Девочка и Дорифор

Георгий Тимофеевич Саликов (2016)

Художник и учёный. По-разному они определяются в окружении жизни и даже становятся соперниками. Но в их судьбы вмешивается некий иной «живописец», изготавливающий их портреты на собственный манер.

Глава 2. Девочка

Девочка, лет пятнадцати, одетая в купальник с ромашками, лежала, прямо скажем, неудобно возлегала, беспрерывно меняя позу, на широком подоконнике, пронизанном сеточкой трещин в толстом слое краски. Она пыталась телом поймать солнечные лучи. А предполуденное солнце расточало запасы лучевой энергии по кругу сферического пространства ближнего и дальнего космоса, но специально для девочки обнаруживало себя как раз в промежутке между разновысокими зданиями на противоположной стороне улицы. Эта лучистость, благодаря удачному прозору, исходила не прямо напротив окна, а шла слишком даже наискосок. Но подоконника она всё же достигала без помех, придавая контрастности меж блестящими плоскостями краски и утопающими в тени её трещинами. Девочка вертела разными частями своей поверхности, подставляя их под линию лучей максимально приближенно к перпендикуляру, однако поймать ей нужную ультрафиолетовую часть спектра солнечных щедрот заметно мешало грейпфрутовое дерево, вставленное в большой керамический горшок на том же подоконнике. Вернее, оно само выросло из косточки, посаженной родителями просто так. Ради шутки. Её папа с мамой были тогда молодыми, дерзкими, готовыми на всякие эксперименты, не опасаясь за последствия. Возможно, человеческое дитя и растительное дерево однажды произошли из одной по времени обоймы родительского опыта и случились чисто ровесниками.

Когда-то оба эти живые существа пребывали на свежевыкрашенном подоконнике — маленькими, убористыми, предоставляя там ещё много места для прочих немаловажных предметов. Но за годы они уже успели вымахать, тоже примерно до одного роста, и немалого. Дерево из-за долгой жизни в домашних условиях, когда свет идёт не сверху (от неба), а сбоку (от окна), обрело заметно экспрессивный характер. Энергоёмкая крона его, состоящая из пышных тёмно-зелёных листьев, развивалась заметно диссимметрично, то есть деятельно изогнулась в сторону пространства за окном, норовя ухватить как можно больше свободно простирающегося света. Девочка же просто из-за современных земных условий продвинулась ногами. И, похоже, теперь нашим двойняшкам вместе не удаётся разместиться на общей плоскости подоконника для удовлетворения одинаковых потребностей в виде подкормки разночастотными фотонами. Одной — для роста и жизни, другой — ради удовольствия. Кому-то из них, по-видимому, придётся потесниться. Поначалу стискивалась девочка. Имея хорошее воспитание, она поступилась привилегированным положением хозяйки в пользу растения как брата меньшего, пусть даже полного ровесника, потому лежала, по всему видать, несподручно, предаваясь перемене позы одной на другую, выискивая неподдающийся оптимальный вариант. Потом одна из долгих ног девочки попробовала чуточку подпихнуть горшок с деревом одногодком. Ласково и попечительно. Коленом. Пыталась передвинуть крону грейпфрута поточнее относительно солнца и лежачей человеческой фигуры. Попросту, пусть не бросала бы пёстрой тени эта однобокая крона туда, куда не нужно. Одним словом, чтобы дерево не мешало загорать.

Только не надо сразу делать предположение, будто горшок с деревом немедленно обязан покинуть подоконник, причём упасть именно наружу и угодить прямо на голову случайному прохожему, скажем, в образе нашего предыдущего товарища. Горшок лишь чуть-чуть наклонился, и то внутрь комнаты, но девочка ловким движением другой коленки восстановила его вертикальность, подобающую любому растению, достойному называться деревом. Девочка удовлетворённо вздохнула в согласии с одобрительным шелестом листвы. Ещё во вздохе частично прозвучали нотки благодушной нетребовательности вместе с привычной снисходительностью по отношению к дереву, и частично ей подыграла горечь сожаления, применительно к собственно себе. Шелест листьев наверняка помимо одобрения выдавал дружеское хихиканье. Тем не менее, несостоявшаяся любительница позагорать уже нехотя спрыгнула на пол и возвратилась, как мы сразу можем догадаться, к недавно оставленному труду. Оказывается, её сколь вынужденная, столь необходимая работа, независимо от кроны дерева, была тоже некоторого рода помехой для поимки ультрафиолетовых лучей, так щедро исходящих из предполуденного летнего солнца в нарочно оставленном прозоре между массивными зданиями каменных джунглей.

Заточив карандаш «Кохинор» лезвием «Нева», юная особа взялась за недавно оставленное рисование. Она широко отверзла пытливые и неопытные очи. Перед ней стоял фанерный станок с прикнопленным ватманом в пол-листа, а чуть дальше, на чёрной поверхности пианино белел гипсовый слепок головы античного Дорифора. Глаза его не располагали ни радужными оболочками, ни зрачками, но взгляд в них угадывался. Некий. Оживлённый. Он будто растекался по всем областям комнаты и будто утыкался в особо интересующий его предмет в дальнем углу, никому неведомый. От античного лица веяло спокойствием и уверенностью, отточенными временем. Девочка со своей стороны вполне отзывчиво относилась к нему, даже, мы думаем, это отношение было навеяно умеренной симпатией. Дорифор ей нравился больше, чем, скажем, Антиной или вообще Зевс. Потому нравился, что у него причёска гладенькая, с пробором повыше лба, и нет излишеств на лице. А другие греческие портреты были у неё не в чести. Они ведь изобилуют бесчисленными космами да прядями, где легко запутаться в построении форм и в разборке светотени. Есть ещё Афродита, у которой, подобно Дорифору, больше гладенького, чем косматого, но то — женщина. Почему ей не импонировали античные женщины, девочка пока не знала.

«Скоро придёт папа, начнёт любопытство проявлять да обследовать мои достижения, а тут и лошадь не валялась», — примерно так подумала юная творческая личность, тоже, то ли снисходительно, то ли с жалобным отношением. К себе, конечно.

Действительно, плоскость пол-листа ватманской бумаги, прикнопленной к фанерному станку, не содержала на себе почти ничего, если не считать кривого креста, на основе которого предполагалось выстроить изображение головы.

— Будешь ты поступать в институт или дурочку будешь валять? — жеманничала девочка вслух, по-видимому, цитировала отсутствующего папу, и зажмурила левый глаз, вытягивая впереди себя правую руку с кохиноровским карандашом по направлению к гипсовому Дорифору. Она нацелилась длиной деревяшки вертикально и засекала пальцем долю карандаша, соответствующую высоте модели по её оси, совпадающей с линией носа. Затем, при помощи умножения доли, сделала засечки на вертикальной части нарисованного креста, относительно перекрестья, вверх и вниз поровну. То же самое было сделано вдоль горизонтальной части креста, совпадающей с линией глаз модели: прицеливание древком карандаша, соответствующее умножение доли, засечки на бумаге. Только на этот раз, перекрестье делило горизонтальный отрезок не поровну, а в определённой пропорциональной зависимости, полученной из-за поворота головы модели вбок. Эту пропорциональную зависимость девочка тоже вычислила, применяя метод нацеливания древком карандаша. Общая величина и основные пропорции будущего рисунка на кривом кресте уже определились. Девочка вдохнула, задержала воздух, заполнивший грудь, попутно получила приток удовлетворения от найденной композиции рисунка. Резко выдохнула.

Через недолгое время увлечение работой взяло верх над всеми иными предположительными порывами сердца, в том числе над легкомысленным намерением позволить временно расслабленному телу чуть-чуть отведать удовольствия от солнечной ванны. Дорифор обрёл черты будущего образа. На листе уверенно сидел овал головы, соблюдая композиционное равновесие. Были построены засечки для глаз, носа, рта, одного уха. А грейпфрутовое дерево, получившее от действий коленок девочки несколько изменённое положение, не очень-то для себя удобное, осталось наедине с личными занятиями двойственного характера. Оно мягко, почти незаметно помахивало длинными сочно-зелёными ветками, по-видимому, в знак одобрения принятому девочкой положению дел, но одновременно пребывало в когнитивном диссонансе из-за невозможности напомнить девочке, чтобы та установила горшок в прежнем виде.

Вскоре в дверь позвонили.

— Уф, — сказала девочка и, помедлив с принятием решения, неохотно пошла открывать. Звонок явно стрясся не вовремя.

За порогом стоял человек, похожий на Дорифора, до того сочиняющий странные письма. Но девочка явного подобия не обнаружила. И косвенного тоже. Наверное, на оттенках лица внезапного посетителя в тот момент бросалось в глаза что-то древнескандинавское: суровость. А ещё и детская растерянность прыгала по всему лицу наподобие невидимых солнечных зайчиков. Растерянности было больше. Ей только показалось, будто посетитель не окончательно незнакомец. Вроде где-то она его встречала раньше, и при тогдашней встрече ей что-то в нём симпатизировало. Поскольку этот эмоциональный посыл оказался положительным, человек был впущен.

— Вы к папе? — спросила девочка дружелюбно, вперемешку с прохладным оттенком соблюдения дистанции. — Папы нет. Будете ждать?

Случайный гость, которого тоже не запрещено с натяжкой называть «Дорифором», молча смотрел мимо хозяйки, сквозь узкую щель отомкнутой двери, вглубь квартиры, где взгляд попал на его скульптурный портрет в молодости. Более ничего не удалось разглядеть. Выражение лица у пришельца оставалось прежним. Поэтому трудно сообщить чего-нибудь утвердительного по поводу узнавания утраченной его ранней поры.

— Ждать? — без твёрдости в голосе, несколько рассеянно промолвил он. Затем, кашлянул.

— Ага, я о том же, — девочка отошла вплотную к боковой стенке, на нейтральную позицию, чтобы не навязывать условий нежданному и симпатичному гостю при выборе поступка. Прилипла к ней острыми лопатками.

— Угу, — сказал пожилой двойник античного шедевра ваятельного искусства. — Угу.

— Ну, тогда проходите. На кухню, что ли. Мне, вообще-то рисовать надо, — будущая абитуриентка отпружинила от стены. — Там сами чайку попьёте. Байхового. Вы сумеете без меня распорядиться? Ничего искать не нужно. Порядка там нет, зато вместо него — наглядность. Всё на поверхности.

— Угу, — повторил низкорослый красавец, разворачиваясь к выходу.

Там, один угол был занят старинным шкафом на резных ножках, а другой пустовал, по-видимому, для чего-то подготовлен. Дверное полотно квартиры продолжало оставаться незапертым, не успело захлопнуться на защёлку, и для нашего пришельца не возникло нужды изучать устройство незнакомого замка. Он беспрепятственно отворил дверь на ширину тела, боком протиснулся наружу, примкнул её за собой, не до конца и сразу же пропал из виду. В пространстве лестничной клетки несостоявшийся гость самому себе создал эхо словом «угу» и начал спускаться по лестнице, заметно ускоряя винтообразное движение.

В доме также ускоренно развивался сквозняк. Распахнул дверь, уплотнил стремительный поток в узком пространстве прихожей, раскрутился в комнате, рванулся к окну. Субтропическое растение, потеряв до того надёжно устойчивое положение, уступило его натиску аккурат в момент прохода нашего товарища под окном. Точнее сказать, горшок не сдюжил роли смещения центра тяжести на себя, и давление ветра на однобоко развитую крону дерева превысило всякое сопротивление растительного украшения комнаты. Оно выпало наружу, сделав полный оборот в вертикальной плоскости, и метко приземлилось горшком вниз, точно за спиной недавнего посетителя его хозяйки, расколов собственное гнездо на сотню осколков. Притом, сразу же обняло спину человека игольчатыми ветками с крупными и мягкими тёмно-зелёными листьями, будто уже давно умышленно гналось за ним и вот, благополучно его словило, получив заодно тихую радость. Тот остановился, обернулся назад, недолго разглядывая дерево косым зрением, а затем развернул голову и посмотрел круглыми глазами вверх, где встретился со взглядом девочки, таким же в точности, но устремлённым вниз. Потом растительные объятья заставили бывшего гостя снова обернуться назад, поскольку дерево, получив свободу корням от глиняных пут, окончательно утратило способность за что-либо зацепляться, дабы возыметь вертикальное стояние, благоприобретённое самым естественным образом. Оно вынуждено было прислониться к человеку, робко, но доверительно удерживая вертикальное растительное достоинство, пусть даже в покошенном виде. Мужчина позади себя ухватился за ветки руками, уколол палец, но сумел придать грейпфруту положение, приблизительно похожее на то, которое тот недавно занимал на подоконнике. Что заставило нашего героя участвовать в судьбе несчастного растения, трудно установить. Машинально вцепился, будто кого-то спасал. И отпускать почему-то неловко. Неловко, в смысле, неудобно это сделать, не глядя, за спиной, которая собственного зрения не имеет, и неудобно в смысле, кинуть нельзя, коли проявил инициативу для спасения чести и достоинства представителя растительного царства. Предавать нельзя. И лишний раз царапать руку не хотелось. Однако ж не стоять, будто врытому в землю вместо него. Глупо. Чужое дерево, зачем оно ему? Хм. В то же время, странно ведь остановиться как-то вдруг. И неизвестно, сколько времени придётся пребывать без определённой цели. Надо же двигаться куда-то. Но и нельзя повергнуть в горизонтальное положение благородного сотоварища по земной жизни, даже если он оказался вроде бы совсем неродным. Оставить живое дерево лежать лежмя на асфальте — низко, негоже, неприлично и, знаете ли, подло; такое даже уместно назвать предательством.

Лицо мужчины обозначилось выражением излишней для него обеспокоенности, обретая оттенки робкой надежды на внезапную выручку. Он ожидал явления, которое описывается устойчивым словесным оборотом «откуда ни возьмись». То есть, рот чуть приоткрылся, изображая звук «о», а глаза вывинтились вверх, изображая недоумение.

Вскоре, вблизи вольно путешествующего по миру человека и вынужденно выпавшего из окна одомашненного дерева, которые взаимно сдерживали друг друга от неблагоприятных движений, предстала хозяйка того жилища, где сквозняк наделал неприятность, граничащую с катастрофой.

— Вы целы? — спросила девочка у пожилого «Дорифора».

— Я цел. Дерево тоже почти нормальное. А горшок пропал. Вдребезги. Смотри, кусочков сколько. Если их собрать, склеивать надо будет до утра, — то ли несостоявшаяся жертва, то ли нежданный спасатель кивал головой и вертел ею от одного плеча до другого, указывая взглядом на разлетевшиеся осколки дешёвой декоративной керамики подле его ног и значительно поодаль.

— Да, пропал. И я пропала. Вот-вот явится папа, а ещё ничего не нарисовано. Когда ж теперь успеть. И грейпфрут надо бы домой воротить. Жалко ведь. Так долго рос, рос, всю жизнь, и на тебе. Горе-то какое.

— А запасного нет горшка? Или ведра пластикового, в нём на дне можно дырочку просверлить. Или у тебя незанятая кастрюля есть, да покрупнее? На время. Без дырочки. Пока новый горшок не раздобудешь.

— Ага, кастрюля. Большая. Огромная. Я её мыть не хотела. Оказывается, и не надо. Посадим туда дерево, а немытость — вроде удобрения, — девочка повеселела, даже подпрыгнула.

— Помочь? — спросил недавний полуминутный гость.

— Помочь, — сказала она и почему-то глубоко вздохнула. Без приостановки.

— Земелькой бы заодно разжиться, — бывший посетитель ему неведомой квартиры глянул под ноги позади себя, — корни-то пооголились.

Неподалёку чудом уживался меж громадинами зданий маленький скверик с четырьмя-пятью деревьями. Под каждое из них подсыпано свежей земли.

— Ага.

— Давай так: я потащу дерево, а ты подбери земельку во что-нибудь… м, да, — только теперь человек, похожий на Дорифора, оглядел девочку не найдя на ней ничего, кроме купального костюма с ромашками, — да, обычно у девочек бывают платья, у которых обязательно есть подол, куда уместилось бы земельки чуток. — И, следуя параллельным курсом произнесению слов, он думал, как бы изловчиться да перехватить кособокую крону грейпфрута, чтоб развернуться туда лицом да не поцарапаться.

— Ага, — сказала девочка и огляделась по сторонам, выискивая подходящую ёмкость, кем-нибудь здесь позабытую или выброшенную.

А по сторонам, то есть вокруг — собралось немало разных любознательных личностей, не нашедших на этот час применения трудоспособности. Пара-тройка мужчин средних лет. Один бородатый, другой в усах, третий попросту небритый. Женщин разновозрастных — пяток, большинством крутобоких и полногрудых, меньшинством узкобёдрых и без прочих излишеств. А также неодолимые счётом детишки мал мала меньше возникали из ниоткуда и без передыха шныряли туда-сюда между тётками и дядьками. Каждый из присутствующих, кто мысленно, кто вслух, кто охотно, кто не очень, давал оценку нарочно тут возникшему занимательному действию, и все, словно сговорившись принялись настраиваться на созерцание не менее любопытного развития интриги в скором будущем.