Ангел с поднебесья

Дара Преображенская

Главная героиня Татьяна слепа от рождения. Однако у неё необычный голос, из-за которого она становится примадонной в театре. Её голосом восхищаются не только жители России, но и Европы. Познав предательство и уединившись в конце концов в деревне на лоне природы, она понимает, что слава и деньги – ничто в сравнении с верностью и преданностью друзей. На её жизнь оказывают влияние ангелы, с которыми она разговаривает.

ГЛАВА 1

«ГЛАЗАМИ, ПОЛНЫМИ СТРАДАНЬЯ»

«Он же сказал,

Чему подобно Царствие Божие,

И чему уподоблю его?

Оно подобно зерну горчичному,

Которое, взяв, человек

Посадил в саду своём:

И выросло, и стало большим деревом,

И птицы небесные

Укрылись в ветвях его».

(Евангелие от Луки: 13.20—21).

Бабушка Дарья умерла в четверг в начале месяца как раз накануне Рождества Христова, поэтому наш ветхий деревянный домишко опустел, стало пусто, холодно, неуютно. Умерла она легко без мучений, просто ушла в свою горницу, легла на старую кровать и уснула. Я слышала, так обычно умирают незлобливые люли непринуждённо без боли и страха.

Вообще-то в нашем селе к бабушке относились с уважением, даже с почтением, называли её Дарьей Степановной или ведуньей Дашей, потому что она лечила прокажённых, поднимала дух тяжелобольным, облегчала их страданья. Бабушка знала много трав, всё лето после сенокоса собирала целебные травы в свою самодельную котомку, похожую на дорожный узелок босоногих скитальцев, богомольцев, которые ходят от одного селения до другого, собирают краюху хлеба, рассказывают о странствиях и чудесах. Один из таких старцев по имени дед Андрей как-то зашёл к нам на зимовье и остался на месяц «дабы молить за нас грешных Владыку Вездесущего Иисуса». Бабушка приняла деда Андрея радушно, накормила кислыми щами, напоила свежим ароматным чаем с душицей и мёдом, испекла большой капустный пирог. Несмотря на то, что жили мы скромно, бедно, стол пестрел вкусными угощеньями, как будто изобилие всегда присутствовало с нами.

Дед Андрей поселился в небольшой в довольно тёплой и уютной каморке там, где бабушка Дарья всегда держала иконы, доставшиеся ей от её предков.

Дед Андрей спал мало, большей частью молился, потому что я всегда слышала приятно ласкающий и успокаивающий треск свечей, пахло растаявшим воском и ладаном. У него были большие и тёплые руки, которые согревали мои озябшие ладони.

По вечерам же мы, усевшись рядом с натопленной печью, внимательно слушали, как бабушка Дарья рассказывала сказки, она знала их великое множество, и казалось, что они никогда не закончатся. Каждую ночь засыпала я в обнимку со своей тряпичной куклой, подаренной мне на Пасху, я поверяла ей свои сердечные тайны. С бабушкой было спокойно, радостно на душе, несмотря на то, что она не являлась моей родственницей, ибо взяла меня из детского приюта, когда принесла туда старую одежду и сладости в качестве скромного пожертвования на Великий Пост.

Постилась бабушка регулярно и меня научила, да и посты я переносила хорошо благодаря кулинарному мастерству и умению утешить вовремя добрым ласковым словом, сказанным с верой и благодушием.

В приют я попала ещё в младенчестве, так как от рождения была слепой. Это затем спустя десятилетие, когда медицина сделает огромный рывок вперёд, профессора и выдающиеся светила науки будут недоумённо пожимать плечами и говорить: «Не может быть, чтобы человек родился с полной атрофией сетчатки, словно глаза даны ему как внешний атрибут».

Спустя десятилетие врачи вынесут единый вердикт, прозвучавший словно приговор: «Не может быть».

Человек привыкает ко всему. Однако возможно ли привыкнуть к сплошной черноте, в которую ты полностью погружён, а не только тогда, когда закрываешь глаза, ведь уже спустя секунду тебе хочется вновь открыть их, чтобы увидеть Солнце и весь этот мир в естественных красках, почувствовать прелесть зелёной листвы и обширность голубого неба, нежность розового заката и желтизну Луны? Возможно ли привыкнуть к тому, что общество будет вечно тебя считать больной, неспособной жить полноценно только лишь потому, что какая-то часть твоего организма не функционирует нормально?

Бабушку Дарью я представляла себе высокой, худощавой с серыми добрыми глазами в белом домотканном платке, под которым она прятала свои волосы, покрытые сединою. Деда Андрея я представляла тоже высоким с косматой головой и большими руками, у него был сильный голос, однако он становился чуть приглушённым, когда дед читал молитвы. Ещё я часто вижу сон, в котором молодая женщина в голубом, как ясное небо платье, держит меня на руках и баюкает, напевая при этом мелодичную колыбельную. Слов колыбельной я не запомнила, но в своих мечтах я всегда уношусь к этому сну, стараюсь представить всё до мелочей и даже то, как молодая женщина смеётся очень заразительным добрым смехом. Кто она? Откуда так неожиданно всплывают в моей памяти подобные картины, и хорошо, если бы они никуда не исчезали. Какое оно, Солнце? Как выглядит небо? Почему все твердят о том, что оно голубое, а трава зелёная?

Я тоже «вижу» перед собой множество оттенков и красок, но что созерцают те люди, которые от рождения не являются слепыми? Как окружающий мир отображается в их глазах? О боже, когда у человека вообще нет чего-либо, всеми силами души он старается заполучить это, однако затем полученное теряет для него ценность.

Скажите, если человек поёт, происходит ли это от радости или от боли, а может в песне заложены самые дорогие ему чувства? Иногда я пою, потому что мне хорошо, но чаще при помощи песни я отдаляю любые мысли об унынии, могущие повлечь за собою душевную травму. Стихи сами приходят мне в голову, как будто я считываю их из некоего запредельного пространства, как будто кто-то невидимый нашёптывает мне слова моих песен.

Бабушка Дарья и дед Андрей любили слушать, как я пою. Сначала бабушка обучила меня псаломам из книги Давида, и оставшись в полном одиночества, я представляла себе, как зажигаются торжественно свечи в позолочённых канделябрах, и святые угодники оживают на иконах, всё вокруг меня наполняется неземным Светом. Какой он, Свет? В моих глазах он представляется мне постоянно уходящим вдаль огненным шаром, который освещает темноту, он живой, способный ощущать и чувствовать, а также общаться на непонятном для остальных языке.

Перед смертью бабушка позвала меня к себе и сказала:

— Танюша, о смерти моей не плачь, ибо тот, кто рыдает по покойнику, себя больше жалеет, нежели душу его. А жалость, она ведь словно жало боль приносит, а не облегчение. О судьбе своей, Танюша, не беспокойся, у тебя дар есть, с ним не пропадёшь.

— Какой же у меня дар, бабушка?

— Ты поёшь так, словно сам Господь поёт чистым голосом любви, и у того, кто слушает тебя, сердце трепещет.

— Раньше я ничего такого не замечала, вот разве что я слепая и не могу видеть людей.

— А ты видь сердцем, оно никогда не обманет. Сердце — дом для души. Ты много ещё трудностей преодолеешь и тогда только поймёшь, что не всегда счастлив, кто богат и внешне красив, счастье оно ведь в другом.

— В чём же, бабушка?

— У каждого своё счастье и своя правда, каждый волен выбирать между огнём и водою. И не бог виноват, что человек несчастен, просто душа его истерзана.

Я слышала её слабое дыхание, взяла холодную ладонь бабушки в свою руку и прижала к своей щеке. Из глаз моих брызнули слёзы, я не могла удержаться от нахлынувших на меня рыданий, хотя бабушка и не одобряла этого.

— Ты с дедом Андреем иди и слушайся его. Он добрый человек, много пострадал, поэтому и мудрость человеческую приобрёл. А мудрость, Танюша, вещь ценная. Она выведет к тому, что бог изначально определил для души твоей.

Я поцеловала её ладонь и тихонько прошептала:

— Не умирай, бабушка, я очень тебя люблю. Пожалуйста, не покидай меня. Ближе тебя нет у меня никого.

— Поплачь, Танюша, сердце очистится. Поймёшь же ты слова мои позже, когда повзрослеешь и наберёшься опыта. Сейчас ты ещё маленькая, несмышлёная, у тебя много мечтаний, много грёз. Слепота — не болезнь, а тоже дар бога, но ты не воспринимаешь её, как дар.

Голос бабушки был спокойным, даже наш кот Мурзик замурлыкал и начал ластиться к моим ногам. Я обняла бабушку:

— Бабушка, я «видела» Ангела. Он был очень светлым, он разговаривал со мною. Бабушка, он дал мне нечто неосязаемое, я часто «вижу» этого Ангела.

— Люди не знают об их существовании, не задумываются, что хорошие мгновения случаются от соприкосновения с ангелами. Ангелы не требуют благодарности, они просто хотят, чтобы люди всегда были счастливы. Не думай, Танюша, что если я умру, ты останешься одинокой. Нет, Ангел твой будет с тобою. Ангел поможет тебе, даст душе твоей успокоение.

…Бабушку похоронили на сельском кладбище с единственной часовней. Хоронили всем селом. Отец Александр прочёл молебен над телом усопшей, размахивая кадилом, тотчас часовня наполнилась ароматом благовоний. У отца Александра сильный голос, хор монахинь отражался от стен многоголосым эхо, они пели призыв к архангелам. Я чувствовала, как дед Андрей, стоя позади меня, крестился, вытирая катившиеся по морщинистым щекам слёзы. Плакал он искренне, словно изливал душу. Общая атмосфера была наполнена глубокой скорбью.

В силу своей болезни я не видела ничего, ни грустных лиц людей, ни торжественности окружающей обстановки, ни обшитого красной материей гроба, в котором лежала бабушка Дарья, ни отца Александра в чёрной церковной ризе, размахивающего кадилом, ничего этого я не видела, но мне показалось, что какое-то белоснежное пятно мелькнуло в стороне алькова с иконостасом. Пятно начало оформляться в белоснежную фигуру с двумя крыльями, затем я чётко увидела моего недавнего гостя Ангела. Он три раза помахал мне, затем улыбнулся, очевидно ждя от меня того же. Я, как и он, улыбнулась ему и поприветствовала его тремя взмахами руки.

Кто-то с силой толкнул меня в бок, должно быть, это была наша соседка по дому Аксинья.

— Нехорошо, — с укором прошептала она, — Стыдись.

Мне стало неловко за мой опрометчивый поступок, потому что в пределах церковных стен никогда не разрешалось улыбаться, здесь всё должно быть строгим и торжественным, во всяком случае так учил церковный староста Пётр Митрофанович Хворостин. Он был толстым, высокомерным, любил раздавать советы направо-налево, считая себя человеком привилегированным, «Господу угодным». Бабушка почти каждую среду или пятницу угощала его свежими пирожками с повидлом, любил их Пётр Митрофанович, поэтому и часто заглядывал к нам по вечерам. Бывало, сядет за стол, оглядит обстановку и скажет при этом:

— Тебе бы, Степановна, в новый дом перебраться, твой-то вот-вот рухнет, непонятно на чём только держится, а ты ещё заботишься о проходимцах.

— Перебраться-то я не против, — отвечала бабушка, — да помочь со средствами некому.

— Пособил бы, только у самого всё по полочкам разложено, лишнего нет.

— Насчёт проходимцев же, — продолжала бабушка, — Вы, Пётр Митрофаныч, вовсе не правы. Коль считаете себя божьим человеком, то и к людям относитесь по-божески. Есть такие, кто почтенья к себе требует, но почтенье это показное, от дьявола оно. Душа должна быть чистой, вот что для бога в радость.

После этого разговора Пётр Митрофанович стал реже появляться у нас, однако от бабушкиных пирожков никогда не отказывался. Видать, неосознанно понимал он, что таится в этих простых пирожках какой-то секрет. А я давно знала секрет бабушки Дарьи, ибо она сама поведала его мне:

— Танюша, всё, что ты делаешь, делай с особенным вдохновеньем и любовью.

Действительно, когда бабушка занималась стряпнёй, работа спорилась в её руках: и тесто выходило отменным, и начинка таяла на языке.

Стоя в мрачной часовне с пропитанными многолетней копотью стенами, отчитанная Аксиньей, я вдруг осознала, что потеряла самого близкого, самого дорогого себе человека, без которого даже не могла представить, как сложится моя жизнь в дальнейшем. Всё, что я могла представить себе в свои неполные девять лет, была зияющая дыра пустоты, через которую мне никогда не перейти.

Слёзы вновь хлынули из глаз моих безудержным потоком, я упала почти без памяти на колени и зарыдала. Возможно, я плакала от жалости к себе, как говорила перед смертью бабушка Дарья, возможно перед страхом будущего, который с тех пор почти каждый день преследовал меня. Она являлась для меня опорой, надёжной защитой и ласковой заботой, и вот в одночасье я лишилась всего этого. Я почувствовала свою полную беспомощность перед жестоким равнодушным миром, с которым мне ещё предстояло столкнуться в схватке за собственную свободу и право на уважение. Это право я должна была ещё заслужить — слепая разочарованная девочка…

…Могилка бабушки со слов деда Андрея представляла собой небольшой холмик с деревянным крестом-распятием. Крест выстругали добротным, «дабы проходившим мимо путникам он дорогу освещал», так говаривала бабушка незадолго до смерти. Возле холмика росла берёза, как русская красавица, на её тонких ветках летом будут ворковать озорные воробьи и чибисы, успокаивая её своими звонкими песнями.

Вскоре пришла соседка Аксинья в изношенной кроличьей шубе и вязанной шали со старшей дочерью Инной. Они сразу занялись приготовлением стола для панихиды. Состряпали капустную кулебяку и рыбный пирог. Вторая соседка Матрёна Егоровна принесла смородиновой наливки и холодца. На селе она считалась большой мастерицей по части приготовления самогона и разных настоек, к ней даже за лекарствами ходили, ведь настойки эти обладали целебными свойствами, да и Матрёна Егоровна знала бесчисленное множество их употребления. Вот например, когда у меня на сочельник случилась ушная боль, закапали мне немного медовой настойки, и боль, как рукой сняло. Тайн своих соседка не выдавала, никто и не принуждал её в этом, хотя ходили слухи, будто она колдунья и общается с нечистой силой. Сама же Егоровна говорила мало, больше молчала, потому как всю жизнь прожила вдовицей, и детей у неё не было, а к людскому злобствованию она привыкла.

Кто-то из сельчан принёс маринованных огурчиков, солёных груздей из раменских лесов, мороженную щуку, из которой тут же была сварена сочная уха с жирными молоками. Я по мере возможности помогала по хозяйству: подбрасывала заготовленных впрок дровишек в печь, приносила воду из колодца, уносила на подворье полные вёдра очисток. Так уж повелось на селе — не принято человека в беде бросать.

Пальцы примёрзли к холодной железной цепи, полное студёной водой ведро на том конце цепи застряло в колодце. Было больно от обжигающего холода, я подула на онемевшие пальцы. Казалось, сделай я небольшое усилие, и кожа останется на цепи. Я огляделась вокруг, ибо всегда привыкла чувствовать людей поблизости. Это незабываемое ощущение, и его невозможно передать тому, кто способен видеть. Просто ты ощущаешь чьё-то присутствие, энергию, отличную от обычного пространства, наполненного воздухом.

— Кто здесь? Дед Андрей, это Вы?

— Как ты догадалась? — спросил дед.

Я пожала плечами.

— Не знаю. Догадалась и всё.

Он помог мне вытянуть ведро и понёс его в дом. Перед тем, как открыть дверь, дед остановился, вероятно задумавшись над чем-то.

— Послушай, почему на отпевании ты сначала улыбнулась, будто увидела что-то необычное, а потом безудержно зарыдала?

— Я расскажу об этом, когда уйдут гости, мы останемся одни, сядем возле печи, и никто не прервёт мой рассказ.

Дед Андрей толкнул дверь, студёный воздух сразу же проник в сени, так что образовался пар от соприкосновения тепла с холодом.

На панихиду пришёл даже попечитель богоугодных заведений некий купец Селиванов, который был проездом в Петербург, естественно его пригласили, как человека участливого и видного, склонного произносить речи, полные пафоса и торжественности. Селиванову предназначалась почётная честь первому испробовать и оценить вкус горячей ушицы. Пока попечитель богоугодных заведений пробовал, все сидели в неподвижности, ожидая реакции гостя. Селиванов причмокнул от удовольствия, с большим наслаждением произнёс:

— Уф, хороша!

Его слова были восприняты как сигнал к началу трапезы, поэтому не прошло и четверти часа, как все присутствовавшие могли удовлетворить своё любопытство, свидетельствовавшее об умении и мастерстве местных кухарок. Когда очередь дошла до смородиновой наливки, кто-то даже затянул грустную: «Степь да степь кругом», но его остановили.

— Подожди ты! — махнула рукой Аксинья, — ну-ка, Танька, давай спой честному народу так, чтобы до слёз прошибло. Пусть наш почтенный гость послушает и скажет, где ещё такой голос в русской глубинке сыщешь.

Все взоры тотчас обратились ко мне, как к объекту мечтательных грёз, предназначенному доставить наслаждение. До корней волос я была смущена, взволнована и растеряна, мне совсем не хотелось петь перед захмелевшими людьми, тем более пела я всегда, находясь в одиночестве за исключением деда Андрея и бабушки Дарьи, которым разрешила стать моими слушателями, ибо пение продолжало часть моей внутренней жизни, куда я никого не допускала. Но убежать я не успела, потому что силач-пьяница Алексей Ефимыч — здоровенный детина, постоянный участник кулачных боёв, поднял меня за подмышки и поставил на самодельный стул.

— Пой, Танька, не робей. Пусть купец столичный послухает, — приказала Аксинья.

На ум пришла знакомая песня.

«То не ветер ветку книзу клонит,

Не метель морозом путь свербит,

То моё, моё сердечко стонет,

С болью вдаль душа моя глядит».

Песня была длинной, по мере того, как я пела, гомон за столом стихал, пока не воцарилась полная тишина. Кто-то начал всхлипывать, вытирая рукавом катившееся по щекам слёзы. Когда я закончила, гости сидели молча. Первым тишину нарушил г-н Селиванов.

— Скажи, кто ты и откуда? — обратился он ко мне.

— Подкидыш она, у нашей покойной ворожеи Дарьи жила.

— Никогда ещё ничьё пение не пронимало меня насквозь, будто вовсе не человеческий это голос, а райский. Кто же обучил тебя так задушевно петь?

— Бабушка научила.

— И давно ты поёшь?

— Давно.

Селиванов забарабанил пальцами по столу.

— Я еду в Петербург, обязательно встречусь с одним своим хорошим знакомым, имеющим отношение к музыке, я обязательно расскажу ему о тебе. Уверен, что он заинтересуется, ибо он боготворит оперу.

— Спой ещё что-нибудь для уважаемого гостя, — сказала Аксинья.

Я замотала головой:

— Нет, простите, я посижу одна.

Осторожно слезла со стула и удалилась в горницу, где стояла кровать бабушки Дарьи. Горница располагалась рядом и отделялась от остальной части дома тряпичной занавеской, сооружённой бабушкой. На ней красовались розы, которые бабушка Дарья сама вышивала ночами напролёт. На окнах изморозь, я прочертила пальцем круг, затем легла на бабушкину кровать, незаметно для себя уснула под монотонный гул приглушённых голосов, доносившихся из кухни. Во сне я слышала чей-то знакомый ласковый голос, который заунывно пел:

«То не ветр ветку книзу клонит,

Не метель морозом путь свербит,

То моё, моё сердечко стонет,

С болью вдаль душа моя глядит.

Доняла меня тоска-кручина,

Подколодная печаль.

Ты гори, гори, моя лучина,

Мне любви моей уже не жаль.

Извела меня метель немая,

Та метель, что вьюгою кружит,

Но огонь души моей, я знаю,

Путь мой к сердцу сразу осветит.

Ты гори, гори, моя лучина,

С ней по вьюге в дальний путь пойду,

И останься ты, тоска-кручина,

Всё равно я счастье там найду».

Весь сон мой будто из синей новогодней мишуры состоял, возможно так себе люди небеса представляют. Только увидела чётко я бабушку Дарью в белом, и лицо её, словно молодым стало, радостью засветилось. Это бабушка песню пела, и голос её тоже неземным был. Увидела себя, будто бросилась я в объятья бабушки и горько зарыдала.

— Зачем ты, бабушка, меня покинула? Горько мне теперь будет, очень горько.

А она отвечает, но лишь в уме её слова раздаются:

— Мне здесь ещё лучше, чем при жизни, ведь в последнее время я шибко мучилась, старость, Танюша, никого не щадит.

Говорит бабушка, у самой же слёзы так и катятся по щекам, на землю алмазами падают.

Проснулась я от ощущения тепла, меня словно жаром горячим обдало, кто-то коснулся моего плеча. Я открыла глаза, поняла, что дед Андрей стоял рядом со мною. Голосов из кухни уже не доносилось, очевидно гости разошлись по домам.

— Вставай, Танюша, утро наступило.

— Утро?

— Да, дорогая. Но убираться не нужно, Макаровна уже всё сделала. Ты вот что, поднимайся, одевайся и иди во двор свежим воздухом подыши, тебе полезно. Я тут похлопочу малость, дровишек наколю, вечером вновь печку истопим. Я ещё с недельку поживу, и в лес подамся.

— Нет, дедушка, не уходите, пропаду я одна, да и привыкла я к Вам.

— А ты скажи-ка лучше, что в церкви тебе пригрезилось, теперь-то мы точно одни в доме, никто нас не потревожит.

— Не поверите Вы мне, дедушка, никогда не поверите.

— Отчего не поверить? Коли скажешь, поверю.

Я заговорнически огляделась по сторонам, чтобы точно убедиться, что никто нас не подслушивает. Вокруг было тихо, чётко раздавалось тиканье настенных часов.

— Я, дедушка, Ангела видела. Настоящего, и он разговаривал со мною так же, как я с вами.

— Да ну, и ты слышала его?

— Да, но не ушами, а умом как будто. Он и в церкви у алькова был, когда отец Александр у гроба бабушки Дарьи с кадилом ходил.

Дед Андрей задумался, вздохнул.

— Знаешь, и со мной однажды удивительный случай приключился. Я ведь не всегда странником был, вырос в семье придворных его императорского величества Александра, этикет знал, языками иностранными владел. Прочили военную карьеру. Был я молодым ветреным в гусарских погонах и мундире с петлицами, с Наполеоном войну прошёл. Вернулся в родительское имение и на одном из столичных балов был представлен некой дворянке княгине Ольге Соломоновне Фёдоровой. Княгиня славилась своей цветущей молодостью, красотой, умом, весь Петербург тогда по ней вздыхал, однако она была слишком горда для мимолётных интриг. Полюбил я её до безумия, попросил в первый же вечер нашего знакомства её руки, и к моей величайшей радости мне не было отказано. С того самого дня начались приготовления к предстоящей свадьбе, в свете появились новые толки на этот счёт, общество долго не могло решить вопрос, чем же мне удалось в столь короткие сроки заслужить благосклонность красавицы-княгини, им не приходило в голову, что иногда любовь, чистая любовь без расчёта способна соединить двух людей.

Однако вскоре незадолго до предстоящего счастья я получил письмо из моего гусарского полка, расквартированного где-то под Москвой. Мне срочно нужно было выехать в полк для выполнения одного неотложного дела. Я ненадолго простился со своей невестой, обещаясь, что не задержусь, тем более свадьба была уже на носу, весь Петербург только об этом судачил. Но уезжал я с каким-то мрачным чувством, хотя ничто, казалось, не предвещало ничего плохого. Поездка моя затянулась вместо одного месяца на целых три с половиною. Приехал я в полдень и сразу решил навестить мою возлюбленную. Мне показалось, что колокола на звонницах пели какую-то печальную мелодию, но я заставил себя не думать об этом. Мне открыла женщина в чёрном платье, которую ранее я не встречал в доме княгини, она представилась сестрой моей невесты и отошла в сторону, дав мне пройти внутрь.

— Что случилось? Где княгиня Ольга? — спросил я.

— Мужайтесь, граф, — ответила родственница невесты, — Ольги больше нет в живых.

— Как! — в ужасе воскликнул я. Мне казалось, сердце моё остановится навеки, — Этого не может быть, ведь мы были обручены.

Княгиня умерла при загадочных обстоятельствах, предполагалось, что она была отравлена завистником, либо завистницей, не потерпевшей её будущего безоблачного счастья.

Долгое время после известия я не мог оправиться от своего горя, ушёл в запой, пил беспробудно, хотел с жизнью кончить, но как-то не решился спустить курок. Затем оставил службу и ушёл в паломничество. Самое же страшное было то, что я стал презирать бога, возненавидел его за то, что в одночасье я лишился всего, что чаял иметь. Много лет ходил я по лесам, проживал в раскольничьих скитах, я пытался найти Истину, ответить на вопрос: почему произошедшее имело место. Родители мои почили вечным сном, не ведая того, что сын их отрёкся от мира, и скорее всего, имение, которым владел мой отец — граф Дмитрий Петрович Вяземский, перешло в управление к брату. Пути, связывающие меня с миром, были навсегда отрезаны.

Однажды, идя по лесу, ноги мои неожиданно подкосились, лишившись сил, я упал прямо в снег (дело было зимой). Больше я ничего не помню, ибо вероятно я потерял сознание.

«Это моя смерть», — подумал я. Затем словно в тумане каком-то явился мне один человек в белых одеждах. Был он очень молод, хорош собою, лицо его светилось, поэтому черт его я не разглядел. Человек протянул руку и помог мне подняться.

— Зачем ты ушёл от людей? — услышал я, — Воротись обратно и неси проповедь своей мудрости, которую приобрёл ты многие годы проведя в странствиях. Так наполнишь сердце радостью, что потерял ты когда-то. Ты много выстрадал, много перенёс потерь, но вспомни старика из скитов, который исцелил твою обмороженную ногу. Нашёл ли ты в его светлых глазах хоть тень отчаяния и ненависти к миру? Своим воодушевлением он дарит всем свет и надежду. Так и ты иди к людям, расскажи им о том, что вокруг не только боль и горе, но покой и умиротворение.

Сказав это, человек коснулся моего плеча, я тотчас ощутил, как силы влились в моё тело. Я очнулся, человек исчез, а я увидел перед собой протоптанную дорожку, по которой я и вышел из леса. С тех пор я часто вспоминаю об этом разговоре, ибо моё мировоззрение резко изменилось.

— Дедушка, это был не просто человек. Это был мой Ангел.

О сне недавнем своём я не сказала, однако меня не покидало ощущение того, что Ангел где-то незримо присутствует рядом, что я не одинока, не покинута, и он всегда поддержит меня, будет прочной опорой и советчиком.

…Что обычно должен чувствовать человек, когда его называют изгоем, прокажённым? Комок застревает в твоём горле, ты сжимаешься, как горящий в пламени свечи бумажный лист, к тебе подкатывают внутренние рыдания, и ты изо всех сил пытаешься скрыть от всех свою боль, а в ушах продолжает раздаваться раскатистым эхо противное:

— Ты прокажённая! Бог шельму метит! Покидыш!

Ты понимаешь, что они дураки, что глупость их не знает предела, что ты являешься той белой вороной, которую «они» исключили из своей стаи. Но тебе обидно, потому что ты лезешь из кожи вон, чтобы забыть о своём недостатке, ты всячески стараешься оторвать от себя это клеймо. Ты попала в границы жёстких запретов, где любое отступление от серой массы карается нещадно. Это только внешне принято говорить: «Возлюби ближнего своего», на самом деле в мире царит равнодушие и жестокость. Ты обнимаешь единственного человека, который ещё в состоянии тебя понять, и шепчешь сквозь слёзы:

— Дедушка Андрей, заберите меня с собою. Заберите, иначе уйду одна, пусть даже если я слепая. Я буду заботиться о Вас, только не бросайте меня.