Время в моей власти. Том II: рассказы, мемуары, публицистика, стихи

Геннадий Иванович Атаманов, 2019

Наиболее крупный материал 2-го тома – "Мои родные староверы". О старообрядцах Горного Алтая, их исходе в начале 1930-х годов за границу, странствиях по свету: Китай, Бразилия, США, Швеция…

Мои родные староверы

Икона

Есть у меня одна икона… Стоит в Петербурге, на полке среди других икон. Она для меня — самая главная.

Другие, современные, купленные в церковных лавках за последние двадцать лет — самые разные: яркие, блестящие, закатанные пластиком — и самые простые, бумажные, производства 1990-х годов. Есть среди других и одна старинная: большая, потемневшая от времени, с металлическим окладом, в деревянном коробе, под стеклом — и лежит под ней чей-то давний венчальный веночек…

А моя — целиком из желтого металла, хоть и небольшая, но тяжеленькая, со следами грубоватого литья, и на обороте кое-где тронутая зеленью. Моя… Старообрядческая. Сколько ей лет? Не знаю, да мне и знать не надо. Досталась она мне от матери, Ольги Прокопьевны, а к ней попала… Самым необычным образом!

Где-то эдак в году 1965-м мать была в одной деревне под Бийском. Сидела на берегу речки, где купались местные ребятишки, и где ходил скот — коровы, лошади — место и шумное, и затоптанное… Мать надумала сполоснуть ноги, и заходя в воду, на чем-то поскользнулась — нагнулась, покопалась в песке-иле — и вытащила икону!

— Я сразу ее узнала, — такая была и у дедушки…

Икона лежала изображением вниз — потому и поскользнулась мать… Потому и сохранилась — не повредили ее ни конские подковы, ни тележные колеса, и ничто другое…

Почему нашла мать — будучи впервые на этой речке? Воля Провидения, воля Божия, никак не иначе!

Сколько лет пролежала? Трудно сказать. Могли забросить богоборцы 1920-30-х годов — да деревня-то не староверская, таких икон тут быть не должно. Получается — обронили с воза староверы, когда переезжали речку? А когда переезжали? Ого-го! Когда переселялись в глухие места, на пути в Горный Алтай, в поисках свободы для своей веры, свободы для себя, свободы от притеснений, в поисках царства добра и справедливости — Беловодья… А было это в конце 18-го — начале 19-го века… Впрочем, как утверждают историки, подобные иконы в массовом количестве начали лить во второй половине 19-го века, на Урале, и большинство алтайских икон — уральские. Есть еще один вариант, почему икона оказалась в реке: в 60-е годы двадцатого века начался кризис староверских общин, умирали последние носители веры, и когда священный предмет передать было некому, его, по обычаю, могли закопать в лесу, оставить на ветке дерева — или опустить в реку. Оставить на Божий промысел…

Найденная икона в Бийске лежала на этажерке, среди моих книжек-учебников, я иногда брал ее в руки, рассматривал… Ничего, разумеется, не понимая — просто как нечто из другого мира, необычное. Чтобы привесить ее на стену, хотя бы на гвоздик — и в голову никому прийти не могло. Зачем?.. Никто вокруг ничего не знал о Боге, о Христе, не знал молитв, никогда не крестился — вообще ничего такого не знал и понятия даже не имел. А что имел — забыл…

Появись икона на стене — насколько бы она не соответствовала всему вокруг — и в доме, и за стенами дома — даже и сказать нельзя. Мы все были, я бы так определил — естественные атеисты. Много лет спустя я прочитал слова Иоанна Златоуста, смысл которых таков: если бы все люди были идеальные, то и религия была бы не нужна. Но мы-то совсем не идеальные, и грех вокруг бурлил и кипел…

Чего стоило одно только беспробудное пьянство моего отчима — и многоэтажные маты! Да и не отчим он был мне, а так… Прибился к нам когда-то мужик: вначале было что-то вроде похожее на семейную жизнь, а потом он просто жил сам по себе. Так десять лет и прожил. В пьянке, матах и табачном дыму — до самой смерти. Впрочем, это отдельный сюжет… Можно вспомнить и какие-то проблески, отчего я сейчас иногда поминаю Валентина Алексеевича… Но отдельный, отдельный сюжет — тем более что он был не из староверов.

Лежала себе икона, лежала — и привлекла внимание одного моего приятеля, начинающего коллекционера.

— Да это и не икона — так, от створня часть, — определил он. — Ты мне ее продай, на обмен пойдет.

От створня часть — это часть створчатой иконы, значит; а на обмен — это он ее обменяет на что-нибудь для себя подходящее… Хотя наше семейство находилось даже не в бедности, а в глубокой, настоящей нищете, в каком-то люмпен-пролетарском положении, и каждый рубль для нас имел значение (а он предлагал целых десять рублей), я продавать отказался. Потом приятель приходил в мое отсутствие, пытался купить икону у матери — не купил… Не суждено было ей закончить свой путь в груде копеечных обменных предметов, переходящих из рук в руки.

Теперь стоит на полке в Петербурге, и смотрю я на нее с полным пониманием — давно уже. Хотя… Бывали такие времена — когда я только-только перебрался в Ленинград-Петербург… Не то что иконе — мне самому едва-едва находилось место — на полу, в чужом углу. Ей-богу, понятия не имею, как икона оказалась со мной в Ленинграде! Выражаясь по-ленински, я пребывал уже в архилюмпенском положении. Все свое ношу с собой — так сказать было нельзя. Все свое носил на себе. Однако икона тоже оказалась на берегах Невы… Да впрочем, какой там Невы! Обводного канала — грязно-мутного потока на краю исторической части города. Думаю, только икона и помогла преодолеть ад коммунальной жизни — жизни в коммунальной квартире, когда я не то что про икону — про самого себя-то едва помнил, заедаемый клопами и комарами, осаждаемый крысами — и страшными питерскими коммунальными алкашами. И на работе тоже был ад.

Икона где-то тихо ждала своего часа, когда я наконец возьму ее в руки, как в юности, рассмотрю — и поставлю уже на видное место…

Прошли годы, мое терпение вознаграждалось, волшебная жизненная шкатулка все более и более открывалась — в ней находилось и счастье обретения веры — и вот икона дождалась того часа, когда на нее люди помолились. Правда, сначала не я, а мои гости — православные люди из Америки, русские старообрядцы из штата Орегон — потомки тех староверов, которых двести лет назад икона хранила на их трудном пути в Горный Алтай, в поисках свободы, добра и справедливости…

Горный Алтай

Мои родные староверы почти все родом из Горного Алтая. Даже если они проживают, или происходят из Орегона, Бразилии, Китая — даже с Аляски — все равно их корни — в Горном Алтае! А самые близкие мои родные — конечно, из Бийска, где я и родился, и где с детства был окружен своими родными — староверами. Все корни которых — в Горном Алтае, и с той поры, как я начал что-то понимать, на всю жизнь усвоил: Верх-Уймон, Усть-Кокса, Кокса, Мульта, Катунь, Белуха и другие названия сел, рек, речек и гор — даже и не зная, что это такое и где находится.

Село Верхний Уймон с горы Верхушка. 2011 год.

Особенно часто упоминался Верхний Уймон — родное село матери и тетки — Татьяны Прокопьевны, тети Таси. Она мне была как вторая мать…

В конце 1950-х — начале 60-х годов, когда мне 8-10-12 лет, родственники мои были еще люди молодые. Молодые, но уже и не молоденькие — под 40, за сорок. Горный Алтай, где прошло детство и юность, они покинули уже давно, начиналась пора воспоминаний…

Верхний Уймон… И дедушка: Вахрамей Семенович Атаманов. Именно он упоминался в первую очередь, не мама даже — Марьяна Карпеевна, не отец — Прокопий Варфоломеевич, а дедушка — Вахрамей, по книжному — Варфоломей. Он был глава большого кержацкого семейства — полновластный хозяин дома, всего хозяйства, распорядитель всех житейских и жизненных дел. И все это значило одно: он сам — первый работник, не указчик, не приказчик, а работник. Кстати: кержаками, как я понимаю, сами себя уймонские староверы не называли — так их называли люди сторонние.

Работа… Работа с раннего утра — и до позднего вечера, по-другому и быть не могло. Представьте только себе — нет электричества, нет почти никакой техники, а любой продукт, любой товар нужно произвести, изготовить самому: хлеб, мясо, масло — одежду, телеги, доски — все, все, все!

— Ох, рученьки мои, рученьки! — махал руками в изнеможении Вахрамей Семеныч, — рассказывали мне мать и тетка.

Помашет руками, передохнет чуть-чуть — и снова в работу…

К работе приучались все, с раннего детства.

— Мы — пояски ткали, — говорили мне тетка и мать.

Пояс — важная часть староверского бытия, даже не одежды, а именно бытия! Им подпоясывались рубахи и сарафаны, без него нельзя находиться никогда, и никогда не снимать. Почти как нательный крест! Он отделял человека от греховного мира, оберегал от нечистой силы… Кроме обиходного значения он еще и предмет веры, символ веры.

Пояс является любимым изделием староверов, изготавливается их много, самых разных цветов, орнаментов и видов. У каждого в доме хранится целый запас поясов: пользуются ими сами и одаривают гостей. У меня дома в Петербурге — целая коробка с поясами из Орегона! Они украшены не одними только геометрическими орнаментами, но и мудрыми изречениями из старообрядческих книг. Например: «Богородица, благословен плод чрева твоего, яко родила еси Христа Спаса, избавителя душам нашим»…

Из Орегона — то же самое, что из Горного Алтая, Уймона, и окрестных сел, где сейчас возрождается традиция изготовления поясов. Достаю из орегонской коробки, рассматриваю… Теперь достаю привезенные из Верхнего Уймона — то же самое. Слава Богу, слава Богу — жива традиция, не этнография — сама жизнь!..

Впервые жизнь Верхнего Уймона я увидел в далеком 1964 году, когда мне было 14 лет, и нигде кроме Бийска я до этого не бывал… Чисто городской парень.

— Прямо Древняя Русь, — заявил я, стоя посреди улицы и оглядывая все вокруг.

До-о-лго потом мои родственники посмеивались, пересказывая друг другу мои слова… Бревенчатые дома, старые, от времени — серые, словно шелковые. Самое большое впечатление произвели заборы, ограды — так называемые прясла: толстые длинные жерди, лежащие своими концами на широких торцах вкопанных в землю бревен. Очень основательные сооружения.

Дома — вида сурового, безо всяких наружных украшений. Внутри — довольно просторные: большая русская печь, горница, полати, широкие лавки вдоль стен… Узнала ли все это моя душа, отозвалась ли как-нибудь? Удивительно: нет! А ведь за мной стояли десятки крестьянских поколений — и многие века деревенской жизни. Как же легко обрубаются человеческие корни — одним ударом!..

К тому же я был уже почти взрослый, и жизни деревенской, повторяю, не видел. В Бийске мы жили в районе так называемой новостройки: двухэтажные кирпичные, деревянные дома, бараки — потом появились панельные пятиэтажки. Вокруг кипела Всесоюзная ударная комсомольская стройка! Строили целый комплекс оборонных предприятий, в народе называемый «лесные братья»: они находились в лесу. Благодаря этим «братьям» город вырос, думаю, раза в три… В Бийске появились невиданные доселе люди: москвичи, ленинградцы, да еще «чучмеки» — так называли кавказцев. И прочие, прочие, прочие… Были даже академики, как я потом узнал!

Ну, а я со всем своим окружением очутился в «бараках коммунизма». Это был прогресс! До того, после потери всего имущества и хозяйства — от «раскулачивания» — мои родные староверы, оказавшись в Бийске, снимали углы… А некоторые и без «раскулачивания» сбежали в город — жить в деревне невыносимо…

«Бараки коммунизма» разнообразные: мне довелось пожить и в интернате, и даже, недолго — в детдоме. Я становился настоящим советским человеком — что называется, до мозга костей. Естественным атеистом. Притом очень подкованным! Запросто мог целый кроссворд разгадать. Мой отчим, Валентин Алексеевич, бывший интеллигент, нередко посылал меня в газетный киоск.

— Сбегай, возьми газет — всех по одной.

Газеты стоили копейки, я притаскивал домой целую пачку, «всех по одной» — и мы сидели, и все подряд читали: и про международное положение, и про социалистическое соревнование, и про дальние города и страны, и строительство коммунизма, и «религиозный дурман»… Про все на свете.

Так что стоял я, четырнадцатилетний подросток, посреди уймонской улицы, как настоящий гражданин мира. Хотя из «бараков коммунизма» — но с мыслями о Париже и Нью-Йорке!

А в Уймоне жизни не было — так мне тогда показалось. Человеческая память устроена таким образом, что подростковые впечатления помнятся гора-а-здо лучше, чем, скажем, 30-летние, 40-летние… Помню я все прекрасно. Нет, разумеется, был в Уймоне колхоз, были фермы, поля, трактора, покосы и все остальное, только деревня стояла пустая… Покажется старик, пробежит ребенок — и больше ничего. Грязь на дороге, серые избы, заборы — и тишина. А если вспомнить, что это начало 60-х годов, то и все остальное тоже серое: одежда, предметы — все… А главное — пустота. Мне еще мать говорила, что после войны деревни и села опустели.

— До войны по деревне идешь, народу — полно! Разговоры, смех, веселье было, все как-то в жизни уже утряслось. У меня даже гитара была, хоть я и в чужом углу жила. Устоялось, утряслось… А после войны — пустота…

Пустоту я и заметил.

Однако, были времена, когда жизнь в Уймоне текла широко, полнокровно, естественно, когда люди работали для того, чтобы жить, знали время для отдыха и для праздников, всегда помнили о Боге — и знали, для чего они живут. Мои родственники получили прививку из этой жизни, но, едва войдя в жизнь, были от нее оторваны… Прививка, однако, оказалась столь сильна, что они прожили свою жизнь… ну, почти в соответствии со словами Иоанна Златоуста! Потому и я, пишущий сейчас эти строки, истинно дивлюсь самому себе: и тогдашнему, 14-летнему, и 40-летнему, и даже 50-летнему… Не было же ничего, чтобы я начал истинно жить! Только молитвы моих родственников, бабушек и дедушек, стоящих у престола Божия, и просящих за меня…

У престола Божия, в красоте Божией они прожили свою жизнь и здесь — на земле. Беловодье — они ведь и нашли его — и создали! Хотя, по сердечной простоте, все продолжали искать, и мечтать о нем…

Красота Божия — это Уймонская долина, что в самом сердце Горного Алтая, и где расположились деревни Верхний Уймон, Нижний Уймон, Мульта, маленькая Тихонькая — и большая Усть-Кокса…

Горный Алтай, деревня Тихонькая. 2010 год.

А вокруг — зеленые горы, а вдали — горы в снежных шапках: белки… Впервые на одну из ближайших гор я забрался тогда, в 1964-м, вместе с одним из многочисленных родственников, троюродным братом. Вот, я стою на фотографии, сделанной им: за мной, внизу — районный центр Усть-Кокса, а в долине сливаются реки, зеленая — Кокса, и голубая (белая!) — Катунь. И синее небо… Цвета я запомнил с тех времен — а фотография, разумеется, черно-белая.

Любовался ли я всем этим тогда? Человек в таком возрасте не любуется — он живет всем окружающим миром!

Как и жили мои родные староверы, во всяком возрасте… Работали, растили детей — и растили свою пшеницу, которую любовно называли «Аленька» — за ее красноватый цвет. Особая пшеница, из нее, говорят, пекли караваи к царскому столу.

Скота до революции 1917 года держали без счета — масло также попадало в Зимний дворец… А в лесах, в горах — ягоды, грибы, всякие растенья и коренья, а в реках — рыба…

Божия благодать.

***

… «И считает Вахрамей число подвод с сельскими машинами. Староверское сердце вместило машину. Здраво судит о германской и американской индустрии. Рано или позднее, но будут работать с Америкой… Народ ценит открытый характер американцев и подмечает общие черты. «Приезжайте с нами работать», — зовут американцев. Этот дружеский зов прошел по всей Азии.

После индустрийных толков Вахрамей начинает мурлыкать напевно какой-то сказ. Разбираю: «А прими ты меня, пустыня тишайшая. А и как же принять тебя? Нет у меня, пустыни, палат и дворцов…».

Знакомо. Сказ про Иосафа. «Знаешь ли, Вахрамей, о ком поешь? Ведь поешь про Будду. Ведь Ботхисатва — Ботхисатв переделано в Иосаф».

Так влился Будда в кержацкое сознание, а пашня довела до машины, а кооперация до Беловодья.

Но Вахрамей не по одной кооперации, не по стихирам только. Он, по завету мудрых, ничему не удивляется; он знает и руды, знает и маралов, знает и пчелок, а главное и заветное — знает он травки и цветики. Это уже неоспоримо. И не только он знает, как и где растут цветики и где затаились коренья, но он любит их и любуется ими. И до самой седой бороды набрав целый ворох многоцветных трав, просветляется ликом, и гладит их, и ласково приговаривает о их полезности. Это уже Пантелей Целитель, не темное ведовство, но опытное знание. Здравствуй, Вахрамей Семеныч! Для тебя на Гималаях Жар-цвет вырос».

У дома Атамановых. Мужчина слева, в белой рубахе — мой дед Прокопий с дочерью Олей — моей мамой. Рядом с Прокопием — Вахрамей Атаманов. 1926 год

Так пишет о моем прадеде в книге «Алтай — Гималаи» художник Николай Константинович Рерих… Во время своей Центрально-азиатской экспедиции 1923-1928 годов, летом 1926-го, Рерих останавливался в доме Атаманова в селе Верхний Уймон в Горном Алтае. Несколько десятилетий там существует музей, построенный, созданный поклонниками Рериха со всех концов Советского Союза, России.

Конец ознакомительного фрагмента.