я ж тебя не звал? Сам припёрся. Зачем?

Данила пожал плечами.

— Чего молчишь?

— Мальчишка тут…

— Какой мальчишка?.. Откуда?.. Признайся уж, не по зубам я тебе оказался. Вот и терпи. Но твоей крови мне не надо. Не лиходей. Я смотрю, мы годки с тобой по возрасту? Тебе сколько?

— Двадцать три.

— Мне меньше. Только с учётом зоны кажется все пятьдесят. У тебя жизнь удалась, а моя кончается. Сам залез. Судьба…

Топорков на глазах пьянел. Он уже не так активно вертел головой на улицу и обратно, не помахивал руками, демонстрируя умелое владение оружием; плотно опершись о косяк, он давно не менял позы и заметно опускался вниз на подгибающихся коленях. Данила подметил, что тот порою утрачивал нить разговора, речь его неожиданно прерывалась не там, где было бы нужно, затем он долго собирался с новыми мыслями.

«Может, заснёт?» — мелькнула лукавой надеждой мысль, но, видимо, она же тревогой аукнулась в голове и Топоркова. Тот вздрогнул, словно очнулся, странно огляделся вокруг, упёрся в Ковшова немигающими глазами, будто впервые его видя. Сообразив, одним движением опрокинул в себя остаток из бутылки, отбросил её в угол. Крякнул, поёживаясь. Водка, похоже, на некоторое время отрезвляла его, будоражила тухнувшее сознание. Он заговорил, речь его опять обрела былую твёрдость, глаза загорелись:

— Слушай, брат, тебя кто успел повидать здесь, кроме Бобра и Карима?

— Я ж говорю, только приехал. Не знают, и не видел никто.

— С кем приехал?

— Друг привёз. С женой.

— Женат, значит?

— Ну.

— Это Бог мне тебя послал! — Топорков хлопнул себя ручищей по бедру. — Другого выхода нет. Я тебя отпущу.

— Что?!

— Отпущу. Сейчас. Что моргалки вылупил? Обрадовался? А… жить хочется? Мне да не знать. Там, на зоне, знаешь…

Данила никак не ожидал такого поворота и, теряясь в догадках, ждал, какую же плату ему придётся платить за обещанное. На малую цену он не надеялся.

— Отпущу, — кивал головой Топорков, будто убеждал и себя. — Только одно условие…

«Вот оно, — ёкнуло сердце Данилы, — что же он надумал?»

— Исполнишь?

— Какое?

— Дай клятву.

— Чего?

— Я ещё пацаном слышал: медики клятву дают не вредить больному. Даже если он совсем пропащий, хоть убийца, так?

— Ну… клятва Гиппократа…

— Я такой же пропащий… Мне здесь конец!

— Зря ты так.

— У вас, юристов, тоже клятва есть… Ну как там?.. Ты только что говорил?.. По правде?.. По совести поступать?..

Данила молчал, не зная, что ответить, совершенно не улавливая мысли путавшегося, истерично кричащего Топоркова:

— Ты пойми, брат, мне живым из этой избы не выйти. Меня Карим отсюда не выпустит. Не для этого он автоматчиков пригнал.

— Да с чего ты взял?

— Молчи! Раз так вышло, что здесь мне помирать придётся, — он тоскливо оглядел чёрные стены, — дай клятву, что выполнишь мою последнюю волю.

— Послушай…

— Не боись, она в законе.

— Что делать-то?

— Я скажу. Ты клятву сдержи.

— Василий…

— Откуда знаешь моё имя?

— Когда ехали сюда, Бобров о тебе рассказывал.

— Не забыл, значит, меня Бобёр… Гложет червь его душу. Чует — не всё гладко тогда смастерил Карим. Ну что же, спасибо и на этом. Спокойнее будет умирать.

— Послушай меня, Василий…

— Нет. Карим своё дело исполнит. Никакой Бобров не спасёт. Тогда не смог, а теперь тем более.

— Василий…

— Всё на этом! Ни слова! Решено. Ты вот что… Клянись женой!

— Женой?

— Дети есть?

— Нет ещё…

— Будут. Клянись, чтобы детей вам увидать! Если исполнишь всё, как попрошу!

— Исполню… только ты прежде…

— Ну вот, — выдохнул и будто успокоился Топорков. — Теперь, когда поклялся, мы с тобой повязаны.

Данила вздрогнул, не понимая.

— Не ершись. Дело моё правое. Я не из тех, чтобы подставлять.

Он взмахнул ножом и, поддев ремень, разрезал его, освободив ноги Ковшову:

— Приди в себя. Может, водяры примешь?

Данила отмахнулся, с трудом сдерживая боль, принялся разминать ноги и одеревеневшее тело.

— А я приму. Мне надо.

У него опять оказалась в руках бутылка, которую ждала та же участь, что и предыдущую — звон битого горлышка, бульканье спиртного.

— Куда столько! — попробовал возразить Данила.

— На воле она сладка, — горько пошутил Топорков. — Тебе не понять. Я лишь здесь пригрелся после колонии, соседку, Фёклу за водярой послал. Ящик заказал. Бабка, хоть и здорова, кобыла, а еле допёрла, зато мне вдоволь.

Он присвистнул, свысока глянул на Ковшова:

— Зря отказываешься. Все напасти снимает.

— Я уж как-нибудь…

— Не понять вам нас. Я ж эту гастроль не просто так затеял. Думаешь, с дури? Нет… Батя мне на последней свиданке о таком покаялся, что я стерпеть не смог! Вот и сорвался. О Хане мне рассказал, об их старой дружбе, чего раньше умалчивал, хотя покойница мать намекала…

Топорков искоса примерился взглядом к Ковшову, но тот не проявлял особого интереса, занятый собой.

— Ты послушай, это моей просьбы касается, — напомнил Топорков. — История давняя, но вылезла вилами только теперь. И если заденет кого, несдобровать.

Данила подтянул ноги, уселся, опершись спиной к стене, так было удобнее и обороняться, если что, и быстрее окрепнуть.

— Ещё с Гражданской войны они, оказывается, вместе были, батя и Хан. В разных ролях, конечно, но бок о бок. Мой хоть и фельдшер, а на деревне за доктора слыл, а Хан спецотрядом красных командовал. Летучие отряды были, усмиряли, коль нужда имелась.

Данила поднял глаза.

— Батя всю жизнь скрывал, а в тот раз разговорился, словно прорвало. Теперь-то я понял почему, а тогда глаза таращил не хуже тебя. Этот Хан, оказывается, такое творил, поверить страшно! Самосуд, на месте сам и приговоры объявлял и расстреливал. Не щадил непокорных за малейшие провинности. Сам и царь, и Бог!

Данила недоверчиво повёл плечами, покоробился.

— Батя в отряде за лекаря был, заодно и бумаги писал по своей грамотности, канцелярией у Хана ведал. Тот порядок требовал во всём, проверял приговоры и сам их подписывал.

Рассказчик приложился к бутылке, смачно сплюнул. За всё это время Ковшов ни разу не заметил, чтобы тот закусывал: курил да губы рукавом вытирал.

— А потом круче времена пошли. Хан возглавил энкавэдэ в районе. Вроде война кончилась, а врагов не уменьшилось. Батя калякал, что Хан их будто из-под земли выковыривал и чаще всего среди своих, на кого и не подумаешь. Батя сторониться его стал, попробовал в сельскую больницу перебраться, там спрятаться, почуял: нелюдские дела творятся, народ молчит, а косится уже, здороваться стали с опаской. Только от Хана так просто не утаиться, отыскал он батю, напомнил прошлое, чистым, мол, хочешь быть, а цель-то общая ещё не выполнена — враги революции вокруг! Только хитрее и коварнее стали, под начальство рядятся, чтобы вредить удобнее. А бате всё больше эта борьба травлю напоминать стала. Он в ноги Хану, мол, стар… отпусти. Ну, Хан его миловал: из больницы забрал, к себе ближе пристроил, опять на канцелярию посадил, архивом командовать назначил; молодым и вёртким он не доверял. Батя смирился, хоть и здесь порой по ночам его подымали. Теперь пришлось не только бумаги на расстрелянных составлять, но и помогать закапывать. Сдал батя. Сам ждал ночи, когда за ним придут. Запил, слёг в больницу да так, что безнадёжным признали, мать домой взяла помирать, но выходила. Выходить — выходила, да на беду. Передых невелик оказался. Как-то к вечеру забирает его Хан с отрядом в дальнее село, аж к морю. Там голодающие бунт подняли.

Данила напряг внимание, сменил позу, история начала его увлекать, да и рассказчик вроде как сам переменился: весь нахохлился, голос его окреп, звенел в тишине злыми, гневными нотками. Топорков даже наклонился к Ковшову, будто желал ему в глаза заглянуть, разглядеть, что в них делается.

— В том селе вперемежку народ собрался, всех помалу — казахи, калмыки, русские, а артель рыбацкую возглавляли наши, на бударках в море ходили. Одним словом, мужики — на лов в море, а из райцентра человек приехал, собрал всех, кто остался: баб, стариков да мальцов, — и начал выступать. Запретил рыбу на котёл брать и прочие строгости. А в селе жизнь на рыбе держалась, бабы хай подняли и тряхнули докладчика так, что тот еле ноги унёс. Хан и поехал усмирять крикливых. Те роптать, он приказал кнутами пороть, а тут ловцы с моря подоспели, в ход оглобли пошли. Катавасия такая завязалась, что за ружья схватились бойцы. Одним словом, всех мужиков положили, попали и бабы под горячую руку. От села пацанва одна осталась, да старики со старухами. А через день-два их на телеги погрузили и вывезли из района. Куда? След простыл. Был люд и сгинул. Но бумаги составили. Мой батя под диктовку их и писал. Именем революционного трибунала… поднявших голову на республику… банду вредителей, учинивших бунт… расстрелять…

— Читал, что ли? — с недоверием покосился Данила. — Уж больно складно у тебя.

— Читал! — зло отрезал Топорков, и видно было, как закраснелось его лицо. — Не веришь? Я и сам бы не поверил, если бы в руках ту бумагу не держал.

— Откуда?

— Потерпи! Придёт время! — взмахнул рукой Топорков, останавливая его. — Дай досказать. Батя опись составил захоронённых, Хан подписал приговор. Всё чин чином. В том списке только мужиков человек тридцать оказалось, а баб да стариков!..

Топорков опять приложился к бутылке, Данила поморщился, но не встревал.

— Батю после этого кондратий хватил, в больницу снова свалился, но отпустило. Умереть хотел, а смерть не приняла. Ну и Хан от него отстал. Батя в колхоз устроился, в море за рыбой ходил, там пропадал, а затем война началась с немцами. Его по здоровью не взяли, он к архивам вернулся в районный Совет, а Хан на фронт ушёл. Воевал. Живым вернулся. Работал в городе, потом домой — возглавил райком партии. Про батю совсем забыл или вида не подавал.

Топорков отвернулся к окну, помолчал, пряча огонёк сигареты, поёживался, развернулся рывком к Ковшову, протянул удостоверение, зажигалку-пистолет:

— Бери! За то, что мал-мал прибил… извини… сам понять должен. Откуда мне было знать.

Данила принял удостоверение, сунул в карман зажигалку.

— Я когда с Ёлкой всерьёз встречаться стал, — продолжал Топорков, — и не замечал, что у бати с Ханом тоже дружба водилась. А в тюрягу угодил, батя ему в ноги бросился. Тот пообещал сменить гнев на милость, но обманул. А когда батя снова наведался, на порог не пустил.

Данила, сочувствуя, повёл плечами, но промолчал, голова его была занята другими мыслями.

— А недавно Хан сам за батей послал. Прошлое вспомнил, архивами заинтересовался, не припрятал, мол, чего? Батя божится — как можно! Хан заявляет, что особо важного там не должно быть, но могли заваляться разные бумажки про давние, революционные будни. А сейчас, мол, мода пошла прошлое ворошить, самим Сталиным погнушались. Извратил все его дела Хрущёв, все его победы. Доберутся и до нас… Батя кумекать начал, про что тот намекает, а Хан ему напрямки — спалить надо весь архив. Пошёл вроде слух, что собираются его в город перевезти, надо опередить. За эту услугу пообещал Хан похлопотать за меня, освободить раньше времени… Батя глаза выкатил — как спалить? Посадят! А Хан на смех его поднял, — твой архив в полуразвалившейся избе хранится, электропроводка — сплошная гниль, устрой, мол, короткое замыкание, изба сгорит в несколько минут, как спичка. Комар носа не подточит. Ты архив не строил, тебе он в наследство достался, ты лишь бумажный хранитель, с тебя, стрелочника, никакого спроса. Зато сын на воле! А не можешь сам, попроси сынка, то есть меня. Его отпустят на время. Пусть обтяпает, а Карим прикроет. А потом полная амнистия… Вот батя и рванул ко мне…

Данила с интересом прислушался. Давние революционные события больше походили на нереальные фантазии, но последние слова тревожили, представляя криминальный интерес.

— Поведал мне батя обо всём этом, — продолжал Топорков, — и не поверили мы Хану. Я так скумекал: избу с архивом райсовета спалить он и без нас может. Зачем свидетели? Но здесь вдруг батя понадобился? Значит, и от него избавиться желает Хан. Отец — единственный свидетель всего, что тот творил. Вот и придумал Хан одним хлопком все свои чёрные дела прихлопнуть…

— А почему?.. — начал было Данила.

— Есть и этому причина, — прервал его Топорков. — Я расспрашивал своих. Есть на зоне авторитеты. Слышали. В Москве съезд прошёл, на котором Хрущёв выступал. Самого Сталина из мавзолея попёр. Много времени прошло, конечно. Но и до нас волна докатилась. Видать, закачалась земля и под такими, как наш Хан. Хрущёв хоть на пенсию ушёл, но дружки его верные остались, у нас на зоне народ ждёт, должно быть обновление. Как?.. Логично?

Ковшов пожал плечами с сомнением:

— Если кого и коснётся, то политзаключённых. Да и пустое это дело. Времени-то уже сколько прошло с того съезда.

— Не враз. Россия — страна большая. Докатится, — не унимался Топорков. — На зоне давно ждут амнистии. Если б разговоров не было, я б и не знал. А то чего бы Хан зашевелился, а?

Данила понял, что возражать бесполезно, очень уж горели глаза Топоркова, и сам он весь светился в своей прозорливой догадке.

— Народ не тот стал, — волновался рассказчик. — Звон по зоне идёт, новой жизни заждались, мы хоть газеты и не читаем, а что наверху, в Москве случись, у нас свой телефон отзванивает. Ещё чище и с подробностями, о которых и вам не знать. Вот Хан и зашевелился. Как думаешь?

Не дождавшись ответа, Топорков заторопился, затараторил:

— Я с зоны легко ушёл. Хлебники да шерстяные помогли^[7]. Батю в городе у Большого Ивана^[8] в надёжном месте оставил. От Хана подальше. Ему здесь делать нечего. На воле сам погулял трое суток и ног не замочил^[9]. Фартило поначалу, всё в цвет, в архиве сам побывал, сгрёб там бумажки, которые батя велел собрать. Всё тихо, следа не оставил. Засобирался уже возвращаться… Палить архив не стал! — опередил он Ковшова, сунувшегося было с вопросом. — Зачем палить? Нам, уголовке, ещё одной статьи не надо. Мы с батей по-другому всё надумали обтяпать. А то, что Хана тревожило, мне батя заранее передал. Он, как знал, ту бумагу о расстреле рыбацкой деревни при себе схоронил. Что уж там помешало, что у них с Ханом вышло, но утаил он её от остальных. Может, тогда уже Хану не верил… Не пытал я батю. Да что я тебе размусоливаю! — Топорков дёрнулся в чувствах, рванул на груди ворот и рывком достал, протянул Ковшову что-то.

Это были свёрнутые несколько раз листы бумаги. Топорков засветил фонарик:

— Читай. Только осторожно. Попортились от времени уголки.

Данила принял фонарик, осветил жёлтые измятые листы, с трудом разбирая, попробовал прочесть:

–… приговорить всех… ниже обозначенных поимённо… к высшей мере пролетарского возмездия… и защиты трудового народа… расстрелять… Приговор привести к исполнению немедленно… Сидоркина Павла, Сигизекова Ермека, Усманова Толгата…

Он поднял испуганные глаза на Топоркова:

— Тут их много. Это те самые?

— Там они все, — мрачно кивнул тот. — На трёх листах как раз уместились. Всех перечислил Хан. Никого не забыл. Аккуратный в бухгалтерии, гад!

— Так это же что выходит?.. — заикнулся было Данила.

— Это тебе будет пропуск к бате. Всех без суда и следствия Хан грохнул тогда в той деревне. Об этом листки. Если Кариму достанутся, непременно к Хану попадут. Поэтому тебе и доверяюсь. Найдёшь на воле батю. С ним к своему главному прокурору явитесь в область. Ему батя всё и поведает. А бумаги — единственное подтверждение. За ними я из лагеря и бежал.

От волнения или по другой причине голос Топоркова прервался, он хотел ещё что-то добавить, но совсем осип и полез за бутылкой.

VIII

— Ты ничего дурного не думай, — наконец успокоился, пришёл в себя Топорков, губы рукавом обтёр, на Ковшова зорче глянул. — По нашей задумке, я сам с батей хотел к Главному вашему заявиться и враз во всём покаяться, но подвела Фёкла, зараза! Сдала меня легавым. Послал я её за водярой, она только за ворота шмыганула — и к ним. Дошло до Карима. Я лишь первую бутылку откупорил, хотел перед тем, как отчалить с этих мест, отметить удачу, а в окно глядь — менты уже обложили, гвалт подняли — выходи! Сдавайся!

— Так ещё не поздно, — подхватил Данила. — Это неплохой вариант. А бумаги я доставлю по назначению.

— Нет! — вырвал из его рук листы Топорков. — Карим меня в живых не оставит. Нет мне отсюда хода. А про клятву ты забыл?

— Не забыл я ничего. Живым ты больше и отцу, и себе поможешь.

— Ну хватит! — оборвал его Топорков. — Повезёт, спасусь, а нет, так тому и быть. Ты обещания свои исполни.

— Я-то не забуду.

— И за это спасибо. Дай-ка назад пистолетик тот. — Он строго глянул на Ковшова, протянул руку.

— Зачем?

— Давай, давай, — Топорков одним щелчком выбил капсулу с бензином из рукоятки зажигалки, образовавшуюся пустоту аккуратно заполнил сложенными в несколько раз заветными отцовскими бумагами. — Надёжнее будет.

Глянул на Ковшова с хитрецой и надеждой, протянул заветную драгоценность:

— Храни пуще ока!

— Ты подумай, Василий…

— Если жив останусь, меня сразу в город не увезут, — подмигнул Топорков Ковшову. — В КПЗ держать станут, Карим мурлыжить начнёт. Ты тогда шепни Бобру, чтобы быстрей отправили в город. Бате привет.

— А где же я его отыщу?

— На Больших Исадах найдёшь пиджака. Солидный мужик это, монетчик, скажешь ему, что от Топора, он тебя с Большим Иваном сведёт, через него до бати доберёшься.

— Усложняешь ты всё, Василий… — Даниле не нравились затеи и поручения, которыми его ни с того ни с сего наделил этот человек. Хотя это и оказался единственный путь к его собственному освобождению, он чувствовал во всём происходящем пусть невольную, но свою ущербность, и это претило ему и угнетало. — Сдался бы ты Боброву. Тот поймёт. Хочешь, я сам выйду первым? Подыму крик. Они стрелять не станут.

— Нет! — тут же пресёк его Топорков. — Не дадут мне до Бобра добраться. И отсюда живым Карим меня не выпустит. Ты отца отыщи, а с ним к своему Главному пробейся с бумагами. Кто у вас Главный зуботыка-то? — он широко усмехнулся. — Знаешь своего Главного? Вот ему и сдашь всё. А теперь пора.

Он протянул руку Ковшову, но Данила замешкался, растерянно переминался с ноги на ногу, поднявшись, подыскивал слова, чтобы убедить, отговорить. Тот, так и не дождавшись руки, резко развернулся, схватил ружьё, шагнул к окну. Чёрной тенью мелькнул его силуэт в просвете окна и слился с косяком.

— Прощай! — прозвучало уже оттуда. — Успеешь, объясни Бобру, только про главное молчок. Главное прокурору области выложи.

Ничего не видя, слепой от темноты и тяжёлого расставания, Данила шагнул в противоположную сторону, с трудом нашарил едва угадывающийся оконный пролом, перевалил в него половину ноющего от побоев тела и рухнул вниз на землю от внезапного удара по голове, ничего не поняв, не вскрикнув.

То, как торопливо обшаривали его одежду неизвестные руки, опустошали карманы, он уже не чувствовал.

Нéкто уничтожает улики →