Выбор воды

Гала Узрютова (2024)

Гала Узрютова (1983) — поэт, прозаик, драматург. Автор книг «Обернулся, а там — лес», «Снег, который я пропустил», «Страна Саша» (премьера одноименного фильма состоялась на «Берлина-ле-2022»), «Я с вами не разговариваю, или Страна Женя», «АН the names are occupied, but one is vacant». Лауреат российских и международных литературных премий. Тексты переводились на итальянский, немецкий, английский, словенский, китайский, корейский и другие языки. Родилась и живёт — на Волге, в Ульяновске. Героиня романа «Выбор воды» Кира — из поколения 35-летних эскапистов, убегающих от прошлого, от реальности и от самих себя, и путешествующих из страны в страну — лишь бы не возвращаться домой. Атлантический океан в Лиссабоне и Тихий океан во Владивостоке, Гранд-канал Венеции и фьорды Норвегии, Балтийское море в Латвии и Северное море в Голландии, реки Германии, Англии, Испании — Кира объездила 24 страны с рюкзаком за плечами, полным костей животных, рыб и птиц. …Но ни одна вода не приняла их. В очередной попытке совершить ритуал и отдать кости воде — на озере Бохинь в Словении — Кира, обходя озеро по кругу, распутывает последствия детской травмы, продолжает спорить с отцом, чью смерть она так и не смогла принять, переосмысляет события прошлой жизни и идёт по следам своего рода, выросшего на Волге.

Озеро Бохинь

Словения, сентябрь 2018

Рюкзак тяжелеет. Нужно идти быстрее, чтобы скорее закончить эти двенадцать километров вокруг озера и избавиться от костей.

От громкости красота испаряется. Молчание — единственный соратник красоты, но чей-то гид громко рассказывает легенду:

— Бог раздавал людям земли, а когда закончил, понял, что забыл о маленькой группе, которая не настаивала, как остальные, а молчала, проявляя терпение. Тогда Бог подарил этим людям самую красивую землю, которую, как говорят, Бог оставлял себе. Поэтому место и называется Бохиньское озеро, то есть — Божественное.

Похоже, словенцы отдали Блед туристам, а Бохинь оставили себе.

Застраивать берег Бохиня издавна запрещали. Семисотлетняя церковь Иоанна Крестителя у моста — единственный драгоценный камень на кольце воды. Старинные фрески прячутся за реставрационными лесами. Матовый свет садится на деревянные скамьи, зовёт наверх.

Я поднимаюсь на башню, центр которой занимает большой колокол. Сверху озеро кажется прозрачным льдом, замерзающим сразу после того, как по нему пройдёт сапсёрфер или лодка. Отсюда не видно, что́ там, — за горами, окружающими Бохинь.

Я ищу равнину с другой стороны колокольни, где лежит деревня. Обещание равнины — то, что нужно.

Пора спускаться на берег и идти дальше, чтобы довести ритуал до конца. С фрески на южной стене церкви глядит Святой Христофор. Покровитель путешественников, моряков и лодочников держит на руках младенца.

Когда смотришь на озеро с колокольни, уже не представляешь его форму, уже её — знаешь. Но сверху — просто видишь озеро, а здесь, на берегу, — вступаешь с водой в отношения. Можно следовать её форме, можно игнорировать её — или войти.

Какое-то уведомление в WhatsApp. Надо было отключить телефон. Сообщение с неизвестного номера, на русском.

Привет, я Эверетт, иду вдоль озера,

вижу твой телефон на камне.

Ты ещё здесь?

Или мне старый камень попался?

Иду по круговому маршруту,

ночую на озере.

Забрал камень с собой.

Как тебя зовут?

Не то чтобы я оставляла номер на камне, не ожидая ответа, — но это первый раз за двадцать четыре страны, когда кто-то откликнулся. Почему на русском? На камне я оставляла только номер и пометку WhatsApp; откуда этот Эверетт знает, что я говорю на русском?

Я обернулась — сзади были только американцы с гидом, больше никого. Судя по всему, Эверетт нашёл камень с телефоном у моста и идёт за мной. Тот старик-сапсёрфер? Нет, он слишком сосредоточен на равновесии, и ничего не должно выбивать его из колеи. Имя Эверетт ему не подходит.

Можно пойти обратно и посмотреть, кто это, — но я не возвращаюсь за зонтом, даже если минуту назад вышла из дома — и пошёл дождь.

Почему надо обязательно знать, кто пишет, чтобы ответить? Или — не отвечать? В конце концов, можно написать, не раскрывая, нахожусь ещё у озера — или нет.

Фёдор, друг отца, звонил уже три раза, но ему я тоже не ответила. Зачем опять просить удочку, если тебе уже десять раз сказали, что она не продаётся?

Из ресторана на берегу пахнет жареным мясом. Кто-то отмечает праздник на террасе. Люди вжираются в горячие волокна на шпагах — и молчат, пока не прожуют. Не надо человеку ничего, лишь бы пахло обуглившимся мясом.

Чувствовал ли вину отец, когда заблудился в лесу, голодал неделю, поймал белку и съел её? Отец остался жив, а белка — нет. Жизнь белки поместилась в отцову жизнь. Наша жизнь помещается в жизнь страны.

Ест ли мясо этот Эверетт?

ты ешь мясо?

я Кира

Ем.

Так значит, ты ещё на озере, Кира?

Отвечать тому, кто ест мясо?.. Ну нет.

От ресторанного запаха мяса вернулась тошнота. Все, кого я когда-либо ела, теперь плавают в озере Бохинь. Вода покраснела — их кровь, их цвет. Они не просят о помощи, они — напоминают. Их так много, что озеро просто не может переварить съеденное. Оно разбухает и выходит из берегов, трогая мои ноги. Вина всегда казалась мне чем-то холодным. Но вина тепла. Она обволакивает уже по щиколотку и целится на колени. Скоро озеро дойдёт до пояса, и я с трудом смогу двигаться.

— С вами всё в порядке? — спрашивает бэкпэкер^[6].

Открываю глаза — стою на берегу; вода — чиста. К прозрачности озера Бохинь невозможно привыкнуть, к тишине же — адаптируешься сразу. Означая отсутствие людей, обычно тишина пугает, но здесь, на озере, — поглощает.

Так же тихо было на прошлой неделе, когда я приехала в отель в Римске-Топлице, куда меня отправили на рабочую конференцию. «Если мы не можем вернуться в прежнее состояние, наше спасение — изобрести новое колесо, чтобы крутить его — и жить так, как мы не жили раньше», — говорил выступавший там словенский философ. «Но когда-то и оно не будет прежним, и мы не вернёмся к тому, что было», — добавил он. «Можно говорить, что эти вещи не существуют, можно всё отрицать. Мы говорим о неосязаемом, и это нельзя проверить». Так он говорил.

Вспоминаю, что именно в Словении, в болотистой местности примерно в двадцати километрах от Любляны, обнаружили самое старое деревянное колесо из тех, что были найдены в мире. В местном музее оно наверняка до сих пор крутится по ночам, приводя город в движение, чтобы тренировать вестибулярный аппарат люблянцев, пока они спят.

Озеро Бохинь — то же колесо, и я сама верчу его, когда иду вокруг. Стремление к воде — желание вернуться в то время, когда человек жил у реки, зная, что́ и как устроено. Теперь каждый изобретает новое колесо, которое крутит, не задумываясь. Выйди он из этого круга — увидел бы, что колесо продолжит крутиться без него. Что колесу неважно, кто его крутит.

Люди приезжают не в отель на холме в Римске-Топлице — люди приезжают к воде. К древним термам, в которых можно сидеть на свежем воздухе. Вода — награда. Весь год работаешь — и награждаешь себя отпуском у воды. В тёплых термах плавятся уставшие словенцы, дожидаясь, пока всё прожитое стечёт с холма. Вода делает своё дело — и тяжелеет от их вздохов, срываясь вниз.

Чистые и отдохнувшие, постояльцы отеля приходят завтракать. Белые скатерти — на столах, бордовые салфетки — на коленях. Через большие окна смотрю на горы — и вижу холм с церковью Лурдской Богоматери XIX века. В её алтарь встроены камни, привезённые из пещеры Лурдес во Франции. Дорога к холму поднимается через деревню. Изредка появляется прохожий, и мы здороваемся.

— Dober dan!^[7]

— Hello! Dober dan!

Карабкаюсь на вершину, становлюсь всё меньше, а Словения — всё больше: она никогда не кончится. Торопиться незачем — горы никуда не денутся. То, что наверху, всегда кажется ближе, чем есть. Оглядываюсь на деревню и отель вдалеке. Взгляд, привыкший к простору, вытаптывает из горной местности равнину, на которой всё просматривалось бы далеко вперёд. Но за холмами ничего не видно, как и их вершин — за облаками.

Церковь Лурдской Богоматери стоит на холме как его продолжение: дальше идти некуда. Обошла кругом, но дверь закрыта. Всё ниже по узким дорогам деревни, усыпанным сентябрьскими яблоками, которые скопились у бордюров. Перезревшие мячи катились с холма и поворачивали налево, я — шла прямо.

В лесу у отеля пожилые пары шаркали среди старых деревьев, молчали на скамейках, разглядывая три огромные ели на поляне. Эти гиганты не могут стоять слишком близко друг к другу, им нужен воздух. Завсегдатаи отеля знают: вернись они сюда лет через десять, три ели будут так же стоять на поляне, как стояли много лет до этого.

По ночам бар отеля — пещера, где каждый звук самостоятелен. Слышу, как бармен протирает посуду, как он прибавляет громкость, если песня ему нравится, как едет лифт, как могла бы гореть свеча на столе, будь она настоящая, а не электрическая. Как хлопнула папка меню. Как громки могут быть шаги официантки, если их ждёшь. Как кто-то за соседним столом рассказывает про украденные из куртки одноклассника деньги, на которые всерьёз мечтал купить собственный мост. Как стряхивает свет выключатель торшера. Как рявкнул стул. Как ударяют днища стаканов о столы, как грохочет лёд. Все эти звуки не могут, как днём, слиться, а торчат порознь звонящими сталактитами.

Звук умеет уводить от воды. Цепляясь за шум, учишься жить на берегу, подальше от реки.

В тишине озера Бохинь отвлечься звуком не выйдет — такое получалось только в Любляне. Воспитатель ведёт сквозь Любляну группу звенящих детей в зелёных светоотражающих жилетах и подгоняет отстающих. Верные времени церковные колокола не могут перекричать их. Официантка в фартуке шествует по столице с тележкой, останавливается у подземного контейнера для сбора стекла и рьяно кидает в жерло бутылки из-под вина и воды. Они с грохотом ударяются друг о друга под землёй. В её движениях много ярости, достаточной для того, чтобы прохожие оборачивались. В стране с подземной системой сбора отходов и десятью тысячами пещер ничего не должно портить внешний вид, вонять, вырываться наружу или растекаться. Никаких мусорных баков, грязи и текущей жижи, собирающей насекомых.

Громче всех в Любляне — площадь Прешерна^[8], куда я непременно возвращаюсь, блуждая по городу.

Уличный гитарист объявляет последнюю песню. «Imagine», — начинает он, и толпа затихает. Как и всякий раз, когда эта песня звучит на любой площади мира.

Люди встречаются у памятника поэту Прешерну. Трёхметровый Франце смотрит на лицо Юлии Примиц^[9] на барельефе здания напротив — и от безответности бронзовеет ещё сильнее. За городским шумом и аккордеоном у Тройного моста не слышно, о чём они говорят.

Внизу, у реки Любляницы, подростки читают рэп на словенском и записывают себя на телефон. Кришнаиты танцуют на набережной — Харе Кришна Харе Кришна, Кришна Кришна Харе Харе. В сливовом свете плывущие по Люблянице сапсёрферы бесшумно отталкиваются от воды. Фонарщики готовы погасить огни вдоль реки; их прикосновения не оставляют на воде глубоких морщин.

Любляница всегда молода. Грохот города возводит отсутствие ответа в ответ; неважно, чей ответ хочу получить или ответ кому не хочу давать.

Здесь, у озера Бохинь, я до сих пор слышу барабаны, доносящиеся из Любляны. Плеск всё равно будет слышен. Вода всё равно будет течь. Будет прозрачной. Нужно только обойти озеро и довести дело до конца.

Кира, не хочешь со мной общаться?

Скинь фото, чтобы я мог тебя узнать, если встречу.

Могу не есть мясо до утра, если ты об этом.

Или даже до обеда.

Примечания

6

Бэкпэкер (от англ. backpack — «рюкзак») — путешественник с большим рюкзаком, выбирающий максимально экономные способы передвижения и ночёвки. Как правило, останавливается в хостелах, кемпингах, у местных, использует общественный транспорт или автостоп, летает на лоукостерах (или за мили).

7

Добрый день! (словен.)

8

Франце Прешерн (France Prešeren, 1800–1849) — поэт, классик словенской литературы, автор слов гимна Словении. День смерти Прешерна — 8 февраля — провозглашён Днем культуры Словении (Днём Прешерна), это национальный праздник. Главная площадь Любляны названа в честь поэта, там установлен памятник ему, а на здании напротив — барельеф Юлии Примиц, возлюбленной Франце.

9

Юлия Примиц (Julija Primic, 1816–1864) — дочь богатого люблянского купца, возлюбленная словенского поэта Франце Прешерна, чувства которого остались безответны. Поэт посвятил Юлии множество стихотворений.