Кланы в постсоветской Центральной Азии

В. Г. Егоров, 2022

Предлагаемая читателю книга посвящена одному из традиционных институтов постсоветских стран – Центральной Азии: Казахстана, Киргизии, Таджикистана, Туркменистана и Узбекистана, сохраняющему актуальность в социально-политической реальности этих стран. В отличие от своих предшественников, оценивающих клановую организацию восточных социумов исключительно в качестве рудиментов, обреченных на отмирание в ходе модернизации, осуществляемой в постсоветскую эпоху, авторы попытались показать ее конструктивный потенциал и направления позитивной эволюции. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Рецензенты:

доктор политических наук, профессор С.Я. Лавренов

кандидат исторических наук, зав отделом Центральной Азии и Казахстана Института стран СНГ А. В. Грозин

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© Д.А. Рекк, В. Г. Егоров, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Введение

Актуальность проблематики, связанной с клановыми сообществами, обусловлена новым, в сравнении с советским периодом, их качеством — способностью встраиваться в современный политический процесс и активно влиять на политическую повестку и процедуру принятия решений.

Кроме того, в сравнении с досоветскими и советскими современные кланы претерпели существенную трансформацию, во многом изменившую их традиционный облик, основу которого составляли родоплеменные, жузовые, земляческие и другие отношения. Новой доминантой, определяющей содержание клановых связей, является иерархия, обусловленная потенциальной возможностью агрегирования статусной ренты, в свою очередь, зависящей от удаленности от вертикали центральной власти. Приобретенное в постсоветский период новое качество кланов универсально для большей части постсоветского пространства^[1]. Кланы с указанными характерными признаками стали неотъемлемым атрибутом российского политического ландшафта^[2].

Помимо обретения универсальности, заслуживающей исследования в контексте политического реформирования всех постсоветских независимых государств, кланы не только не утрачивают, но, напротив, в известной степени наращивают политический потенциал в республиках Центральной Азии, что, безусловно, требует особого внимания к изучению этого социального феномена.

Как и любой другой феномен, кланы и клановые сообщества не статичны. Причем глубокая трансформация характерна не только их внутреннему содержанию, но и их месту и роли в социальной организации в целом и в политическом процессе в частности. Не-тривиальность кланового феномена проявляется в исследовании его конструктивного и негативного социального потенциала, определении перспектив в ходе дальнейших преобразований общества, механизмов интегрирования или купирования негативных проявлений клановых структур в политическом процессе азиатских постсоветских республик. Одним словом, дальнейшее изучение места и роли клановых сообществ в политическом процессе центральноазиатских новых независимых государств остается академически значимым и практически востребованным.

Типология кланов раскрывается концептом латентных групп/ латентных сил, имеющих потенциал политического влияния, но не проявляющих себя в легальных институтах и практиках. Имея историко-культурные корни и в то же время объединенные общими интересами и политическими предпочтениями, кланы не могут быть идентифицированы как конъюнктурные объединения. Правильнее определять кланы гибридными латентными группами, сохраняющими традиционные черты и характеристики, опосредованные современной политической реальностью.

Кланы можно определить как герметичный неформальный институт интеграции и рекрутирования элит, основанный на отношениях родства, кумовства, землячества, ориентированный на достижение статусных привилегий и иерархизированный по потенциалу социального ресурса.

По мере обретения кланами субъектности в политическом процессе они становятся предметом политологического анализа. Спецификой клановой структуры постсоветских стран Средней Азии и Казахстана является их глубокая историко-культурная укорененность, накладывающая особый отпечаток на современный, универсальный для постсоветского пространства контент клановости. Несмотря на то что в последнее время стали появляться публикации, освещающие отдельные сюжеты, связанные с постсоветскими клановыми сообществами, в целом тема не входит в круг активно разрабатываемых политологических проблем.

Проблема кланов и клановых сообществ постсоветской Центральной Азии не является новой как для отечественной, так и зарубежной политологической мысли. Вместе с тем достаточное количество статей, посвященных исследованию этой темы, далеко не свидетельствует о сколько-нибудь существенном продвижении в ее изучении. Во-первых, большая часть работ по теме носит публицистический характер. Во-вторых, значительно подробнее описав исторические условия появления центральноазиатских кланов и объяснив их новейшую «реинкарнацию» восстановлением патриархальных институтов, «искусственно сдерживаемых в советское время», исследователи утратили интерес к клановым структурам, вместе с уменьшением активности в разработке другой темы — «демократического транзита». В-третьих, безболезненная смена политического руководства Казахстана, Узбекистана и Туркменистана, означавшая нерелевантность предположений об активной роли кланов в этом процессе, способствовала еще большему затуханию исследовательского интереса в проблематике, связанной с местом и ролью кланов в центральноазиатском политическом процессе.

Отчасти проблематика, связанная с кланами, присутствует в научных работах, посвященных современному социально-политическому процессу постсоветской Центральной Азии^[3].

Казахстанский профессор М. Т. Лаумулин подчеркнул тенденцию к нарастанию особенностей центральноазиатских новых независимых государств и депривации общей идентичности, действительно объединяемой страны региона общим историко-культурным основанием. Анализируя специфику государственных институтов постсоветской Центральной Азии, М. Т. Лаумулин заметил, что сочетание парламентской формы правления с «кланово-земляческими» структурами в Киргизии стало серьезным испытанием для этой страны^[4]. Еще одним важным наблюдением автора стало утверждение об обратно пропорциональной связи между силой и стабильностью центральной власти и явлением, который он определяет как «клановый регионализм» (Киргизия и Узбекистан).

Важную роль в обретении центральной властью статусности, особенно на этапе становления суверенитета, сыграло наличие природных ресурсов (углеводородов) (Казахстан)^[5].

Во многом помогают осмыслить проблему внутренней эволюции современных клановых сообществ в постсоветской Центральной Азии труды исследователей, рассматривающих вопросы политического ислама и его роли в клановой трансформации^[6].

Большинство авторов указывают на трансформацию примор-диалистской природы центральноазиатских кланов^[7]. Отчасти кланы постсоветской Центральной Азии утратили свое традиционное содержание и стали «функцией внутриэлитных взаимоотношений и сугубо функциональным институтом, облегчающим жизнь»^[8].

По поводу природы современных центральноазиатских кланов М. Т. Лаумулин пишет: «При изучении клановых отношений в Центральной Азии можно прибегнуть к классической теории при-мордиализма. Как известно, кланы существуют и в традиционном, и в современном обществах. Как институт они не вымирают, а постоянно адаптируются к новым условиям. Расширение функций клановой структуры (часто образованной родственными связями) в ситуации, когда патроны занимают ключевые государственные должности, ведет к формированию параллельной системы управления государством, обладающим собственной легитимностью»^[9].

Несколько упрощенно выглядит клановая организация постсоветской Центральной Азии, представленная в формате клиента-лизма^[10]. Более продуктивно выглядит попытка выявить современное их содержание и «механизмы купирования негативных последствий конкуренции кланов» Казахстана^[11].

Сохраняющаяся высокая активность кланов в политическом процессе постсоветских республик Центральной Азии дает основание для ряда исследователей использовать термин «политические кланы»^[12].

Определяя клановую идентичность, Эрнест Геллер обращает внимание на то, что ее невозможно свести к этнической или религиозной идентичности. Под кланами он понимает неформальную сеть идентификации, основанную на родственных связях и распространенную в обществах «полумодерна»^[13]. Лишь немногие западные исследователи задаются вопросом о жизнеспособности клановой организации в Центральной Азии. «Западные ученые, — писал Рональд Суни, — вопиюще ошибались в описании кланов, основываясь на учете принадлежности к религии или этнических предпочтениях»^[14]. В этой связи и определение, данное Эрнестом Геллнером, имеющим в качестве исходного положения родственные связи членов клановых сообществ, и недооценивающим их современное содержание, имеет ограниченный потенциал в описании сущности этого феномена.

В западной политологии была предпринята попытка описать причины актуализации клановой организации. Одни исследователи оценивали кланы с эссенциалистских позиций (или субстанциональных), наделяя их некоторым неизменным набором качеств и свойств, обеспечивающих этим группам жизнеспособность. Одним словом, эти политологи считают кланы носителями традиции, не исключаемой современностью, но, напротив, актуализирующейся в современной реальности.

По мысли других, клановая идентичность приобретает современное звучание, когда интересы этнических групп вступают в острый конфликт с государством. Еще одна часть исследователей полагает, что клановая организация является средством консолидации элит постсоветской Центральной Азии в условиях ослабления государственной власти^[15].

В статье «Политическая роль кланов в Центральной Азии» Катлин Коллинз обосновала отличие сущности кланов от клиентализ-ма. «Кланы — это целые сети или сети отношений, горизонтальных и вертикальных, — пишет она, — которые объединяют идентичные связи, основанные на подвижном экономическом ресурсе покровительства»^[16].

В результате эмпирического исследования К. Коллинз показала, что кланы не могут быть отнесены к элитным группам, так как в их состав входят люди с разным социальным статусом, но могут однозначно определяться как гомогенные этнические или конфессиональные группы^[17].

Важным с точки зрения уяснения клановой организации стало замечание А. Мака о том, что групповая коллективная солидарность «включает в себя развивающееся взаимодействие между внешними вызовами и внутренними правилами группы, в которых каждая группа обновляет свои методы и реагирует на изменяющийся политический процесс»^[18]. Этот же исследователь отмечает актуализацию традиционных социальных связей в современном политическом процессе^[19].

По утверждению С. Тароу, «мобилизация ранее существовавших социальных связей снижает социальные транзакционные издержки при проведении протестных акций и удерживает участников вместе даже после того, как энтузиазм противостояния миновал свои пиковые значения»^[20].

Большое значение для понимания взаимодействия центральной власти и кланов имеют положения авторов, вскрывающих механизм редистрибуции в центральноазиатских регионах.

Концентрируя государственные ресурсы, власть или распределяет их в качестве вознаграждения сторонникам (в нашем случае клановым лидерам. — Авт.) за их лояльность, в то же время ограничивая доступ к активам оппозиции^[21], или направляет «локальным элитам» для мобилизации собственного властного потенциала^[22].

В работе, посвященной персоналистским режимам, Стив Гесс сделал предположение о том, что мобилизация интересов локальных элит может вступить в противоречие с общенациональными интересами и в конечном итоге привести к фрагментации государств. С другой стороны, децентрализация власти, распределение полномочий между центром и местными локальными сообществами может стать эффективным механизмом борьбы с коррупцией и социализации персоналистских режимов^[23].

По мнению Гесса С., дифференциация интересов локальных сообществ препятствует формированию общенациональной конструктивной и протестной повестки, что, с одной стороны, создает дополнительные преференции консервации авторитарных режимов, а с другой — затрудняет формирование общенационального целеполагания на прогресс^[24]. Между тем преодоление фрагментации социума возможно только на основе стратегии, разделяемой большей частью граждан.

Значительная часть зарубежных ученых считает идентичной природу и характерные черты новых независимых государств Центральной Азии, а следовательно, общность условий, фундирующих клановую организацию^[25].

Примечания

1

Бородин Е. А. Клановый характер устройства Кыргызской республики // Мир и политика. 2012. № 3(66).

2

Глушенков П., Сидорова Г. Кланы // Совершенно секретно. 2007. Ноябрь.

3

См. напр.: Кадырбаев А. Ш. Страны Центральной Азии в постсоветский период // URL: https://www.socionauki.ru/book/files/monitoring/197-257.pdf; Лаумулин М. Т. К вопросу о формировании постсоветской государственности в Средней (Центральной) Азии // Контуры глобальных трансформаций. 2016. Т. 9. Вып. 5. С. 95–113 и др.

4

Лаумулин М.. К вопросу о формировании постсоветской государственности в Средней (Центральной) Азии. С. 95–96.

5

Там же. С. 97.

6

См. напр.: Назиров Н. Д. Проблема политического ислама и конфликты в государствах Центральной Азии. Дис… канд. полит, наук. Душанбе, 2017.

7

Малышева Д. Б. Политические процессы в постсоветской Центральной Азии // Контуры глобальных трансформаций. 2018. Т. 11. № 3. С. 48.

8

Грозин А. Элиты Туркменистана и центральноазиатские кланы. Общее, особенности и трудности модернизации // Perspektivy.info. 2010. 21 декабря // URL: http://uwv.perspektivy.info/print.php?ID=72647 (дата обращения: 14.04.2019).

9

Лаумулин М. Т. К вопросу о формировании постсоветской государственности в Средней (Центральной) Азии. С. 105.

10

Рогожина К. А. Клиентализм в рекрутировании политических элит в Российской Федерации и постсоветских государствах Центральной Азии. Автореферат дис… канд. полит, наук. М., 2010.

11

Агеев Г. Ш. Внутриэтническая конкуренция и латентные сообщества в политическом процессе Казахстана. Автореферат дис… канд. полит, наук. М., 2015.-27 с.

12

Болпонова А. Политические кланы Кыргызстана; история и современность // Центральная Азия и Кавказ. 2015. Т. 18. Вып. 3–4. С. 57–71.

13

Gellner Е. Nations and Nationalism (Oxford University Press, 1983). Soviet “modernization” was haphazard and incomplete, with unintended consequences. See Francine Hirsch, “Empire of Nations: Colonial Technologies and the Making of the Soviet Union, 1917–1939” (Ph. D. diss., Princeton University, 1998).

14

Suny R. Provisional Stabilities: “The Politics of Identity in Post-Soviet Eurasia”, International Security: 24 (Winter 2000), 164: Treisman. P. 231.

15

Collins К. Clans, Pacts, and Politics: Understanding Regime Transition in Central Asia (Ph. D. diss., Stanford University, 1999), chs. 2 and 3.

16

Collins K. The Political Role of Clans in Central Asia // Comparative Politics. January. 2003. P. 174.

17

Ibid. P. 174–178.

18

McAdam D. Tactical innovation and the pace of insurgency. Am Social Rev. 48 (6). 1983. P. 735–754.

19

McAdam D. Recruitment to high-risk activism: the case of freedom summer. Am J. Social. 92 (1). 1986. P. 64–90.

20

Tarrow S. Power in movement. Cambridge University Press. Cambridge, 1994. P. 22.

21

Diaz-Cayeros A., Magaloni B., Weingast B. Tragic brilliance: equilibrium party hegemony in Mexico (April) Available at SSRN 2003 // URL: http://ssrn.com/ abstract=l 153510 (17.11.2021 r.); Weingast B. Second generation fiscal federalism: the implications of fiscal incentives. J. Urban Econ. 65. 2009. P. 279–293.

22

Ochoa-Reza Myltiple arenas of struggle: federalism and Mexicois transition, to democracy // Gibson E. (ed) Federalism and democracy in Latin America. Johns Hopkins University Press. Baltimore, 2004. P. 256–257.

23

Hess S. Authoritarian Landscaps. Popular Mobilization and the Institutional Sources of Resilience in Nondemocracies. Springer. N.Y.: Heidelberg Dordrecht London, 2013. P. 20.

24

Hess S. Authoritarian Landscaps. Р. 21.

25

См. напр.: BurghartD.L. Sabonis-Helfth in the Track of Tamerland. Central Asia's Path to the 21^st Century. Washington: DC8 NDU, 2004. P. 91–126.