Обжигающие вёрсты. Том 1. Роман-биография в двух томах

Геннадий Мурзин

В первый том романа-биографии «Обжигающие вёрсты» вошли житейские истории, относящиеся к детству и юности уральского литератора и публициста Геннадия Мурзина. Много радостного и счастливого здесь, но немало и грустного, подчас, горького и обидного. Автор откровенен, поэтому произведение не может не понравиться тем, кто интересуется прошлым.

Глава 4. Под перестук колес

Первый победный приз

Лежа на третьей полке, на багажной, под самым потолком, зорко следил за происходящим внизу. И как только на горизонте появлялись люди в фуражках с малиновым околышем, впивался в стенку вагона, съеживался и становился невидимым. Они уходили. Я вновь продолжал познавать новый для меня мир. Там, внизу все было так интересно! Спуститься бы, но — ни-ни! наставления дяденьки все еще держались в ушах.

Впереди — то и дело гудит паровоз. Под вагонами — мерно стучат колеса. Лежу наверху и все думаю, думаю… Обо всем.

Например, о первом в своем детстве новогоднем празднике.

…Канун Нового, 1950-го. В деревенской школе — кутерьма. Она мне, первоклашке, страшно нравится. Особенно нравится тем, что учительница Анна Ивановна то и дело кричит через всю комнату: Мурзин, сделай то; Мурзин, сделай другое. Пулей лечу, куда сказано; охотно делаю, что велено. А все мы занимаемся тем, что украшаем новогоднюю елку: мальчишки — развешивают украшения, а девчонки, как самые умелые по этой части, — делают разные игрушки, фонарики, например, или хлопушки, или гирлянды. Делают из старых газет. Раскрашивают чернилами или цветными мелками. Склеивают вареной картошкой. Звезду на макушку вырезают из картона, а для раскрашивания Анна Ивановна разрешает воспользоваться малиновыми чернилами. Ну, теми самыми, которыми она нам ставит в тетрадках двойки и записывает замечания.

Верх моего блаженства — сам новогодний вечер. В классной комнате, откуда парты вытащены на улицу, полно народа. Это — многочисленные родственники детей-учащихся. Моих — нет. Никого. Как всегда. Моих и на родительское-то собрание не удалось ни разу вытащить.

Кажется, мне обидно. Но не слишком. Упиваюсь всеобщим весельем. Не могу отвести восторженных глаз от наряженной нами новогодней елки. Сказка!

Наконец, Дед Мороз (Анна Ивановна, учительница наша, в овчинном полушубке и с огромной серой бородищей) объявляет, стукнув грозно о пол посохом:

— Ну-с, дети мои, кто хочет получить мой специальный подарок?

— Я! Я! Я! — несутся многочисленные голоса моих учеников.

Желающих много. Но меня среди них нет. Стою, опустив вниз головенку. Нет, не то, чтобы не хотел получить подарок. Хотел бы, очень! Но мне кажется, что подарки просто так не раздаются: их надо заслужить.

— Тогда, — продолжает басить Дед Мороз, — расскажите-ка мне стихотворение.

На этот раз желающих изрядно поубавилось. Но зато — среди них и я.

И хотя мой голос звучит громче всех, но первой выступить, открыть конкурс Дед Мороз дозволяет Наташке (соседская девчонка, противная ужасно, потому что подлиза, потому что подлизывается к Анне Ивановне, а еще ябедничает).

Наташка выходит вперед. И, шмыгая носом, постоянно запинаясь, кричит:

— Наша Таня громко плачет:

Уронила в речку мячик.

Тише, Танечка, не плачь —

Не утонет в речке мяч.

Аплодисменты артистке. Особенно усердствуют и бьют в ладоши (это я вижу) Наташкины родители.

После Наташки мямлит что-то свое Пашка. Он хоть и друг, но мне за него приходится краснеть.

Я тоже готов. Меня явно не замечают. Но упрямо заявляю о себе. И вот, когда выступило пять или шесть школьников, ко мне подходит Дед Мороз.

— А ты, мальчик, что можешь рассказать? Вижу, давно рвешься. Ну, слушаю.

Вырываюсь вперед. Бесконечно счастлив, что вот, теперь и на меня смотрят люди; что теперь и меня будет слушать вся деревня. Волнуюсь. Мну обшлага старенькой ситцевой рубашонки. Собираюсь с духом и начинаю:

— И живет в колхозе дед

В девяносто восемь лет.

Бодрый он имеет вид

И в работе деловит…⁵

Краем уха слышу, как кто-то из гостей новогоднего праздника комментирует:

— Ишь, ты! Стар, а все робит…

Я же с прежним усердием продолжаю:

— Годы деду не преграда,

У него своя бригада.

И выходят с дедом в ряд

Тридцать пять его внучат.

Все тот же зрительский голос:

— Ух, ты! Надо же! Дед — молодец! Мальчуган — тоже! Вона, как лихо шпарит!

Зрительская ремарка лишь прибавляет мне энтузиазма. Но ладони вспотели. От волнения. Потому что наступает, можно сказать, самое главное: должен перечислить все имена. А это вам не «наша Таня громко плачет»… Посложнее будет. Попробуй-ка, упомни тридцать пять имен. И не абы как, а чтобы складно. Собираюсь с духом и начинаю с мужских имен, а потом…

— Клава, Люба, Настя, Даша,

Катя, Оля, Зина, Маша,

Света, Нина, Лида, Валя,

Аня, Таня, Вера, Галя,

Клим, Игнат, Ефим, Андрей,

Виктор, Игорь и Евсей.

Делаю паузу. С шумом выдыхаю воздух. И готовлюсь к следующему этапу: как-никак, а предстоит повторить все тридцать пять имен и в том же порядке еще трижды. Так в стихотворении. Поэтому не имею права на ошибку.

Все заканчивается благополучно. Радуюсь: без запиночки! Сначала тишина, но вскоре же в классной комнате — буря аплодисментов. Мужики от восхищения громко топают ногами. Кто-то из них восклицает:

— Совсем малявка, а такое учудил!.. Это ж, надо, а! Тридцать пять имен упомнил… И так все складно!

Дед Мороз кладет на мои непокорные вихры мягкую и теплую ладонь.

— Ты чей, мальчик, будешь?

— Агронома сын. — Охотно и с достоинством отвечаю ему.

— А фамилия твоя?

— Мурзин.

— А имя есть?

Вот какой приставучий, думаю про себя, этот Дед Мороз. Однако вслух отвечаю:

— Геннадий, дедушка.

— Геннадий? — Переспрашивает Дед Мороз.

— Да. — Все также с достоинством отвечаю. — А пацаны в деревне меня, дедушка, Генашкой еще называют.

— Спасибо тебе, мальчик, за такое трудное, но прекрасное стихотворение.

Дед Мороз наклоняется и целует в щеку. Это, знаете ли, до того мне приятно! Никто-никто меня не целовал! Дед Мороз выпрямляется и, обращаясь ко всем присутствующим, развязывая свой мешок, говорит:

— Да, все мои маленькие артисты заслуживают подарка. Но я думаю, дети, что главный приз все же заслужил ученик первого класса…

Дед Мороз достает из своего волшебного мешка огромный-преогромный калач, и вручает мне под бурные аплодисменты присутствующих. Беру калач, прижимаю крепко-крепко к груди, мне хочется расплакаться, но изо всех сил держусь. Пытаюсь сказать что-то, но у меня ничего не получается. С трудом и очень тихо выдавливаю:

— Спасибочко, дедушка… родной мой… миленький…

Срываюсь с места и убегаю в коридор. В эту минуту хочу быть один. Потому что слезы — ручьём. Потому что не хочу, чтобы плаксу, которого впервые в его жизни ласково чмокнули, погладили по головке и прилюдно похвалили, таким-то слабаком кто-то видел. С чего слезы на лице пацанёнка? Полагаю, всем понятно.

Два слова о призе. Этот калач пекла сама учительница из ржаной муки, напополам с отрубями, выделенной по такому случаю колхозом. Это был необыкновенный калач! И имел запоминающийся вкус. Хотя бы тем, что испечен был из совершенно несоленого теста. Это потом узнаю, что такое соль в 1949-м. Ее, соли, не оказалось ни в колхозе, ни у самой Анны Ивановны. Соль была еще большим дефицитом, чем ржаная мука.

Съели призовой калач мы всем классом…

…Поезд, лязгнув буферами несколько раз, затормозил и остановился. В окно вижу, что от паровоза дым, смешанный с паром, клубами вьется по перрону какой-то большой станции. Слышу разговор, из которого узнаю, что поезд будет стоять больше часа. Велик соблазн спуститься вниз, выйти на перрон, прогуляться вместе с другими. Можно было бы и картошечки горяченькой немного купить, малость побаловаться. Все-таки больше суток еду, а еще совсем не потратился. Но — нет-нет, нельзя! Уж очень опасно попадаться на глаза тем, у которых фуражки с малиновым околышем.

Лежу и, прикрыв глаза, думаю, думаю, думаю.

И вовсе не «заяц»

…Лежу по-прежнему на своей багажной полке. Внизу — не продохнуть. Люди сидят плечом к плечу. Одна из молодых женщин, ехавшая с маленьким ребенком, собирается кушать. Она раскладывает на столике немудреную еду: огурцы (ах, какой запах!), несколько вареных яиц, краюшку ржаного хлеба, лук-перо, соль. Она обстоятельно начинает жевать, а у меня слюнки текут. Сглатываю, но, видимо, слишком шумно.

Женщина приподнимается со своего места и пытается заглянуть на мою полку.

— Мальчик, а, мальчик, — это она ко мне обращается, — поесть, наверное, хочется? Спускайся.

Высовываю свою взлохмаченную голову из-за сумок.

— Спасибо, тетенька… Я… сытый…

— Сытый? — переспрашивает недоверчиво она. — С чего? Сколько едем, а ты ни разу не спустился. Не стесняйся, мальчик, давай сюда.

— Нет, тетенька. — Подавляя огромное желание, отвечаю ей. — Я, тетенька, сытый… правда-правда.

Женщина догадывается:

— А, понятно, боишься. Ты, что ли, «заяц»?

— Тетенька, почему «заяц»? Что такое «заяц»?

Она охотно поясняет:

— Так на железной дороге безбилетников называют.

Искренне обижен подобным обвинением.

— Безбилетник?! Я?! Что вы говорите, тетенька!

— Нет разве?

— Нет! — Гордо заявляю сверху, потом достаю из карманов штанов слегка помятый билет, показываю ей. — Вот!

Женщина качает головой, улыбается.

— А что тогда прячешься? Кого боишься?

— Прячусь? Я? Боюсь? Ну, что вы такое говорите! И ничего я не боюсь. Просто: мне здесь нравится; никто не толкается и вообще.

— Может, все же спустишься, поешь? А?

Отрицательно мотаю головой.

— Ну, как знаешь.

Женщина садится и продолжает есть.

И тут слышу в вагоне какое-то волнение. Потом улавливаю обрывки фраз, из которых узнаю: ревизор проверяет наличие у пассажиров билетов. Прячу голову и затаиваюсь.

Вот тот самый страшный человек-ревизор уже проверяет билеты у сидящих внизу, щелкая какой-то железякой. Стараюсь не дышать. Минута — и он проходит дальше. Уф-ф-ф, кажется, снова пронесло.

Успокаиваюсь, расслабляюсь. И снова одолевают воспоминания…

…Гляжу в окно, там — идет дождь. Наш поезд проскочил длинный тоннель. Появилась проводница. Она объявила, что поезд через два часа прибудет на станцию Свердловск.

Все стали увязывать узлы и чемоданы. Пассажиры засуетились. Спустился вниз. Увидев меня, проводница удивилась:

— А ты откуда? Безбилетник? «Заяц»? Как проник?

Молчал, понурив голову.

За меня заступились пассажиры и заставили меня показать билет. Проводница немного успокоилась, но все же продолжала кричать:

— Малолетка?⁶ Один в поезде?! Надо сдать в милицию.

Кое-как ее успокоили пассажиры. Она отстала от меня. Да и некогда ей было со мной возиться: поезд прибывал в Свердловск, и надо было ей еще многое сделать.

До конца не верил, что проводница обо мне забыла. Поэтому по прибытии соскочил первым и затерялся на перроне в толпе. До отправления поезда Свердловск — Надеждинский завод оставалось восемь часов. Чтобы не мозолить глаза милиции, отправился в город. И появился на станции лишь перед самым отходом поезда.

Мое первое в жизни самостоятельное путешествие подходило к концу. Радовался, что все обошлось. А дальше? Как встретит сестра? Согласится ли принять? Или отправит назад? К родителям? Ни за что! Ни в жизнь!

Наталья Петровна Мурзина (Родионова) и ее внук Сергей Мурзин.

Примечания

5

Кто автор сего стихотворения? Увы, не запомнил.

6

Выглядел, в самом деле, десятилетним — не больше.