Любовь больная. Современный роман в двух книгах

Геннадий Мурзин

О верной любви мечтают как женщины, так и мужчины. Обретя лишь ее, люди становятся по-настоящему счастливыми. Многим ли, отправляющимся в поиск второй половинки, сопутствует на этом тернистом пути удача? Статистика, которая, кажется, знает все, об этом молчит, но Геннадий Мурзин, похоже, попытался ответить на этот вопрос в своем новом современном романе «Любовь больная», в который. вошли две книги – «Мученик иллюзий» и «Грёзы туманные».

Глава 9

Волшебная моя!

Скажи, наконец, ну, скажи ты мне, почему мы не вместе, почему не рядом, не бок о бок идем по жизни; почему идем каждый своей дорогой? Что мешает соединить две тропинки-пути в одну и широкую, надеюсь, счастливую, путь-дорогу дальнюю? Что за препятствие мешает? Да и есть ли оно на самом деле?

Сын твой, Сашка, Александр Максимович? Тебя пугает, что ему будет хуже с отчимом, чем с родным отцом? Ты полагаешь, что мы с Сашкой не найдем общего языка? Или ты считаешь, что я своим поведением стану дурно на него влиять?

Ерунда! Ты отлично знаешь, что это не так. Тебе ли не знать, какие между твоим сыном и мной сложились (уже сложились!) отношения? Вспомни, ну, вспомни! Не хочешь вспоминать? Тогда — за тебя это сделаю я.

Впервые мы с ним близко познакомились, когда Александру было всего полтора года. Уже тогда обратил внимание, что парень отличается повышенной эмоциональной возбудимостью (весь в тебя, впрочем, в нем от отца нет абсолютно ничего — ни во внешности, ни в характере). Только начал ходить, а уже — непоседа-егоза. Совсем недавно начал говорить, а уже лепечет без умолку. Хотя… Лепечет — не то слово. Он как-то сразу начал довольно чисто и внятно выговаривать даже самые трудные буквы.

Мы сидим за столом. Мы — это ты, волшебная моя, твой Максик и я, замыкающий естественный треугольник, оказавшийся в твоих краях по случаю командировки. Четвертый, худенький и бледный, с редкими белокурыми волосенками на голове, но невероятный живчик, — вертится неподалеку.

Участвую в застольном разговоре, но краем глаза все время слежу за этим самым живчиком, перемещающимся по комнате (помнишь, кстати, что тогда еще вы жили в однокомнатной квартире?) с необыкновенной быстротой.

И тут кроха исчез с горизонта. Видимо, убежал на кухоньку или в маленькую прихожую. Через минуту мы услышали какой-то грохот.

«Сашок, милый, что ты там делаешь?» — ласково спросила ты, глядя в сторону кухни светящимися нежностью и материнской любовью глазами.

«Ничего», — послышалось оттуда. Удивительно, кстати, и другое: ребенок, как мне помнится уже тогда не «чёкал», а выговаривал это слово правильно, что не всегда свойственно даже взрослым людям.

Но грохот и скрежет продолжался. Ты встала и хотела пойти, проверить, но он раньше показался в проеме комнаты. Он волок за собой венский стул.

«Зачем тебе стул? — спросила ты. — Милый, ты покушал и скоро спать».

Он не удостоил ответом, а продолжал с тем же упорством (тоже ведь в тебя, не так ли?) тащить стул.

Ты сказала: «Хочешь с нами посидеть? Дай, я помогу».

«Нет, — твердо произнес он и добавил. — Я — сам, потому что ты, мама, женщина, а я — мужчина».

С трудом сдерживал смех. Я прятал улыбку. Потому что смех иногда оскорбляет маленького человечка, особенно, если он, как сейчас, занят каким-то крайне серьезным и важным для него делом.

Ты вернулась за стол и, кажется, перестала обращать внимание на копошащегося сына. А он? Кажется, этому только рад.

Малыш подтянул стул к книжному шкафу. Залез на него. Достал оттуда какую-то книжку. Издали мне не разобрать, но, кажется, это томик Пушкина. Кладет книгу на стул, сам, придерживаясь за бока стула, спускается на пол, подтаскивает стул ближе к столу, но к той стороне, где я нахожусь; забирается на стул, встает на ноги, вспомнив, что забыл взять книгу, наклоняется поднимает, раскрывает томик. И… Боже мой! У меня округляются глаза. Но этого не может быть! Ребенку-то сколько? Полтора годика. Говорить-то начал пару месяцев назад. А тут?! Он сосредоточенно смотрит в книгу и громко, специально для меня, произносит:

«Александр Сергеевич Пушкин, — он делает выразительную паузу, смотрит на меня, получив, очевидно, удовольствие от произведенного эффекта, снова устремляет взгляд в книгу и сообщает. — Стихи!»

Выразительно смотрю на тебя. Глазами спрашиваю: он, что, будет читать?! Ты, улыбаясь, прикладываешь палец к губам: молчи, мол, и слушай.

Сын же, вновь оторвавшись от книги, посмотрел на меня и вернулся назад. Он уже чувствовал, что произвел на меня неизгладимое впечатление и теперь готовился того больше удивить.

Он торжественно начал:

«Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась;

Луна, как бледное пятно,

Сквозь тучи мрачные желтела,

И ты печальная сидела —

А нынче… погляди в окно…»

Он остановился и посмотрел в окно комнаты. Я, подыгрывая мальчишке, сделал тоже самое. Он вновь устремил взгляд в томик Пушкина и продолжил:

«Под голубыми небесами

Великолепными коврами,

Блестя на солнце, снег лежит;

Прозрачный лес один чернеет,

И ель сквозь иней зеленеет

И речка подо льдом блестит».

Закончив декламацию, он положил книжку на стул, картинно, как артист, поклонился в мою сторону и сказал:

«Спасибо за внимание, дядя Гриша!»

Гляди: он особо подчеркнул, что читает не для мамы, тем более, не для папы, а для меня, для человека, которого тогда еще видел впервые.

Это было настолько забавно, что с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться во всю мочь.

«Браво! — воскликнул я и громко зааплодировал исполнителю, сохраняя при этом серьезность. Парнишка раскраснелся. Он почувствовал: когда благодарят и громко хлопают в ладоши, то это ему приятно. — Александр Максимович, а не могли бы вы слезть со стула и подойти ко мне?»

Он слез, подошел. Я обнял кроху, прижал к себе и на ушко, чтобы никто не слышал, прошептал: «Ты отличный парнишка!»

Он самодовольно кивнул: понял, мол, и отошел, занявшись игрушками.

Через час ты его уложила спать. Он долго ворочался и капризничал, но все-таки уснул. Уснул в ореоле славы.

И только тут позволил себе спросить:

«Он… что… в самом деле?..»

Ты поняла и расхохоталась.

«Нет, конечно».

«Но он же прочитал!» — воскликнул я.

«Мы с ним выучили наизусть».

«Но как он находит? Я посмотрел: он раскрыл томик именно на той странице, где это, именно это стихотворение Пушкина?»

«Там рисунок есть. По нему и находит».

«Мальчишка не без способностей», — убежденно сказал и увидел, что тебе это очень понравилось.

С того дня я стал его поклонником. И оставался… Точнее — остаюсь до сих пор. Хотя… Впрочем, не буду о грустном.

Потом, это видели и ты и я, он в больших и шумных твоих кампаниях всегда выделял меня, то есть окружал особым своим вниманием и заботой. Как это ни покажется странным, но он даже чувствовал, в каком настроении, распознавал, что у меня на самом деле в душе — грусть или радость. Понимая, что мне плохо, изливал на меня повышенную дозу детской теплоты. Кроха, но кроха с потрясающе чутким сердцем! Не в пример многим взрослым.

Короче говоря, мы стали друзьями. Друзьями до такой степени, что всегда расставались со слезами. Не хотел он, чтобы я уходил.

Вспомни, какой скандал Сашка закатил однажды на улице? Он кричал, бился руками и ногами, вырывался из материнских объятий. И все почему? Мы в очередной раз расставались.

«Хочу к дяде Грише! — верещал он на всю улицу. — Пойду к дяде Грише! Не пойду с тобой! Не хочу домой!»

Понимаю, что это был всего лишь детский каприз. Понимаю, а все равно приятно. К тому же у него в данный момент был выбор: он ведь расставался не только с дядей Гришей, а и с дядей Вовой, который стоял рядом. Почему рвался он не к дяде Вове, а к дяде Грише? Скажи, если знаешь, почему на детских устах было одно имя, мое?!

Кстати, напомню: ему в тот момент было уже три с половиной года. И прошло после первого близкого знакомства два года. И еще напомню одно немаловажное обстоятельство: он видит меня не каждый день, и не каждую неделю, и даже не каждый месяц, а помнит! Знает! Чувствует родственную душу, душу одинаково чувствительную и легко ранимую!

Для меня-то как раз нет ничего удивительного в том, что твой сын привязался ко мне. Меня дети любят. Любят до тех пор, пока в эти чувства не вмешаются взрослые, то есть родители. Увидев, что их ребенок относится к чужому человеку лучше, чем к ним, ревнивцы-родители начинают воздействовать на психику ребенка. Ну, ясно: чаще всего своей цели достигают. Силы борцов за влияние не равные…

И вновь в командировке. И вечером — в твоей семье. Ты так хочешь. А противиться?.. Ну, как можно!

Ты где-то на кухне возишься (у тебя, обрати внимание, уже не однокомнатная, а сразу трехкомнатная квартира и в новом доме). Я сижу в гостиной, листаю журнал. Александр Максимович летает от тебя ко мне и обратно. Почувствовав, что мне грустно тут сидеть одному, чтобы скрасить одиночество, он лезет в буфет, берет из вазы конфетку, подходит ко мне и протягивает. Как не взять? Беру: подарок ребенка же.

Он мчится к тебе и я слышу, как он говорит: «Мам, а я дядю Гришу конфеткой угостил».

«Ты очень правильно сделал», — говоришь ты.

«Мам, а мам, а мне можно тоже угоститься?»

«Нельзя», — строго говоришь ты.

«Мам, но почему дядю Гришу угостить правильно, а мне угоститься неправильно?»

«Потому что… Ты знаешь, что тебе много есть конфет нельзя. Разве я тебе не говорила?»

«Говорила, — я слышу, как он шумно вздыхает. — Но ведь так, мам, хочется».

«Мне, сынок, тоже много чего хочется, но я же держусь».

«А хочешь, я тебя угощу конфеткой?»

«Потом-потом. Не мешай».

«Если прогоняешь, и уйду… К дяде Грише уйду… насовсем уйду… Вот так! Плакать будешь, а я не вернусь. У дяди Гриши хорошо… Дядя Гриша добрый».

«Отец, что, не добрый?» — спрашиваешь ты сына.

«Добрый… Но дядя Гриша добрее доброго».

Слышится шлепок.

«Ну, и иди к нему, если он добрее доброго. Разве можно гостя оставлять одного?»

«Иду. Мам, а ты скоро нас будешь угощать?»

«Что, проголодался?»

«Не я… Дядя Гриша».

Знаю, что ты не даешь парнишке баловаться сладостями. И мне строго-настрого запретила приносить с собой конфеты. Ослушаться тебя не могу. И тогда нахожу выход: побаловать все-таки ребенка хочется. Мы начинаем с Сашкой игру.

В один из моих приходов, видя, как парень ходит возле буфета и, глядя на вазу с конфетами, тяжело вздыхает, говорю ему шепотом, чтобы мама его не слышала:

«Александр Максимович, а мне говорили, что мышки иногда послушным мальчикам приносят конфеты…»

«Мама мне про это ничего не говорила».

«Тише, — шепчу я, — а то мышка услышит, убежит и унесет с собой конфеты».

Мальчуган переходит на шепот: «Да? Дядя Гриша, а вы не знаете, где может прятать мышка конфеты? Я никогда не видел».

«Давай, поищем вместе?» — предлагаю ему.

Он взвизгивает от переполняющих его эмоций.

«Давайте!»

Вдвоем ползаем на коленках в поисках мышиного подарка. Исследуем каждый угол, каждый метр. Ты, увидев нас, ползающих на коленках, интересуешься: «Что вы ищете? Может, я знаю?»

Сашка опережает меня.

«Не мешай, мам».

Ты уходишь, а мы продолжаем поиски. Наконец, в одном укромном местечке натыкаемся на что-то подозрительное.

«Интересно, что бы это могло быть? — я чешу затылок. — Уж не мышкин ли подарок?»

Сашка с визгом хватает упаковку, разворачивает и кричит на всю квартиру:

«Ура, нашли! Нашли подарок!»

Ты выходишь из кухни. Сын подлетает к тебе.

«Мам, посмотри, что мне мышка принесла!»

«Мышка? — переспрашиваешь ты и грозишь кому-то пальцем. — Я этой мышке лапки-то пообрываю».

Сын взвизгивает. Подлетает ко мне, а рот уже набит конфетами, и с большим трудом говорит:

«Дядя Гриша, мама не на вас сердится, а на мышку. Не обижайтесь на нее, ладно?

Тяжело вздыхаю: «Но мышку-то все равно жалко. Она подарок принесла, а ей лапки грозятся пообрывать».

Сын громко хохочет: «Ничего она не сделает!»

«Это еще почему, Александр Максимович?»

Парнишка наклоняется и в ухо жарко шепчет: «Мама, знаете, как мышей боится? Больше меня боится!»

«Значит, вы, Александр Максимович, тоже мышей боитесь, а?»

Сашка кивает: «Боюсь. Мама говорит, что мышка может куснуть».

«Ну, знаете ли, мышки ведь не все кусачие».

«Все равно страшно… Мама, такая большая-пребольшая, а тоже…»

Эта игра стала повторяться из раза в раз. Ты ворчала, но не зло. Наверное, потому, что сыну твоему такая игра сильно нравилась.

Как-то раз, поиграв и найдя очередной мышкин подарок, он подошел ко мне, облокотился о мое колено и рассудительно сказал: «Вчера, дядя Гриша, я так искал, так искал!..»

«Что именно ты искал? — спросил, будто не понимаю, куда клонит парень.

«Подарок… от мышки. Позавчера искал и тоже не нашел. Позапозавчера искал и тоже не нашел».

Я задумался. Вижу, как мальчуган напряженно смотрит на меня, следит за моим лицом.

«Не нашел? Так… Что могло случиться, а?.. Дай подумать, молодой человек, дай подумать. Да! — я хлопаю себя по лбу. — Ну, ясно! Мышка обиделась».

«На кого, дядя Гриша?»

«Она на тебя обиделась».

«На меня?! Но я ей ничего не сделал».

«Ей? Может быть. А другим?»

«И другим ничего не сделал. Я… Я даже Димку из садика вчера ни разу не пнул».

«Пинаться не надо, — говорю я, — никогда не надо: ни вчера, ни завтра. А маму, между прочим, вчера ты слушался?»

«Слушался, — совсем неуверенно отвечает малыш и краснеет.

«А ты все-таки походи и повспоминай. Мог же и забыть».

Твой сын ходит по комнате и, наморщив лоб, долго вспоминает. Потом подходит ко мне.

«Дядя Гриша, а я не слушался».

«Ну, вот!» — восклицаю я.

«Мама мне сказала, чтобы я перед сном игрушки собрал в ящик, а я отказался и стал хныкать, капризничать. Дядя Гриша, неужели мышка…»

«Александр Максимович, мышка все видит, все слышит и все знает. Так что её не обманешь».

«Я больше не буду её обманывать. А она… мышка меня простит?»

«Простит, обязательно простит. Она уже простила».

«Да?!» — взвизгивает твой Сашка.

«Ну, конечно! А с чего бы она принесла тебе сегодня подарок? Сам подумай».

«Я подумаю, дядя Гриша. Но можно потом подумать?».

«Можно и потом», — тотчас же соглашаюсь я.

А ты? Всегда ли готова, кстати, идти на уступки своему ребенку? Нет, не потакать его сиюминутным капризам, а именно уступать?.. Увы, божественная моя, увы!

Вот типичная картинка с натуры, наблюдаемая мною неоднократно. Сыну пора в постель. Сын куксится: он считает, что ему рано «баиньки». Ты имеешь на сей счет обратное мнение и готова стоять на своем. Того хуже, находишь предлог еще и придраться к ребенку, усугубить положение. Да, ты хочешь, чтобы твой сынулька с младых, так сказать, ногтей приучался к порядку. Похвально, но посмотри, как ты к этому приучаешь, каким педагогическим методом при этом пользуешься? А традиционным и самым простым — командно-распорядительным! Ты, повысив тон, хотя для этого нет ровным счетом никаких оснований, требуешь: «Собери игрушки и тотчас же — марш в постель!» У тебя и мысли не возникает, чтобы сделать шажок назад. Потому что ты считаешь: родитель не должен потакать капризам ребенка, идти у него на поводу, а посему обязана навязывать ему свою родительскую волю, чтобы сохранить в глазах маленького человечка свой родительский авторитет.

Опять-таки благое желание, но на самом-то деле, чего ты, настаивая на своем, достигаешь? Да обратного! Ты насилуешь психику сына, не оставляя ему никакой возможности для принятия самостоятельного и, главное, добровольного решения. Даже маленький человечек изначально наделен природным чувством свободы и ее готов отстаивать, а его мать это чувство грубо подавляет.

И вот Санька ударяется в рёв. Он-то знает (успел усвоить), что на мамино насилие он может ответить своим насилием, то есть трижды умноженным капризом. Я вижу море детских слёз, мною совершенно непереносимых, но также я вижу то, как мать бросается к сыну и, сюсюкая, начинает его облизывать. Итог драматической сцены: Санька, настояв на своем, то есть так и не убрав на место разбросанные по полу игрушки, через полчаса оказывается в постели.

Тебе, оставаясь с глазу на глаз, не раз советовал исключить из обращения с дитём своим приказы и распоряжения, непримиримость и нетерпимость к мнению ребенка. Говорил, что можно добиться гораздо большего результата, если действовать через советы и непритязательные рекомендации, которые не несут обязательности, но оставляют шанс ребенку подумать и прийти самостоятельно к собственному решению, желанному им, а не навязанному кем-то, пусть даже матерью. Ты, советовал я, попробуй решить эту же вечную проблему с разбросанными игрушками как-то иначе. Ты, говорил, скажи то же самое, то же по смыслу, но иным тоном. Например: «Не пора ли, сынок, в постель, а?» Санька, само собой, что можно предвидеть заранее, ответит: «Нет». «Хорошо, — скажи ты, отвечая на упрямство, — сегодня ляжешь спать позднее». Парнишка, я уверен, спросит: «А когда, мам?» «Ну, — покажи ребенку, что ты раздумываешь, — минут через десять». Санька еще мал и ему не очень понятно, много у него свободного времени или мало, поэтому непременно обрадуется. Вот тут-то и добавь, будто только-только вспомнила: «А не кажется ли тебе сынок, прежде чем отправиться в постель, надо прибрать игрушки?» Опять-таки почти уверен в ответ услышишь: «Не хочу». Тогда совершенно спокойно спроси: «Значит, ты, сынок, — напомни тут его любимый мультик, — хочешь всю жизнь быть „Великим нехочухой“, так, да?» Он, уверен, ответит отрицательно. «Но, — спроси его, — как быть, когда не хочешь наводить порядок и убирать игрушки на место, одновременно, не хочешь так же походить на „Нехочуху“? Подумай сам, сынок, подумай». Малыш подумает и обязательно примет то решение, которое надо.

И что же слышал от тебя? А вот: «Уступишь раз, уступишь два, а он сядет на шею и ноги свесит».

Заметила ли ты, каков мой уровень общения с ребенком? Если заметила, то не могла не обратить внимание, что нет ни капли приторного сюсюканья, что разговариваю я по-взрослому и совершенно серьезно, то есть как равный с равным. И, как ни странно, мой взрослый язык мальчуган понимает и, более того, легко усваивает своим еще несформированным до конца детским сознанием.

Прости, божественная моя, но еще один эпизод напомню.

Твоему сыну — семь и осенью пойдет в школу. В конце августа вы, то есть ты и Санька, пришли ко мне. Стояла прекрасная солнечная погода. И без ветра. Я предложил: «А что, если мы возьмем лодку и покатаемся по пруду, а?»

Тебе предложение понравилось. Но надо было видеть, в какой восторг пришел Санька. «Уррра! — закричал он. — Мы идем на пруд!»

Я взвалил на себя рюкзак с лодкой, а сыну твоему поручил нести весла.

Приехали на пруд. Распаковали лодку, я стал накачивать, но тут неожиданно подул резкий ветер и пошла довольно крупная волна.

В нерешительности остановился.

«Придется отложить до следующего раза. Лодка хоть и двухместная, но нас трое и… волна поднялась. Может, не станем рисковать?»

Ты готова была согласиться. В отличие от сына. Он насупился, отошел в сторону, отвернулся и, похоже, готов был, несмотря на всю свою уже взрослость, расплакаться. Для него это явилось величайшим огорчением. Я подошел к нему, притянул к себе.

«Мы же, Александр Максимович, не отказываемся… Мы же лишь откладываем».

Он поднял на меня глаза и в них я увидел то, что для меня всегда было страшно увидеть, — слёзы. Смотря с величайшей надеждой на меня, Санька чуть слышно произнес: «Прокатимся… а?»

Не достало сил, чтобы отказать, хотя отчетливо понимал, какой риск и какую ответственность беру на себя. Я вернулся и продолжил качать воздух.

Лодка готова. Я отнес ее на воду. Все расселись: ты — на корму, сын — на нос, я — за весла. И мы поплыли. Сын сиял от счастья. Он, брызгая меня и маму, хохотал от переполняющих его чувств. Часа три плавали. Доплыли даже до противоположного берега, а это не один километр. Там перекусили. Потом поплыли обратно. Волна стала еще круче, но я, соблюдая предельную осторожность, греб так, чтобы водяные гребни ударяли под углом в сорок пять градусов и, скользя вдоль правого борта, ослабляли силу удара.

Оставалось уже не больше тридцати метров. Здесь, я точно знал, никакой опасности нет, поскольку берег этот пологий и воды по пояс взрослому человеку.

У меня — отлегло от сердца, ибо опасность миновала, а у вас — отличное настроение. И тут, сидя на носу, бороздя ладонью водную гладь, парень неожиданно огорошил меня просьбой.

«Дядя Гриша, станьте моим вторым папой? — я опешил. Как-никак, но вопрос задает уже взрослый мужчина, а не кроха в полтора годика. Увидев, что я растерян (впрочем, ты была не меньше меня в шоке), Санька обратился к тебе. — Мам, ты не против, а?»

Ты промолчала. Да и что ты могла сказать своему ребенку?

Придя в себя, решил отшутиться. Я сказал: «Вторым, говоришь? Нет, я против.

«Но почему?!» — буквально вскричал твой сын.

«Не привык быть вторым, Сашок. Привык быть первым!»

«Хорошо, будете первым», — сын не понял шутки и все принял очень серьезно.

«Но у тебя, Санька, есть уже отец».

«Он… — парень чуть-чуть растерялся и посмотрел на молчавшую мать. — Он будет моим вторым папой… Я… попрошу его, хорошо-хорошо попрошу и он…»

Наконец-то, и ты нашла-таки, что сказать: «Два папы? Не слишком ли жирно будет для тебя одного?»

Сашка твердо ответил: «Мам, хорошо будет!»

«Мне от одного-то… — осеклась ты, не досказала мысль. После паузы закончила, но совсем другим. — Надо подумать над твоим предложением, сынок».

«А чего тут думать, мам?»

«Ну, сынок, такие дела просто так, без обдумывания не решаются

Ты загадочно ухмыльнулась и замолчала надолго. Сын тоже замолчал. Видимо, тоже обдумывал свою же собственную идею, возникшую в его голове столь неожиданно. Ну, да! Чья-чья, но его-то мысль, как мне показалось, им вынашивалась давно. В семь лет этот маленький мужчина с проницательным взглядом и глубоким умом прекрасно во всем разобрался. Он видел, как я отношусь к тебе, к нему, соответственно; сколько чувств обуревают всякий раз, как только оказываюсь у вас; сердцем понимал, как страдает его дядя Гриша, расставаясь всякий раз с его матерью. Кого-кого, а ребенка обмануть нельзя. Мы не ребенка обманываем, точнее — не только его. Мы обманываем самих себя. Пряча голову в песок, опасности не избежишь, поэтому, рано или поздно, но что-то нам в образовавшемся треугольнике придется решать. Как мы решим проблему? Что мы решим и решим ли?..

Закончить это свое письмо хочу строчками из стихотворения всё того же Пушкина Александра Сергеевича…

Еще полна

Душа желанья

И ловит сна

Воспоминанья.

Любовь, любовь,

Внемли моленья:

Пошли мне вновь

Свои виденья,

И поутру,

Вновь упоенный,

Пускай умру

Непробужденный.