Любовь больная. Современный роман в двух книгах

Геннадий Мурзин

О верной любви мечтают как женщины, так и мужчины. Обретя лишь ее, люди становятся по-настоящему счастливыми. Многим ли, отправляющимся в поиск второй половинки, сопутствует на этом тернистом пути удача? Статистика, которая, кажется, знает все, об этом молчит, но Геннадий Мурзин, похоже, попытался ответить на этот вопрос в своем новом современном романе «Любовь больная», в который. вошли две книги – «Мученик иллюзий» и «Грёзы туманные».

Глава 7

Чудненькая моя!

Что было вчера? О, это был чудный вечер с чудненькой молодой женщиной, по которой изнывает мое сердце. И, между прочим, уже не меньше года.

Надеюсь, догадываешься, о ком это я?..

Ты приехала утром.

Заглянув на пару часов к нам, поболтав с коллегами, обсудив с ними новости (те новости, которые обычно могут интересовать лишь женщину, в которую безумно влюблен шеф), ты исчезла, не сказав мне ни слова. Вольность, конечно. Ведь как ни крути, а день-то рабочий. Для всех. А ты, значит, исключение из правил, да?

Остался в тревожном ожидании. Был в неведении? Это не совсем так. Потому что это твоя обычная практика: нахлынуть, как океанская волна, и отступить, раствориться в безбрежье, оставляя после себя лишь хлопья пены, песок, ракушки и легкий бриз, легкий бриз в виде наших кумушек, оставленных тобой с богатой пищей для пересудов, гадающих что бы это значило? Это?! Твое столь неожиданное появление в наших краях.

Мимо их остренького глаза не прошло то обстоятельство, что в последнее время, несмотря на крохотного малыша, оставляемого тобой на попечение мужа и постоянно болеющей матери, ты зачастила в Свердловск.

«Не иначе, — судачили наши кумушки, подмечая необычный блеск твоих карих глаз-миндалинок, влюбилась. Интересно, по ком вздыхает? Из коллектива? Ну, нет! Где-то на стороне. Верно, глядя на пышущую жизненной энергией молодую женщину, наделенную истинно русской красотой, наши котяры тоже облизываются и жмурят масляные глазки, однако… — они недоверчиво качают головами, — не может быть… Не по Сеньке шапка… Эта, если и влюбится, то в объект значительно достойнее, нежели наши мартовские коты… Мелковаты, да, мелковаты».

Я-то знал, куда ты обычно исчезаешь. Точнее — догадывался.

Исчезая, ты рыскала по магазинам областного центра, запасаясь, набивая покупками огромный баул. У нас не больно-то разживешься, но у вас…

У нас, облазив все магазины крупного города, в конце концов можно где-то и натолкнуться, например, на выброс в продажу апельсинов или мандаринов, где моментально вырастает огромная, на километр, очередь, а у вас… Вообще — дохлое занятие.

У нас, верно, дефицит. Но ваш тамошний, провинциальный — из дефицитов дефицит.

Также знал, что ты объявишься у нас с тяжеленным баулом на физически крепком своем плече. Объявишься через какое-то время.

Ты мне оставляла возможность гадать, когда именно объявишься? Через два часа? К концу рабочего дня? Или возникнешь, когда до отхода твоего поезда останется несколько минут, и мы рысью помчимся на вокзал, а, примчавшись, как загнанные лошади, услышим, что поезду дают уже отправление? И мы снова, как это было не раз, не поговорив, не обменявшись и несколькими фразами (кроме тех, что на бегу) расстанемся и расстанемся надолго? И ты опять под лязганье автосцепки и злобный лай проводницы в последние секунды заскочишь в вагон и примешь из моих рук свою ношу — баул, набитый до верху фруктами; помашешь мне рукой через окно двери, с остервенением предупредительно захлопнутой проводницей?

М-да… Перспектива в любом случае не из заманчивых, мало что сулящих мне. А все-таки я молю Всевышнего, взываю к нему, чтобы тебе на этот раз повезло, и ты бы в результате вернулась хотя бы к концу рабочего дня. По крайней мере, у нас будет несколько часов для общения. Пусть не в той обстановке, в какой бы я хотел, а всего лишь в кабинете, но все равно ведь общение, которое ценю, которым дорожу, от которого получаю огромное удовольствие.

А ты?! Получаешь ли ты удовольствие от нашего общения? Думаю, что нет. Верный признак этого, когда ты не оставляешь времени вообще. Распоряжаешься своим временем ты и только ты. Ты и только ты, если будет такое желание, в силах выкроить часок, другой для нас. Обычно ты не «выкраиваешь». Я, надувшись, провожаю. Ты, видя мое недовольное лицо, а по нему ты научилась читать, укоризненно говоришь: «Сам видишь, — я действительно вижу. — Что я могу? — ты действительно ничего не можешь. Ты, ласково улыбаясь (ласковость притворная), сокрушенно добавляешь. — Какие все-таки мужики — эгоисты! — ты абсолютно права: мужики — эгоисты и я в их числе, чудненькая моя.

Но вчера…

Ты вихрем ворвалась в мой кабинет — раскрасневшаяся и запыхавшаяся. Бросила баул. Упала своим довольно массивным и плотным телом на один из стульев. Стул под тобой жалобно застонал.

Было без четверти семь. Вечера, конечно.

Ты посмотрела на стоящий неподалеку самовар.

«Кофе, надеюсь, хотя бы будет здесь для несчастной женщины?»

Я наблюдаю за тобой. И вижу, что у тебя прекрасное настроение, ты ласково улыбаешься (совсем не притворно). И вселяешь в меня надежду. Призрачную, но все-таки ведь надежду! Призрачную, потому что передо мной на столе лежат твои проездные документы на поезд, отправляющийся через пару часов.

Скоро, совсем скоро пташка, так весело и беспрестанно чирикающая сейчас, упорхнет. Упорхнет к себе. Да, упорхнет, но это случится лишь через два часа и не раньше. А два часа, знаешь, что это такое для меня? Нет, ты не знаешь! Знать не можешь! Два часа — это два часа величайшего моего блаженства. Эти часы редки, все наперечет, поэтому отложились навсегда в моей памяти.

Ты тянешься рукой к моей голове, взъерошиваешь мою жесткую, а потому всегда непокорную, шевелюру. Ты говоришь, по-прежнему, непривычно ласково: «Скучал, мой мужичок?»

Небольшой горьковатый осадок от долгого ожидания моментально исчезает. Я — на седьмом небе. Но держу себя в рамках. Изо всех сил стараюсь не показывать, до какой степени я сейчас, в эту именно минуту счастлив. Счастлив всего лишь от двух тобою произнесенных слов — «МОЙ МУЖИЧОК».

Я, отчаянно напрягая память, пробую вспомнить, когда еще слышал это местоимение «МОЙ»? Если и слышал, то, увы, очень давно. Это было… Это было…

Прочь столь далекие воспоминания! Сейчас — не время для них.

Продолжаю наблюдать. И не могу не заметить, что в тебе нет обычной нервозности, которой сопровождаются твои последние часы перед отъездом домой. Пытаюсь отгадать и спрашиваю самого себя: отчего бы это? Ответа не нахожу. Нет, появляется одна мыслишка, оттуда, из-под сознания, но я её гоню прочь.

А ты говоришь: «Встретила случайно, — случайно… так тебе и поверил, — приятельницу, однокурсницу… Век, кажется, не видела, — ну, да, век: два месяца назад. — Заболталась. И не заметила, как время-то… — да, не заметила; говори кому-нибудь другому; специально тянула время, чтобы его, времени, совсем не оставить для меня. — Ух, ты! Оказывается, бежит… — а ты что думала: бежит и как еще бежит-скачет от нас время. С тобой и не заметишь, как в ожиданиях вечных очутишься… там, где старость и где уже нет настоящего и будущего, зато, прошлого — хоть отбавляй.

Скептически хмыкаю. Ты догадываешься, что со мной твой номер с навешиванием на уши развесистой лапшички, не проходит. Ты чуть-чуть огорчена от этого обстоятельства, хмуришься слегка, тебе совсем не нравится, когда твой «мужичок» способен читать и между строк, видит сразу второй, истинный смысл. Все-таки, считаешь ты, с умным мужиком — вечные проблемы: просто так по-бабьи с ним языком не почешешь.

Ты, улыбаясь, спрашиваешь: «Так, мне — кофе, или пошла на…»

Ты имеешь в виду анекдот, который очень мне нравится и который я тебе недавно сам рассказал.

Приезжает Леонид Ильич Брежнев в Нью-Йорк. Селят в президентский номер лучшего отеля. Утром Брежнев просыпается, а перед ним стоит горничная, очаровательная такая американка, и на ломаном русском языке спрашивает: «Вам, сударь, кофэ в постэ-лю или пошь-ля на х…й?».

Удивился Брежнев. Поручил своим помощникам, чтобы те разузнали, в чем дело? Помощники, конечно, разузнали. Доложили Леониду Ильичу. И диалог:

«Товарищ Леонид Ильич, недавно приезжали советские хоккеисты…»

«Ну, и что?»

«Они размещались в этом же номере…»

«Ну, и что?»

«Две недели хоккеисты жили… Горничная привыкла…»

«К чему привыкла?»

«К этому… Ну… Горничная каждое утро входила в номер и спрашивала: «Вам, господа, кофе в постель?»

«Она правильно спрашивала».

«Да, правильно… Как положено по инструкции… Но в ответ от советских хоккеистов каждое утро слышала одно и тоже…»

«Что именно?»

«Пошла на х…й… Ну, девушка подумала, что это так принято у советских людей… Вроде, вежливого отказа от чашки утреннего кофе, вроде, того, что спасибо, дескать, не надо».

Вспомнив анекдот, я улыбнулся. Встал, подошел к самовару, включил вилку в сеть, достал фарфоровые миниатюрные чашечки с блюдцами, припасенные мною специально для таких случаев, крохотные ложечки, сахарницу, банку с индийским растворимым кофе (индийский — ничего, а цейлонский, тем более, бразильский — чепуха), поставил на стол.

Охотно ухаживал за гостьей. Ты охотно принимала подобные ухаживания. Это были, как мне представлялось, те ухаживания, которых дома от двух имеющихся мужчин дождаться было невозможно. Особенно от старшего мужчины, который раздавался вширь прямо на глазах. Откормила. Избаловала. Приучила. И теперь ловишь кайф в те редкие минуты, когда дозволяешь мне поухаживать за тобой. Тем более, что не надо ни просить по несколько раз, ни, тем более, чего-то требовать. Здесь все твои желания угадывались и исполнялись тотчас же.

Не могу, сказать, что в ответ на такие ухаживания ты меня засыпала комплиментами. Ну, может, сначала… Потом ты привыкла и стала воспринимать как должное.

Отпив из чашечки чуть-чуть, ты закрыла глаза, отвалилась на спинку стула, и стул вновь стал жаловаться на тяготы своего существования.

«Чертовски приятно, — сказала ты, — когда есть место, где можешь почувствовать себя человеком, женщиной, — ты сделала паузу и добавила, — а не вьючным животным».

Я подумал: «В чем же дело? Ты можешь в любой момент перестать быть „вьючным животным“. Тебе сделано предложение, но ты…»

Вслух же не произнес ни слова. Хотя наружу рвалось много чего. Приучила. Теперь боюсь сказать лишнее. Боюсь огорчить. Боюсь быть не так понятым. Боюсь вспугнуть мою чудненькую пташечку.

Ты по-прежнему не проявляешь признаков нетерпения. Ты продолжаешь пить маленькими глоточками горячий кофе. Ты не спешишь? И нервно не поглядываешь на часы? Странно, очень странно…

Скосил глаз на электронные часы, подмигивающие мне зеленым глазков ежесекундно: половина девятого. У нас — всего лишь полчаса. Времени достаточно, чтобы спокойно, без привычной спешки добраться до вокзала. Но… Ты по-прежнему сидишь, полуприкрыв глаза.

И я, набравшись храбрости, отчаянной наглости, неожиданно говорю: «Может, останешься?.. А?..»

Ты молчишь. Даже полуприкрытые длинные твои веки не дрогнули.

Жду. Жду, затаив дыхание.

Наконец, ты распахиваешь настежь свои большие глаза, смотришь пристально на меня и иронично (в уголках твоих пухленьких и таких сладеньких губ появляется еле приметная ухмылка) спрашиваешь: «Приглашаешь?»

«Естественно!» — восклицаю я.

«Э, — ты обреченно машешь рукой, будто решаешься на нечто губительное для тебя; не надо, милочка, не надо этого актерства; ты давно продумала весь сценарий нынешней встречи, продумала до мелочей, до каждой фразы и междометия; впрочем, и этого я не отрицаю, ты способна в несколько секунд поломать этот сценарий; так было; я смог убедиться, что если что-то тебе вдруг во мне или в моем поведении (скажем, почувствуешь самоуверенность) не понравится, то у тебя предусмотрен для аварийной посадки запасной аэродром; ты и не уедешь, поскольку поезд ушел, но и у меня не останешься, а сбежишь к подружке, сбежишь в самый последний момент, оставив меня с носом. И вот ты обреченно бросаешь. — Была не была».

Торжествую, но не смею показывать этого.

«Значит? — встаю и беру в руки твои проездные документы. Ты молчишь. — Одну минуту. Извини.

Открываю дверь кабинета. Ты знаешь, куда намерен пойти и зачем, поэтому слышу вяло произнесенный вопрос: «Но ты не знаешь, на какой день?»

Оборачиваюсь.

«Ясно: на послезавтра».

Ты улыбчиво глядишь на меня и, благосклонно на этот раз относясь к моему наглому заявлению, говоришь в ответ: «У, тю-тю-тю… разошелся… Умерь-ка аппетиты, дружочек, — потом меняешь тон и жестко добавляешь, не оставляя никаких возможностей для иного толкования или торга. — На завтра! И на этот же поезд!»

Развожу руками и ухожу. Возвращаюсь с новыми проездными документами. Снимаю с телефонного аппарата трубку, набираю номер диспетчера, заказываю такси.

Машина приходит необычно быстро.

И мы едем.

Ах, какой это был вечер! И какое было у тебя замечательное настроение! Мне казалось, что ты была готова на всё.

Предчувствие меня не обмануло.

Ты щедро дарила ласки, я — вдвойне, потому что не привык оставаться в долгу.

Мы пили твои (мои — тоже) любимые напитки, разговаривали. Разговаривали обо всем. А потом (как-то само собой получилось) я раздел тебя (пожалуй, это занятие для меня одно из самых приятных).

Я припал к тебе!

Мы оказались в постели. И в моем безраздельном владении и распоряжении (по крайней мере, на несколько ближайших часов) оказались твои пухленькие губки, твои аккуратные ушки, твои миндалевидные глазки, твои небольшие розоватые грудки, твои волосы — длинные и пышные, твои руки, могущие быть такими добрыми и ласковыми, твои мускулистые ноги — от пятки и до… и, конечно же, пышущие жаром и желанием получить меня, твои уже покрытые влагой врата рая.

Господи, какое блаженство!

Я был ненасытен. И вскоре мы оказались на полу: для нас — просторнее и удобнее, для соседей снизу — спокойнее.

На полу наши игры получили новый импульс. Ты визжала и стонала от получаемого удовольствия. Вспомни, ведь было именно так? Нет, не преувеличиваю?

Во всяком случае, я очень старался. Ты? На сей раз — тоже!

Это была именно та самая ночь пьянящей и необузданной страсти, когда ты позволила себе… позволила взять в рот… Делала ты это неуверенно и не слишком умело (зубки тебе все время мешали), но все равно — восхитительно.

На утро вся моя грудь была искусана тобой — последствия бурного экстаза. А это означало, что сделал для тебя все, что было в моих силах.

Ты уснула первой. Прямо на полу, на ковре, подложив под голову кулачок. Упругое твое тело обмякло и ровно вздымалось при мерном дыхании.

Я осторожно отодвинулся, встал, принес подушку, осторожно приподняв голову, подложил. Сходил и принес одеяло, прикрыв тебя.

Ты что-то пробормотала во сне, потом повернулась на другой бок, открыв слегка рот, легонько захрапела. Твой сон был спокойный и размеренный.

Я же так и не сомкнул глаз.

Сидел рядом. Все еще был под впечатлением бури эмоций, которые изливались из нас несколько часов назад. Не хотел спать. Не мог спать. Потому что здесь, рядом была ты — самое чудненькое существо во всем мире.

Я, сидя рядом, смотрел на твое умиротворенное лицо, осторожно касался руками разметавшихся по подушке волос, гладил их, приникал к ним и вдыхал их аромат — аромат любви и страсти.

Сидел рядом и думал. О чем? Думал возле тебя, спящей столь безмятежно, о многом. Например, о том, что мы созданы друг для друга, однако судьба разбросала по уральской земле и никак не хочет соединить.

Между нами, согласись, много общего. Ты — умна (возможно, даже слишком для женщины; ум-то и мешает принять правильное решение), я — тоже… смею надеяться.

Мы заняты одним и тем же делом, любимым для нас обоих делом, успешным делом: у тебя и у меня (согласись и с этим) неплохо получается. А, объединив усилия двух успешных людей, мы же горы свернем! По крайней мере, я это чувствую. Мой творческий потенциал безграничен. Я — Мастер и ты это знаешь. Но несчастье этого Мастера, в отличие от булгаковского, заключается в том, что он так и не обрел свою Маргариту. Этой Маргаритой ты вполне бы могла стать, но…

Что тебя сдерживает? Что (или кто) останавливает? Муж? Не может быть! Ты его не только не любишь, но даже и не уважаешь — это же яснее ясного!

Тебя останавливает возраст? Правда, разница на семнадцать лет, но это не может служить препятствием. У нас могут быть дети. И какие дети! Дети талантливые, потому что они родятся от двух талантливых людей. К тому же… Тебе не следует забывать, что именно от таких мужей в возрасте рождаются обычно самые одаренные дети. Примеров в истории тому — множество. Значит? Разница в возрасте — не аргумент, чтобы…

Склоняюсь к твоей груди и осторожно прикасаюсь губами к соску. Ты спишь, но сосок мгновенно реагирует — напружинивается и розовеет. От этого у меня вновь возникает желание обладать тобой. Но… Я сдерживаю свою страсть. Мне жаль будить тебя, такую сейчас беззащитную и, одновременно, такую желанную!

Конечно, продолжаю думать, легонько беря пряди волос на ладонь и разглаживая, характер у меня, как все говорят, — далеко не сахар. Жесткий у меня характер — это правда.

Бескомпромиссный. Я, во всяком случае, не позволю тебе спать с другим мужчиной. Это позволяет твой Максик, но я — нет, никогда! Я — собственник, страшный ревнивец. Что мое, то мое и ничье больше. Тобой делиться с кем-то и зная об этом почти наверняка? Ну, знаете ли… Это извращение.

У меня сильный характер. У тебя — тоже. Я скор на принятие решений, любых решений, даже таких решений, которые мне не выгодны. И я никогда не сожалею о принятом решении и вспять не возвращаюсь. Ты, как я уже понял, тоже.

Невероятно упрям. Меня очень трудно переубедить. Особенно, если в чем-то убежден. Тут никаких компромиссов быть не может. Ни с кем и никогда.

Ты упряма не меньше моего.

Может, именно мой сильный и властный характер тебя и страшит? Ты опасаешься потерять независимость и подпасть под мое влияние?

Понимаю: легко жить с тем, кто управляем, и в твоих руках в качестве пушистой безмозглой игрушки. Такого куда захочешь, туда и повернешь; что ему скажешь, то он и сделает. Ну, может, не сразу, а лишь с третьего напоминания, как твой Максик, но все-таки сделает!

На улице светло. Где-то прокричал петух: очевидно, чудаки на балконе держат голосистую птицу.

Ты потянулась — медленно и с наслаждением. Открыла глаза. Глаза невероятно добрые. Такие глаза я не часто вижу у тебя.

Ты лежишь, смотришь на меня и молчишь. Я взял твою руку и поцеловал ладонь.

Ты усмехнулась. Протянула руку к моей голове, взъерошила мои упрямые волосы.

«Ты — классный мужик… Даже не верится… Нет-нет, ты не мужик…»

«А кто же?» — иронично спрашиваю тебя.

Ты продолжаешь улыбаться и смотреть на меня.

«Нет-нет, ты не мужик… Ты — мужчина, настоящий мужчина… Ты сильный мужчина… Ты такой мужчина, перед которым не устоит ни одна баба».

Спешу с намёком: «Но ты же…»

Ты лениво потягиваешься и зеваешь: «Обо мне не будем… Не будем… Потому что даже я перед тобой, как школьница… Ты говоришь „а“… Я же тотчас ложусь… В этом что-то есть нездоровое. Как ты считаешь?»

«Ничего не считаю», — обиженно говорю я.

«Но-но! Только не дуться!»

«Хорошо, — встаю на ноги и с удовольствием потягиваюсь тоже. — Тогда — иди в ванную. Ждет тебя».

«Неужели, — ты притворяешься удивленной, и глаза от этого становятся еще больше, — и водички налил?»

«А как иначе?!»

«Наверняка, остыла… Ты же не мог знать, когда проснусь».

«Только-только налил… Неоднократно менял».

«Господи, есть ли в мире еще один столь заботливый мужчина!»

Ты лениво продолжаешь потягиваться. Тебе явно не хочется принимать вертикальное положение. Наконец, встаешь, с тебя спадает одеяло и…

Я уже опять готов!

Ты направляешься в сторону ванной. Я тебе в след: «Может, чудненькая моя, вместе?..»

«Но-но! Ишь раскатал губёшки-то! Меру надо знать — во всем… В сексе — тем более. Пресытишься и бросишь. И не вспомнишь ведь».

«Какой секс?! — притворно восклицаю в ответ. — Я лишь предложил вместе поплескаться».

Ты хохочешь: «Знаю я тебя и твои „плескания“. Не совращай молодую и слабую бабу. Не хорошо!»

Ты скрываешься в ванной, и оттуда слышится твой голос: «Эй, ямщик, не гони лошадей! Мне некуда больше спешить…»