Monsieur Serge. Истории приключений и испытаний князя Сергея Волконского

Дарья Аппель

Удачливый разведчик, отважный кавалерист, красавец и дуэлянт, приговоренный к вечной каторге после происшествия 14 декабря 1825 года – таков князь Сергей Волконский. Сборник новелл посвящен этому неординарному и яркому историческому деятелю, представляя его совершенно с иного, непривычного многим читателям ракурса.

Чужая свадьба

Июнь-сентябрь 1824 г.

«Она была слишком хороша для этого мира», — строки старинной эпитафии вплетались в нежную ткань золотых облаков, нежно плывущих по закатному небу. Слишком много нежной грусти в этих словах — грусти, обращенной к той, что случайно открыла страницы книги. И слишком уж много правды. Казалось, автор — очередной, мало известный, сгинувший еще в прошлом веке, выпустив вот эту небольшую книжку, названную так, как в ту пору было модно называть романы: «Аглая, или хрупкая добродетель» или же с равным успехом «Матильда, или попранное милосердие» — обращался к ней самой, Элен Раевской, через многие годы. Слишком хороша… «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой», — так обронил экспромтом, словно невзначай, вот этот молодой и пылкий поэт, волочащийся за ними всеми сразу — за вычетом младшей, Софи, еще увлеченной играющей в куклы. Поэт сей, возбуждавший необычайный интерес Мари, третьей дочери семейства, оставил Элен равнодушной. Ее вообще многое оставляло равнодушной из того, что интересовало ее сестру-погодку. Но подметил он это в точку. Более того, сама девушка и не любила особо проводить время с семейством. Вот и нынче, в предвечерье, она спряталась за буйно разросшимися кустами сирени, взяв с собой эту глупую книгу. В самом деле, переводить ее не стоит даже… Пустота содержания книги давала Элен повод насладиться тихим, приятным вечером, и даже густой, обморочный запах лиловых соцветьев не действовал ей на нервы, не вызывал привычной головной боли.

«Слишком хороша для этого мира», надо же… «Приметно вянет», «чахоточная дева», — ее здоровье, точнее, отсутствие такового давно заклеймило вторую из сестер Раевских. От нее ни родители, ни врачи особо не скрывали, что считают ее смертельно больной и дают ей не более двух лет жизни. Причины — худоба, не красящая никого, бледность с внезапными вспышками румянца, да эти приступы кашля и удушья, всегда внезапные, настигающие ее по вечерам, а то и заставляющие пробудиться ночью от паники. Элен и без объяснений знала, каково ждет ее будущего — докашляется до кровавой мокроты, потеряет все силы, станет неподвижно лежать в кресле или на диване, превращаясь в скелет, а затем ее наконец-то положат в гроб, обряженную в подвенечное, как пристало ее девичьему статусу, платье, отпоют в белой церковке, виднеющейся из окон их гостиной, закопают в землю и забудут — наверное, навсегда. И поэтому Элен, в отличие от ее сверстниц, никогда не думала о будущем — что толку, если его нет, если она, по словам вездесущего сочинителя, «приметно вянет» и, как вот эта пышная сирень, отцветет через считанные годы, навсегда оставшись двадцатилетней? В будущем, приуготовленном для ее сестер, Элен последнее время не видела ничего, что соблазняло бы ее, заставляя завидовать тем, кто останется после. В самом деле, то же замужество — что толку в этом? После пышной свадьбы — такой, какую недавно сыграли для Катрин, их самой старшей сестры, обвенчавшейся с завидным женихом графом Мишелем Орловым — наступают будни, такие, в каких давно погрязла маменька. Хозяйство, вечный надзор над всеми — дворовыми, гувернерами, собственными детьми и даже мужем. Годы идут и сливаются воедино, утро сменяется вечером, жара — морозами, посевная — жатвой, утро — вечером… Беды и радости приходят, внося разнообразие в эту бесконечную рутину, на краткий миг переворачивая все с ног на голову, а потом все постепенно входит в свою колею, прибавляя, правда, воспоминаний — которые тоже рано или поздно пропадают. Когда-то она поделилась соображениями с младшей сестрой — полной ее противоположностью, веселой, острой на язык, резвой и не склонной к излишней задумчивости Мари. Та только скорчила умильное личико: «У, Оссиан какой-то… Послушай-ка лучше вот эту кавантину, забудешь о своей меланхолии». Но, хотя Элен и отдавала дань певческим талантам сестренки, грусть оставалась при ней.

Из раздумий Элен вывел голос маменьки, как всегда, высокий и строгий — закрой уши ладонями и то расслышишь каждую его нотку:

— Софи! Где же вы запропастились? И не дозовешься эту девчонку… Софи! Немедленно домой, а иначе вы будете наказаны! Софи! Откликнетесь, а то отцу скажу!

Элен усмехнулась. Она-то знала, что ее маленькая сестрица спряталась в специально построенном в гуще сада домике и намеренно не идет на зов матери. Вскоре к голосу Софьи Алексеевны присоединился мелодичный зов гувернантки. Надобно, конечно, помочь матери, уже сделавшей решительный шаг с порога, но Элен не торопится покидать свое убежище. Она хорошо понимает младшую сестру — в самом деле, в их громком семействе тем, кто склонен к спокойному времяпрепровождению, приходится искать убежище в самых неожиданных уголках дома и сада. Маменьке сие не нравится — она любит, когда все и вся на виду, вышколенно построенные перед ней по ранжиру.

Сестра все никак не откликается, и Элен начинает беспокоиться. В самом деле, час уже поздний, солнце зашло, и девочке пора в постель. Тревога заставляет грудь ее сжиматься. Еще пара минут — и начнется привычный приступ. Девушка ослабляет косынку на груди, но слишком поздно — воздух уже застрял в горле, его надо протолкнуть вниз, и она невольно закашливается. Тут же перед ней раздвигаются зеленые ветви, и показывается маменька.

— И вы здесь, Элен? — строго говорит она. — Так вот с кого Софи берет дурной пример! Как старшая, вы бы должны…

Тут достопочтенная Софья Алексеевна, наконец, замечает, в каком состоянии находится ее дочь и прерывается на пол-слове, резко меняя тему:

— Немедленно домой, ma fille! Опять шаль забыли, а я же говорила, что вечерами нынче холодно! Не хватало вам снова разболеться, да еще накануне собственных именин.

— Я… пойду… за Софи… — силится сказать Элен сквозь приступы кашля.

— Вы пойдете домой! — мать твердо берет девушку за запястье и удаляется с ней к крыльцу, перед этим звонко бросив гувернантке, мадемуазель Мустье: «Ищите близ яблонь, в этом ее… шалаше!»

Дома воздух теплее, но при этом душно, и Элен чуть ли не теряет сознание в этом окружении. Мать приказывает ей лечь на канапе в нижней гостиной, зная уже, что она не будет в силах самостоятельно подняться. Лежа дышать тяжелее, и девушка приподнимается на подушки. Софья Алексеевна молча смотрит на нее, привычно крестит ее и себя и вздыхает. Ей уже сказали — доктор Браницких, мистер Хатчинсон, чьему суждению она не может не доверять — что дальше будет только хуже. Но куда еще хуже-то?.. Сердце болит за эту девочку, и пусть даме известно, что у других только хуже, не может не задаваться: «За что-то это невинное дитя наказано?» Она приобнимает Элен, та приникает к ее плечу и закрывает глаза. Кажется, постепенно приступ отпускает. Где-то вдалеке слышны голоса Софи и ее гувернантки: «Я не хочу спать! Не пойду!», «Нет, нет, вы пойдете спать и с сих пор в этот угол сада не заходите!». Задумчивые ноты ноктюрна раздаются из комнаты наверху, служившей одновременно библиотекой и залом для занятий музыкой. Конечно, Мари… Кто же может еще так играть?

— Все хорошо, maman, — Элен поднимает на мать свои синие глаза — и в кого она такая-то, в их темноволосом и черноглазом семействе? Возможно, пошла в свою бабку по матери, умершую в родах и навеки тридцатилетнюю. Софья Алексеевна собственную мать не помнила, портретов от нее не осталось, но сам факт краткости ее жизни вводил в тоску. Равно как и то, что судьба ее внучки и тезки складывалась зеркальным отражением ее жизни.

— Вот и слава Богу, дитя мое, — мать снова крестит и обнимает дочь, украдкой щупая щеки — нет ли жара, вечного спутника этой болезни? На сей раз приступ был короче обыкновенного, да и легче тоже. Так что авось обойдется.

— Но больше без шали выходить не вздумайте! — голос Софьи Алексеевны становится более строгим и жестким. — Вам, кажется, не пять лет, чтобы я об этом постоянно напоминала!

— Хорошо, маменька, — говорит Элен. Слабость мешает ей думать о чем-то другом, кроме как о сне. Она не спеша встает и, опираясь на руку матери, поднимается вверх. Заглядывают в музыкальную комнату, и матушка делает красноречивый жест в адрес Мари, увлекшейся музицированием — ноктюрн уже сменился развеселой мазуркой. Та, поняв, в каком состоянии сестра, прерывает игру на половине ноты, бросив досадливый взгляд в адрес Элен. Той даже кажется, что Мари ворчит: «И снова грусть, и снова черная меланхолия… Надоело!»

…Уже лежа в постели, Элен вспоминает о забытой в саду книге. Хочет послать горничную за ней — но передумывает. Вряд ли ночью будет дождь. Да и читать нынче не хочется. «Она была слишком хороша для этого мира…», — повторяет она про себя эту фразу.

— Или мир был слишком плох для нее, — добавляет девушка вслух.

***

— Мы отменим все «особые порядки». Они лишь разжигают рознь и способствуют возникновению фронды, — полковник Павел Пестель говорит, по своему обыкновению, не глядя на своего собеседника. Разговор ведется не под запись, но каждое сказанное слово получается у Пестеля чеканным. Интонация такая, будто бы он читает длинную, небогатую событиями, зато наполненную описаниями книгу. Князь Сергей Волконский устало смотрит на приятеля. Стрелки напольных часов приближаются к трем утра. За незашторенным окном уже можно увидеть, что вдалеке, за пшеничными полями, небосвод уже сереет. Ночи в конце мая стоят короткие, утро наступает сразу и неожиданно, а они еще даже не ложились. Волконскому страсть как хочется расстегнуть вицмундир хотя бы, но в присутствии своего соратника делать это несколько неловко. Вот и приходится сидеть чуть ли не на вытяжку, слушая соображения полковника по поводу грядущего переустройства России.

— Фронда… — повторяет Сергей. — Слишком часто это слово используют по делу и без, не ведая его истинного значения.

Пестель прерывается и смотрит на своего собеседника немигающими темными глазами. Слишком часто Волконский ловил на себе взор своего товарища по обществу, и слишком велико было искушение сравнить его со взглядом хищной рептилии, сосредоточенно выглядывающей свою добычу.

— А каково же его истинное значение, князь? — с легким вызовом в голосе спрашивает полковник.

— Нынче у меня нет сил еще и преподавать вам уроки истории, — откликается князь. — Надеюсь, вы, республиканец, помните, что Фронда при юном Луи Четырнадцатом поставила своей целью именно ограничение власти монархической. Не хотите ли вы сказать, что видите себя новым монархом?

— Полно, Ваше Сиятельство, повторять россказни этих петербургских пиитов, полагающих меня новым Буонапарте, — темнеет лицом Пестель. — А вам не стоит придираться к каждому произнесенному мною слову.

— Я вас готовлю к тем временам, когда каждое это слово перейдет в вечность и будет цитироваться потомством, — бесцветным тоном произносит Волконский.

Его визави внимательно оглядывает его лицо. Слишком уж этот аристократ тонок и непрост в обращении. Придворного из него не вытравишь, сколько бы лет он не провел далече от Двора… Впрочем, простаки как раз и были в их деле опасны — легко втираются в доверие к тем, кто поглупее, выводят на откровенность, а потом пишут донос — конечно же, из доброты душевной и жажды справедливости, не иначе. Но Пестеля всегда настораживало одно в этом князе Волконском — тот исподволь уводил у него власть в их обществе. Сказанное полковником на общем собрании князь Сергей обязательно повторял, но иными уже словами — и не придерешься, потому что, во-первых, суть одна и та же, во-вторых, формально в их союзе у каждого имелось право голоса. Чего стоит и то, что Волконский, будучи принятым в тайное общество без году неделя как, уже придумал название? «Пусть будет Союз Спасения», — сказал он тогда. — «Без всяких „орденов“, „благодатей“ и прочих масонских заморочек». Название, по первому размышлению, показалось Павлу удачным — в самом деле, намекает на то, что спасшиеся членством в союзе спасут и Россию. Которая, по мнению многих, а прежде всего, тех «наиболее приближенных к государю лиц», отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то отвел от нее неминуемую беду. Кстати, о «приближенных к государю»…

— Я слышал, твой beau-frere повздорил с Аракчеевым? — невзначай спросил Пестель.

Вопрос застал Волконского врасплох. Он пожал плечами.

— Откуда у тебя сии сведения?

— Ну как откуда… Временщик заметил, что на Вторую армию уходит непомерно много средств и начал задавать твоему родичу неудобные вопросы. На которые у того не нашлось ответа. Вот и грозит ему нынче отставка со всех постов.

«У Пьера чтобы не нашлось ответа…», — усмехнулся Серж. — «Скорее, он не снизошел до змея. Но только не пойму, реальна ли отставка. Ежели так, то наше дело провалено. Нам придется что-то предпринимать, и действовать решительно».

— Тебе сам Аракчеев это рассказал? — спросил он у своего приятеля невзначай.

Пестель знал — ответь он правду, как Волконский не преминет сказать нечто колкое на этот счет. Отрицать было бы еще глупее — ни для кого не секрет, что отец полковника приятельствует с тем, кого в придворных кругах зовут «змеем» и ненавидят столь же сильно, как любят государя — впрочем, похоже, любят только на словах.

— A la guerre comme a la guerre, — проговорил он со вздохом. — Благородные средства здесь не помогут.

— Тогда не возмущайся, что тебя сравнивают с несчастным корсиканцем, — усмехнулся Волконский, наливая себе в бокал остатки вина. — Так что ты предлагаешь сделать с Польшей?

С участи Речи Посполитой и начался этот разговор, продолжившийся уже под утро. Представители Польского патриотического общества, Яблоновский и прочие, снова напомнили о своем существовании, передав с оказией послания — естественно, шифрованные. В них они снова задавали вопросы о начале выступления и порядке действий. У них, мол, все готово, имеются все нужные средства и силы. Но, прежде чем выступать, им нужны гарантии — первым делом необходимо было отменить результаты «молчаливого Сейма» от 1794 года и дать Речи Посполитой вожделенную независимость. Без этого польское тайное общество действовать отказывалось, а его глава Яблоновский даже намекнул, будто «упорство в данном вопросе обойдется вам слишком дорого». Пестель, узнав о разговоре, рвал и метал, но, как у него водилось, молча, про себя, и лишь под конец сказал Волконскому, что «твоя бестолковая дипломатия только вставляет мне палки в колеса».

— С Польшей… Так вот что тебя волнует. Почему не Остзейский край, например? — протянул полковник, изучающе глядя на князя Сергея.

…В общество Волконский пришел сразу после Михаила Орлова, и Пестель мигом определил его типаж — ровно такой же, как тот — скучающий аристократ, из grand seigneur’ов, невесть зачем сосланный в Малороссию командовать дивизией и не знающий, к чему бы себя приложить. Такие люди были бы вредны, но за ними стояла реальная сила, поэтому решение о посвящении Волконского в члены тайного общества было принято немедленно. Однако, к изумлению всей управы их союза, тот углубился в их деятельность так, что начал уже незаметно ею руководить. Куда делся легкомысленный повеса-переросток, коим князь Волконский представал в свете? Пестель изумлялся его дотошности, вниманию к деталям и умению проводить неожиданные параллели. С появлением Волконского все пошло живее, и уже стало ясно, когда состоится час Х — время, когда история изменится. «Нам нужно, однако же, подготовиться к сему часу», — не забывал говорить князь Сергей. — «Власть не должна лежать просто так — иначе найдутся те, кто ее захватит, вопреки нашим намерениям и желаниям». Однако же, на призывы немедленно действовать, которые высказывал вышеупомянутый граф Орлов, с его «десятью тысячами штыками за пазухой», Волконский отвечал так, что оставалось лишь поаплодировать: «Вам хочется новой пугачевщины, Михаил Федорович? Мне вот нет. Ибо я знаю, что мы с вами падем ее первыми жертвами. Посему и то, что вы зовете преступным промедлением». Вот такой он был, сей князь, и Пестель ничего не мог с сим поделать.

— Посуди сам, каково нам будет весело, если сразу же после восстания в Польше начнется война за независимость. Что ты будешь делать тогда? — откликнулся Волконский. — Введешь войска, чтобы его подавить?

— Я уже сказал ранее, что не допущу у нас Вандеи, и Польша, равно как и Ливония, непременно будет приютом недовольных, ежели мы не примем немедленных жестких мер… — повторил Пестель, не вникая особо в суть вопроса, заданного его приятелем.

— Поэтому что ж? Внесешь в «Правду» свою поправки о даровании Польши независимости? А вместе с тем независимости и другим окраинам? — внимательно, насколько мог, посмотрел на него Волконский.

— Я пока думаю над этим вопросом. Не торопи меня, — остановил его приятель. — Но повторяю: привилегии должны быть отменены. Иначе же…

— У Бретани и Анжу не было никаких привилегий, однако ж они восстали. Где здесь Конвент ошибся, как думаешь? — выпитое вино придало князю бодрости и желания спорить. Интересно, надолго ли его хватит? Пестель-то может и не спать — подобно Буонапарте (опять это невольное сравнение!), он, казалось, обходился тройкой часов сна в сутки, не более. И при этом Серж никогда не заставал приятеля страдающим от недосыпа. «Последствия военной контузии», — так объяснял это Пестель. Но Волконский сомневался в этом. Контуженным и раненным их состояние все-таки в тягость, а этому его приятелю оно ни малейших страданий не доставляет.

— Всеобщий призыв, — медленно, чуть ли не по слогам произносит полковник. — Революция бы победила в Вандее, коли не всеобщий призыв.

— А что Конвенту оставалось делать, если после убийства короля на Францию ополчились все сопредельные страны? — продолжил князь Серж.

— Слушай. Если тебе не нравятся мои выводы, так сразу и скажи. Зачем ты вызываешь меня на спор? — вспыхнул Пестель.

— Почему не нравятся? Я хочу рассмотреть проблему со всех сторон, а не только с той, с какой тебе угодно, — возразил князь. — И вот я вижу, что нас ждет то же самое, что и 35 лет тому назад в многострадальной Франции.

— Дураков воевать с Россией нет, — уверенно произнес Пестель. — Или же ты веришь в незыблемость Священного Союза? После всего, что Его Величество сделал, дабы отвратить Австрию от нас?

Волконский удивился осведомленности приятеля в дипломатических вопросах. Вот уж не думал-не гадал… Освобождение Греции от турецкого ига вызвало предсказуемую для опытных дипломатов, но совершенно неожиданную для императора Александра, искренне поверившего в единство европейских христианских держав, отрицательную реакцию у англичан и французов. Австрийцам, еле сдерживающим турецкую угрозу, подобное положение дел было еще более неугодно. В Европе сложилось мнение, будто бы подобная затея нужна лишь для тщеславия императора Александра. И даже среди приближенных государя раздавались голоса против «очередной никому не нужной войны с турками непонятно за что». В тайном обществе мнения были противоречивыми, и Серж отлично их знал. «Мы, конечно же, победим, государь в очередной раз покроет себя славой, но у нас-то ничего не изменится. Крепостное право останется, военные поселения расползутся по всей стране, да еще и скажут, что все это поспособствовало нашей победе над басурманами», — так судил Муравьев-Апостол, один из тех, кто пришел в общество «защищать русский народ и спасать его от произвола высокорожденных честолюбцев». «Конституция есть у поляков, предавших нас в самый решающий момент», — продолжал тот же Орлов. — «В Остзейском крае крестьяне свободны уже несколько лет как. С грядущей победой мы увидим восстановление древней демократии в Элладе. Но русские, как всегда, останутся ни с чем. Ибо варвары и свободы не заслужили». Такие мнения вскоре сделались преобладающими над всеми остальными. Вскоре даже составился план действий — устроить переворот тотчас как будет объявлена война и выйдет приказ о начале движения Второй армии. «В этом мы чем-то родственны несчастным восставшим бретонцам», — горько усмехался Серж, узнав о решении управы — правда, не окончательном.

— Я уже ни во что не верю, — вслух отвечал Волконский. — Но суди сам: помимо Священного Союза, существует и такое явление, как династические связи. Мне не хватит пальцев обеих рук пересчитать, со сколькими династиями родственен наш государь…

Пестель внимательно посмотрел на своего приятеля. Волконский тогда не присутствовал на собрании, на котором Якушкин и прочие говорили, будто бы без цареубийства не обойдешься, причем одним государем дело не должно ограничиться. «Беда Франции в том, что Конвент остановился лишь на короле и королеве», — кричал пьяный Якушкин. — «Надо было их всех… под корень». Когда Сержу Волконскому стало известно о том, что говорилось на собрании, он форменно вышел из себя. Витиевато выругавшись, он добавил: «Вы, дураки, не понимаете, что именно за цареубийство нас и будут судить! Не за бунт, не за что иное — а вот за эти разговорчики в пьяном виде!» «Предлагаешь исключить Якушкина из общества?» — холодно поинтересовался Пестель, втайне довольный видеть князя таким, каким он, по его разумению, и должен быть. «Да какое там исключить? Чтобы он побежал повторять, о том, что сам орал в пьяном виде?» — прежним тоном произнес Волконский. Потом, остыв от вспышки гнева, князь Сергей добавил: «А что, Поль, это отличный способ удержать всех в обществе. Спрашивать у них согласия на цареубийство. Дураков о таком болтать с левыми людьми не будет, а доносчику в таком случае достанется первый кнут».

— Так, значит, желательно их всех устранить? — задумчиво, словно сам себе под нос, проговорил полковник. — Ну, положим, если предположить, что другие державы последуют нашему примеру и сбросят с себя иго тирании ровно так же, то тут делать ничего не придется. Но я бы не был столь уверен…

Волконский оглядел его с ног до головы. Внимательно и пристально. Всякий раз, когда Павел Пестель рассуждал именно так, — а давеча он озвучил, что «намерен создать касту надзирателей за соблюдением законов и сохранением правопорядка», и на вопрос, сколько же жандармов должно быть приставлено к каждому, назвал вовсе астрономическую цифру — Сергею казалось, будто бы он выдает свою истинную сущность. Нет, у него не загорались ярко глаза и не складывался в кровожадной усмешке рот. Полковник, напротив, становился тихим, голос его холодел и становилось ясно — он нисколько не теоретизирует. Он действительно рассчитал все — и куда нужно высылать евреев («разумеется, в их Землю Обетованную… ах, она под владычеством Империи Оттоманской? Так я уверен, что среди народа богоизбранного найдутся собственные юдифи и навины, и свергнут сие иго во славу собственного Отечества»), и как будет устроен Комитет общественной безопасности, и на каком удалении от границ следует устраивать новую столицу, и, наконец, что следует предпринять с возмутительно разросшимся семейством Романовых. Знания пока хранятся в его голове, но постепенно воплощаются на бумаге, в виде поэтапного плана, который наивные зовут «конституцией». И Бог только знает, что еще придумает Пестель, какие еще расчеты он выполнил невдомек.

— Я бы не заглядывал столь далеко, — вздохнул Серж. — Может статься так, что реакция будет вовсе не такой быстрой, как мы планируем. Наша спешка лишь все испортит.

— Хотелось бы мне верить. Но я приучен готовиться к худшему, — произнес Пестель.

— Говоря о худшем… Вы как хотите, но я пошел спать, и, надеюсь, третьего дня смогу поделиться своими соображениями в более ясной манере, — вздохнул Волконский.

Полковник пожал плечами, и на лице его, бледно-смуглом, появилась некая снисходительная улыбка — понимание слабости своего приятеля.

— Идите отдыхайте, князь, — произнес он нарочито церемонным тоном, какой иногда выбирал, словно бы в шутку, при общении с сослуживцем и товарищем по тайному обществу. — А то в будущем я сомневаюсь, что вы можете позволить себе такую роскошь, как долгий сон.

— Я никогда ее не мог себе позволить, — усмехнулся князь Сергей печально. В отблеске догорающих свечей лицо его, светлое и приятное, казалось старшим, и видно было, что ему уже хорошо за тридцать — со всеми приметами возраста, усугубленными усталостью и затаенной болью. Пестель вспомнил — он один из самых старших среди них всех. И поэтому, небось, и глушит энтузиазм более юных своим скептицизмом и резонерством. Впрочем, здесь полковник не мог бы его упрекнуть. Молодые и радостные — пушечное мясо, свечки, сгорающие без следа, герои, которых чествуют и быстро забывают. А историю все-таки делают совсем другие люди. Такие как этот князь Сергей. И такие как он, полковник Пестель.

***

Несмотря на вполне искреннюю усталость, сон к Сержу не шел. Значит, придется-таки встречать рассвет, беспощадно надвигающийся нынче на землю и обещающий день ясный и жаркий. Как и всегда. Вспоминать бы другие рассветы, случавшиеся в Бессарабии, например, относительно недалеко отсюда. Вместо этого в голове вертится лишь одно. Отзвуки разговора с Пестелем и голос этот его, размеренный, подсчитывающий количество людей, которых ему предстоит убить ради достижения своих целей — и количество рук, которыми он планирует осуществить эти убийства. Придет же ведь пора его останавливать… Придет. И когда же? Лучше не торопить события, а жить настоящим. Как делают другие — пишут стихи, влюбляются попеременно то в одну, то в другую, посещают балы и разные светские мероприятия… Кстати, что касается мероприятий. Завтра у Раевских, к каким он, подобно многим другим офицерам дивизии, был вхож, состоятся именины. Чьи — князь уже и был не в силах упомнить. Семейство у почтенного генерала немалое, постоянно что-нибудь празднуют. Постоянно звучит музыка, пение, девичий смех, постоянно ведется разговор — куда оживленнее и искреннее, чем в петербургских гостиных, по которым Серж не скучал никогда. Почему бы и на этот раз не съездить к ним, отпраздновать именины кого-то из барышень, кажется… Они будут только рады. Заодно появится повод не вести тягостные разговоры, подобно состоявшемуся только что. Разговоры, которые выматывают всю душу, но при этом ни к чему не ведут.

«И это то, что ты называл изменением реальности?» — задал вопрос Серж невидимому собеседнику. — «Ты действительно говорил, что все обойдется годом-другим, потом станет ясно. Так нет же, любезный брат, ничего не решилось. Все стало лишь запутаннее».

Он вспомнил прошлое. Стоит перед тем, кого звал братом, и тот говорит: «Тебе не впервой рисковать головой, Серж. Я ведь знаю, что без риска ты пропадешь ни за грош. Вот тебе задание по силам…». Тот, говоривший, чье имя он поклялся не называть даже под пытками, верил в него. Знал, что младший из его зятьев способен куда как на большее, чем все про него думали. И не видел в нем ни «слабохарактерности» и «склонности увлекаться», ни «глупости». Благодаря ему — и его супруге, любимой старшей сестре — князь и поверил, что чего-то стоит в этой жизни. Словно за спиной выросли крылья. И все, чем он нынче занимался — даже если это предполагало тягостные разговоры с любителями натягивать нравы Франции 35-летней давности на российские реалии, бесконечные собрания за полночь, на которых уже делили шкуры неубитых медведей, риск случайного разоблачения — давало повод думать о себе иначе. Впрочем, что с того?..

«Надобно жить настоящим. Влюбиться, завести роман, порадоваться жизни, как это делают другие, пусть даже и состоящие в обществе», — вздохнул Волконский, с облегчением замечая, что дремота потихоньку отвлекает его от круговорота мыслей, оставшихся после полуночного разговора. Но потом лишь констатировал факт — он слишком уже стар для подобных беззаботных занятий. Влюбляться уже не солидно и не по чину. У него находились те, которые за скромные подарки готовы разделить с ним постель — а большего было не нужно, то, «большее», осталось в прошлом, за много верст отсюда, а может, и не существовало никогда. Жениться — тем более глупо. Писать стихи — что за вздор…

«Так у кого же будут именины? Надо хотя бы у Орлова справиться, а то заявлюсь туда и поздравлю не ту. Обидятся еще смертельно, а не хотелось бы лишаться приятного общества», — подумал князь Серж, уже засыпая и зная, что его через несколько часов растолкает денщик — службу-то никто не отменял.

***

Элен глядела на себя в зеркало, и отражение ее не радовало — даже в белом платье с голубой отторочкой, с незабудками в круто завитых локонах, по последней моде, она выглядела слишком бледно, слишком неуместно среди ее сестер. Катрин, даже ощутимо беременная, затмевала своей полновесной красотой всех и вся. Мари, легкая и порхающая в своем розовом платьице, отвлекала на себя всеобщее внимание, напоминая яркую летнюю бабочку, перелетающую с цветка на цветок. Гостей было много — дам и господ, военных и штатских, все встречали ее, как именинницу, на пороге залы, целовали ей руки или ограничивались — в случае дам — церемонным объятьем и обязательным троекратным поцелуем в обе щеки. Все глядели на нее весело, но Элен не могла не заметить, что их взгляды сменяются на сожалеющие, и что каждый имеет своим долгом прошептать на ухо спутнику или подруге свое мнение о состоянии ее здоровья. Череда поздравляющих прервалась лишь на миг, когда она встретилась взглядами с одним немолодым уже офицером, пришедшим вместе с ее beau-frer’ом Орловым, и робко поднесла свою руку, выслушав перед этим его имя.

— Князь Сергей Волконский к вашим услугам, mademoiselle. И мои поздравления с этим замечательным днем.

По-французски сей князь говорил так, словно язык был для него родным. Ничем не хуже той же mademoiselle Moustier, урожденной француженки. И как-то он отличался от всех остальных… Все именины — начиная с парадного обеда, заканчивая небольшими танцами в довольно тесной комнатке — Элен старалась искать глазами князя Волконского, отлично зная, что это рискованно. Слишком много здесь тех, кто смотрит на нее. И кто потом красноречиво подметит, кому она адресует эти взгляды. В них, однако же, не было ничего, что могло сойти за пылкое чувство или начинающуюся влюбленность. Простой интерес — Серж не похож на других кавалеров столь же сильно, сколько она не похожа на прочих барышень. Дело ли в меланхолии, разлитой во взгляде его серо-голубых глаз… Или в общей немногословности, в умении присутствовать в самой гуще веселых гостей, но при этом держаться в некоторой стороне от всеобщей радости, уже успевшей ее сильно утомить. В самый разгар веселья Элен и удалилась в свою комнату, и нынче сидела перед туалетным столиком, пытаясь собраться с духом. Потом, поняв, что ее длительное отсутствие вызовет переполох, спустилась вниз — с трудом, стараясь не вслушиваться во всеобщий гул.

— Элен, так вот ты где, — воскликнула маменька, привычно вглядываясь в ее лицо. — Я понимаю, что ты не танцуешь, но присутствовать на вечере все же ты должна. Твой праздник. Тем более, Мари хочет спеть для тебя. И весьма расстроится, заметив, что твое место пусто.

— Простите, мне нужно было освежиться, — склонила голову девушка.

Мать снова встревоженно посмотрела на нее, но, не увидев признаков надвигающегося приступа, удовлетворенно кивнула головой и, взяв ее за руку, проводила на место.

Мари, как всегда, пела особо чувствительный романс, тщательно стараясь и ловя на себе лица зрителей — восхищенные, как всегда. Затем, после того, как Элен, встав, объявила благодарность сестре за такой дивный подарок, на младшую из барышень Раевских обрушился шквал комплиментов: «Почти как в Италии!», «Да ей с концертами выступать надобно!», «Чудесная сирена!». Элен невольно оглянулась, и тут снова встретилась глазами с князем Сергеем. Странно было, что тот не смотрел на сестру все представление — девушка знала об этом лучше остальных — а предпочел прикрыть глаза, верно, переносясь в совершенно иные места и пейзажи, представляя на месте Мари иную деву. Нынче он словно очнулся от сна, и взгляд его был недоуменным, но внимательным.

— Ваша сестра великолепно поет, — сказал он, чтобы хоть как-то оправдать их зрительный контакт, случившийся на публике. — Думаю, вы тоже.

Элен вспыхнула. Петь она не могла. С ее болезнью брать уроки вокала было бессмысленно — голоса все равно не хватит даже на самую скромную песенку. Несколько лет назад, когда девушка еще только вступала из отрочества в девичество, доктор вообще запретил ей все занятия, «требующие долгого сосредоточения и приводящие к нервическому напряжению». Родители приняли рекомендацию лишь частично, и музицировать Элен все-таки научилась. Но пение было занятием Мари. О том Элен нынче и сообщила князю.

— Не сомневаюсь, что у вас тоже имеются таланты, о которых вы почему-то не упоминаете всему свету, — проговорил ее визави тоном слишком искренним, чтобы она приняла это за пустую любезность.

Почему-то в этот миг Элен захотелось сообщить князю о том, что она более всего любит делать. Хотелось и упомянуть переводы, скромные и небольшие, с английского на французский и обратно, листы с которыми она, поссорившись как раз таки с Мари, выкинула из окна, и которые нашел, собственно, виновник этой ссоры, начав их неумеренно нахваливать — мол, ничего лучше и вернее не читал, и даже купленные им по случаю переводы Байрона на французский не стоят ничего по сравнению с этими шедеврами. Девушка не повелась на эту лесть, зная, что цель ее слишком очевидна. Доселе о любви к поэтическому переводу она предпочитала никому не говорить. Но почему-то именно этому князю рассказать хотелось.

— К сожалению, мои увлечения продемонстрировать сложно, — произнесла она тихо. — И не думаю, что они достойны сколько-нибудь высокой оценки.

— Позволю себе угадать… Вы пишете стихи?

— Почти, — губы барышни тронула бледная улыбка. — Как вы догадались?

— Это было нелегко, право слово. Тем более, я до конца и не угадал. Думал поначалу, что вы рисуете. Или рукоделием занимаетесь.

Элен вспыхнула. Как раз последнее занятие ей давалось менее всего успешно. Младшая сестра ее хороша была даже в этом. Вот, кстати, и она, подходит к ним и вклинивается в своей манере в беседу.

— О, Ваше Сиятельство, Элен у нас не вышьет и простенького рисунка по канве. Ей это не дано, увы. Зато прочли бы ее переводы… Сам господин Пушкин хвалил, а он-то, как сами понимаете, знает в сем деле толк!

Серж перевел взгляд с одной сестры на другую. Старшая, именинница, показалась ему особенной. В Маастрихте, в соборе, он видел статую Мадонны, столь непохожую на многие остальные, коими уставлены все католические церкви, построенные в тех землях — золотистые волосы, теплый и милосердный взгляд синих глаз, тонкие руки, хрупкая и изящная фигура. Богатое, расшитое серебром и позолотой облачение, казалось, обременяет эту статую Царицы Небесной, а голова ее клонится под тяжестью венца сложной работы. Как только он увидел вторую из сестер Раевских, то понял, с кого же могли изваять подобие такой статуи. Красота не для мира сего… И непонятно, откуда взялась в этом семействе людей темноволосых и темноглазых, шумных и экзальтированных эта тихая блондинка. Правда ли, их родная дочь, а не воспитанница и не подкидыш? Удивительно… Признаться, Волконский слишком часто смотрел на нее и понимал, что на его взгляды отвечают — и без негодования. А поговорив с нею, он почувствовал, что свою инаковость Элен ощущает в полную силу — и немудрено. Он сам, в собственном семействе, в кругу многочисленной родни, испытывал похожие чувства. Вроде бы, вокруг близкие, со младенчества знакомые люди — но отчего-то понимаешь, что ты к их кругу не принадлежал никогда. Что ты не их рода-племени… И это ранее озвучивали вслух. Наверное, и с ней, с этой Элен, так же было.

Младшая сестра, появившаяся рядом, составляла полный контраст с Элен. Она-то как раз и была дочерью своего отца и матери, принадлежа к типажу «вакханки», который нынче, похоже, был в моде и пользовался бешеной популярностью среди мужчин. Черные густые волосы, смуглую кожу удачно оттеняет кремового цвета платье, огромные, в пол-лица, темно-карие глаза, мягкие, несколько неправильные черты лица, стройный силуэт, не производящий, впрочем, впечатления хрупкости. И держится сия Мари крайне уверенно и даже с вызовом — сразу видно, любимица семьи, которой никто не смеет перечить Вообще, эта барышня напоминала чуть более юную и подвижную копию собственной сестры Катрин.

Несмотря на свой юный возраст, девушка уже вела себя увереннее некуда — можно подумать, что это она старшая сестра Элен, а не наоборот. И для старшей ее явление несколько досадно.

— Господин Пушкин?.. — повторил Серж рассеянно, любуясь девушками — каждая красива в своем роде, но блондинке он бы отдал предпочтение как в танце, так и в беседе.

— Он самый! — продолжила Мари, не обращая внимание на то, что сестра ее побледнела и отвернулась. — Сказал даже, что сам так никогда не переведет!

— Это логично. Он сочиняет на русском языке, а не на французском, — пожал плечами князь.

Мари посмотрела на него удивленно и несколько озадаченно.

— Вам не нравится Пушкин, Ваше Сиятельство? — спросила она.

— С чего ты взяла, ma soeur, что Сергею Григорьевичу не нравится его поэзия? — проговорила Элен внезапно резким и твердым тоном, повернувшись к ним.

Настал черед младшей сестры краснеть. Но она быстро овладела собой и обратилась к князю:

— А какие из стихов Пушкина вам нравятся?

Серж пожал плечами и улыбнулся, дабы сгладить неловкость. Хотелось бы признаться этой барышне, что он поэзию вообще не воспринимает — ни на слух, ни на бумаге. Но это не значило, что он не знал поэтов лично. И придерживался о них не самого высокого мнения.

Конечно, он слышал про сего Пушкина. И даже видел его. Принял тогда за провокатора, ибо этот небольшой верткий молодой человек, одетый всегда по последней лондонской моде, ужасно хотел попасть в общество и приставал к каждому из Управы с этой просьбой. Ко всем, кроме Сержа — видать, одного не слишком дружелюбного взгляда с его стороны хватило, чтобы сей «гений поэзии» и «русский Байрон», как его уже отрекомендовали восторженные почитатели — а среди членов Союза их нашлось немало — ограничивал общение с князем исключительно формальными фразами. Когда кандидатуру Пушкина поставили на голосование, то вердикт оказался отрицательный. «Он разболтает о нас всем подряд», — так сказал Давыдов. — «Уж я-то его знаю. Через два дня о нас будут знать все и каждый». «О нас и так знают все», — пожал плечами Пестель. — «Судя по масштабу доносов». «С которыми ничего не делают», — добавил Орлов. — «Вот вообще ничего. Какая разница? Я бы взял к нам парня, если честно». «Ну, сухая канцелярская проза вряд ли так интересует власть предержащих, как дерзкая и красочная поэзия», — ввернул фразу Серж. — «Лично мне не хочется быть вставленным в очередную глупую поэму…» «Зато теперь сей Сверчок напишет нам не панегирики, а эпиграммы», — подытожил Василий Давыдов. — «Он вспыльчив донельзя. Разозлим его чем-то — и устроит тут разоблачение перед всеми». «Скорее уж, перестреляет на дуэли одного за другим», — добавил Якушкин. И весь разговор свернул на то, что же этот «юный гений» учудил, находясь в ссылке, и что творил, будучи в Петербурге — кого звал на дуэль (количество вызовов почему-то не совпадало с количеством убитых или раненных сим господином — точнее, число последних было фактически равно нулю, что доказывало — бретерством Пушкин не промышлял), за какими женщинами волочился (при этом число постоянных любовниц тоже оказывалось каким-то незначительным), какие суммы проигрывал в карты и, наконец, каким важным господам он насолил своими эпиграммами и вольнодумными поэтическими высказываниями (Пушкин не мелочился и адресовал большинство своих сатир весьма важным господам, а то и самому государю императору — за что его и ценили). Приводились цитаты из его стихов, которые Серж прочитать не удосужился. У него не было времени и желания читать художественную прозу, тем более, поэзию, и он считал, что совсем не разбирается в этом искусстве. Однако услышанное и прочитанное им из Пушкина запомнилось — похоже, на русском начинают писать так же, как давно уже пишут на французском: легко, бегло и метко. Но хороший литературный слог и известность еще не доказывали, что сей субъект мог быть полезен для Союза.

— У Александра Сергеевича творчество столь многогранно, что я не решусь выбрать что-то одно у него, — отвечал князь Волконский.

Мари только хмыкнула, иронично взглянув на собеседника. Элен быстро проговорила:

— И все его стихи хороши по-своему, поэтому мне тоже сложно назвать свое любимое стихотворение…

— И никуда нам не скрыться от этого Пушкина с его виршами даже в родительском доме, — раздался над ухом у девушки густой, с торжественной интонацией, не соответствующей сказанным словам, голос ее старшего брата. Элен невольно вздрогнула. Серж посмотрел на приблизившегося к ним Александра Раевского, человека неопределенного возраста с навечно приклеенной к его лицу иронической ухмылкой. Он его тоже знал по обществу и по службе.

Прежде дерзкая Мария лишь испуганно взглянула на старшего брата, не решаясь сказать ему в ответ колкость.

— Что поделать, mon ami, если в нынешних краях сия личность занимает умы слишком многих? — отвечал князь Волконский, слегка поморщившись от интонаций и позы приятеля. Помилуйте, сей Александр пребывает в родном доме, а ведет себя даже перед сестрами так, словно разыгрывает на сцене роль Гамлета!

— Но прежде всего я хотел бы поздравить нашу Элен с двадцатыми именинами в ее жизни, — деланно улыбнулся Раевский. — И пожелаю ей не оставаться такой как нынче… Нет, такой же ей оставаться ни в коем случае нельзя, подобная жизнь ведет ее только к гибели.

Волконский бросил на брата виновницы торжества холодный взгляд, в котором читался вызов. Элен невольно перехватила его и удивилась — глаза ее визави резко изменили цвет, сделавшись зелеными, неумолимыми, и ей стало не по себе от такого взора.

— Объяснитесь, прошу вас, Александр Николаевич, — процедил Сергей.

— Моя сестра, князь, прекрасно понимает, что я имею в виду, — чуть побледнев лицом, произнес Раевский, выделив интонацией слово «сестра». — И, как вижу, рада моему поздравлению.

— Мне так не кажется, — Серж обратил слегка смягчившийся взор на Элен.

— Не рано ли вам, Сергей Григорьевич, решать за мою сестру, что ей нравится, а что нет? — не сдавался молодой человек.

Мария, все это время слушавшая их разговор на них с полуоткрытым ртом и широко распахнутыми глазами, посчитала нужным громко вступить в разговор, дабы отвратить неминуемую ссору:

— Ну же! Давайте лучше я вам спою или… вот, сыграю баркароллу, к вечеру нынешнему подойдет весьма? Послушайте, это же очень красиво будет! — и она начала напевать тихонько некую приятную мелодию.

Раевский не обратил внимания на младшую сестру, продолжая выжидательно глядеть на того, кого невольно задел своей интонацией.

— Вы опять слишком много на себя берете, Александр Николаевич, — произнес Серж тихо, но зная, что белокурая девушка, которую он взялся оберегать от нападок брата, слышит каждое его слово и слегка дрожит.

— Куда мне до вас-то в этой части, сиятельный князь Волконский, — с тонкой, змеиной улыбкой отвечал брат именинницы и, деланно поцеловав руку старшей сестре, удалился.

— Вы, сударь, вижу, ищете дуэли… — пробормотал ему вослед Сергей. — Но сомневаюсь, что получите ее.

— Не обращайте внимание на моего брата, — проговорила Элен. — Это его обычай, и он не имел в виду ничего дурного.

— Я знаю, что это его обычай, — пожал плечами князь. — Потому и не собираюсь требовать от него сатисфакции. Ибо он сего очень хочет.

— Ни в коем случае! — запротестовала именинница. — Стоило бы из-за чего…

— Формально, как видите, тут очень много поводов для поединка, — произнес Серж. — Начиная с того, что он в попытке вас поздравить с праздником унизил перед гостем.

— Александр меня вовсе не унизил, — возразила Элен, резко нахмурив брови. — Он хотел сказать, что в будущем мне надо быть только лучше. Вы просто его не дослушали, князь.

— Но, согласитесь, такое говорят наедине, а не в присутствии постороннего человека, — горячо возразил Серж, и потом сам спохватился — в самом деле, какое его дело? У них свои отношения, сложившиеся годами, и зачем он лезет в них? Хватит уже судить и рядить из своего личного опыта, который невольно вспомнился во всей красе: братья, лениво бросающие в его адрес «дурень» и «слабак», посмеивающаяся дворня, тот же брат, но уже старший, глядя на него надменным взором бледно-голубых глаз, говорит ему: «Вот был ты, Серж, дураком, таковым и помрешь. Безнадежный случай, эх», и все это спокойным таким тоном, без тени сожаления или гнева… Такое пожелание вполне в духе князя Николая, только тот, видать, был слишком воспитан и не столь байроничен, чтобы проговаривать это вслух, перед гостями.

— Но Александр вас не считает посторонним человеком, — продолжала, тем временем, вступаться за брата Элен.

— Вот как? — изумленно протянул Волконский.

— О вас он говорит часто и с большой почтительностью. Особенно ваши мысли, которые вы высказываете… хм… в общих дружеских беседах, — со всей искренностью продолжала барышня. На ее скулах зарозовел румянец, а голос сделался увереннее. Серж же, напротив, побледнел. Интересно, кому Раевский сливает содержание разговоров, которые ведутся в Союзе? И отчего его сестре все известно? Так он и спросил.

— У нас в семье нет секретов друг от друга, — отвечала Элен, скрестив руки на груди. — Мы не просто родственники, но и самые близкие люди, друзья, если хотите. И мой отец про вас очень много наслышан не только от братьев, но и от Катрин, от ее супруга…

«Так, значит, достопочтенного Николая Николаевича тоже можно считать членом общества de facto? Интересно, что он будет делать со всеми сведениями, которые получает?» — задумался Серж, высматривая взглядом почтенного генерала, отца семейства, который оживленно беседовал с зятем и с некоторыми другими господами, среди которых князь узнал Густава Олизара, немолодого уже поляка с удлиненными темными волосами и мелкими чертами бледного, изможденного лица. Тот писал стихи — и не только на языке своей «ойчизны», но и на более известных широкой публике наречиях — и был своим человеком в доме Раевских. «Так вот кто докладывается этим ляхам», — снова озарило Сержа. — «И вот почему они столь дерзки в обращении с нами…»

— И что же про меня говорят? — поинтересовался князь, дабы отвлечься от некстати вылезших раздумий, связанных с делами тайного общества.

— Уверяю вас, только хорошее, — улыбнулась Элен. Улыбка ей очень шла, но видно было, что ее лицо, тонкое и прозрачно-белое, к ней непривычно. И очень жаль… Несладко ей приходится в жизни.

— Это очень отрадно слышать, — откликнулся Серж, улыбнувшись ей в ответ. — Если за глаза обо мне говорят столь ж хорошо, как и в моем присутствии, значит, я действительно чего-то стою.

— Не сомневайтесь, — ласково глянула на него Элен. И этот взгляд ее, светлый, с нотками неуловимой нежности, озарил душу знакомой теплотой. «Я сейчас влюблюсь», — произнес он про себя, отведя взгляд немного в сторону. — «Только этого мне сейчас не хватало».

— А вы оставайтесь всегда такой как сейчас. Лучшего и не нужно, — произнес он, беря ее небольшую, тонкую и прохладную кисть, в свою ладонь, и поднося ее к губам. Показалось ли ему, или Элен в самом деле ощутимо вздрогнула после этого ритуального касания?..

…Он отошел к главе семейства, бурно обсуждающему предстоящие маневры с родственником и несколькими другими офицерами, большинство из которых почтительно ему внимало. Раевский был человеком еще не старым, сухощавым и прямым, но в кругу домашних своих производил впечатление почтенного pater familia. Да, ничто так не старит человека, как наличие взрослых детей. Говорил Николай Николаевич так, что его оставалось только почтенно слушать, не осмеливаясь перебивать.

— Все говорят о новой войне, да упаси нас Господь от этого! — говорил он, чеканя каждый слог. — Пусть с турками, пусть с кем иным. Недостаточно разве пролито русской крови ради интересов чуждых им государств.

— Но позвольте… — осторожно начал Орлов. — Это же защита наших единоверцев от зверств…

— Благородная цель и ужасное воплощение, — повысил голос Раевский-старший. — Вы, молодежь, тянетесь к высоким идеалам, и сие весьма похвально. Сам таковым был и сам шел воевать туда, куда государи укажут. Кажется, покрыл я себя и славой, и ранениями, живого вот места нет на теле, не побоюсь сказать, ну и наградами, разумеется, не обделен. Но вы-то, господа, как вижу, тоже пороху понюхали столь много, что его копоть в ваши жилы проникла и вас отравила. Смею даже сказать, до мозга дошла.

— Но подождите, — возразил молодой белокурый майор, которого Серж видел здесь впервые. — Сам государь, как говорят, желает этой войны, видя в ней благо для нашего Отечества.

— Государь? — иронично посмотрел на него Николай Раевский. — Конечно, государю виднее, а нам только взять под козырек и идти умирать… Конечно, мне-то что? Идти вам, да и моим сыновьям, а я только посмотрю со стороны…

Сержу, как всегда, хотелось возразить Раевскому, но он знал, что делать это бесполезно. Он знал такую категорию спорщиков, и ему было прекрасно известно, что они только и горазды перевирать слова противника и на повышенных тонах задавливать всякую робкую попытку им возразить. Раевского слушали, потому что его уважали, но за глаза его над ним несколько подсмеивались. Интересно, каков он в отношениях с домочадцами, если дети у него кто во что горазд, как говорится. Разве что Элен не такова…

— Войны не будет, господа, — проронил Серж.

— А кто это у нас архангел Гавриил с благой вестью? — словно не разглядев его, произнес громогласно Раевский. — Ах, это вы, князь Сергей! Рад вас видеть, и благодарю любезно, что зашли к нам! Неужто Петр Михайлович чего-то вам отписал?

Серж крепко пожал маленькую суховатую руку генерала и проговорил с легкой улыбкой:

— На сей счет мой beau-frere, увы, пока ничего не может знать. Он нынче в Карлсбаде, насколько я могу судить из его последнего письма.

Весть, высказанная Сержем, произвела оглушительное впечатление на всех собравшихся, которое он предвидеть не мог.

— Выжили его-таки, — тихо проговорил Орлов. — Это очень плохая весть.

— Да, архангела из вас на сей раз не получилось, — подытожил хозяин дома. — Но, надеюсь, отставка вашего родственника продлится недолго?

— Как знать? — пожал плечами Серж. — Я отписал ему, отписал еще и сестре, но ответа покамест не получил.

На ответ от Софи он и не надеялся. Та уже давно не следила за делами мужа, ибо жила с ним порознь, сохраняя перед светом и Двором, однако ж, видимость семейного благополучия. Вряд ли она что-то знала о подробностях отставки Пьера… Хотя с сестрой никогда не угадаешь — она могла выдать вполне убедительные версии причин. Главное, повнимательнее прочесть ее ответ — она часто пишет так, что читать надо между строк, причем в прямом смысле. Присыпать листы особым порошком, поднести к свету — и все, что нельзя было написать обычными чернилами, на радость не в меру любопытным почтмейстерам, становилось видно как на ладони. Этот способ шифровать переписку сестра и брат использовали в Париже, причем никто не догадался о составе симпатических чернил, которые использовала Софи.

— Если государь так разбрасывается своими верными слугами и полезнейшими для империи людьми, какое же будущее нас ждет? — произнес со вздохом Орлов.

«Вы прекрасно знаете, какое, граф», — мысленно ответил на его реплику Серж. — «Вы сами так спешили с тем, чтобы оно наступило, что нам пришлось притормозить вас на оборотах».

— А такое всегда было у него в обычае, между прочим, — подхватил Раевский. — Мы все памятуем об участи Сперанского. Да и не только его. С командованием военным такая же история получалась…

Разговор продолжился в таком ключе еще долго, и Серж, не в силах слушать разглагольствования хозяина дома, отошел от них, сразу же наткнувшись на Софью Алексеевну.

— Мой супруг бывает по-настоящему несносен, — проговорила мать семейства с тонкой улыбкой, свидетельствующей о том, что на мужа она нисколько не сердится, хоть и утверждает обратное. — Вы, князь, дали ему тему для разговоров на ближайшие вечера два, а то и три.

— Я не нарочно, мадам, — ответил Серж, присаживаясь на канапе.

Только они присели, как подбежала Мари с шалью на руках.

— Вот, maman, вы просили… Вам нынче зябко? — произнесла она, искоса поглядывая на Сержа. Он вспомнил, что она была свидетельницей его недавних пререканий с Александром Раевским. Интересно, какие выводы это юное создание сделало о нем?

— Отнеси это, пожалуйста, Элен, ей нужнее.

— А где она? — нахмурилась Мария. — Здесь ее не видать.

— Конечно, в саду, где ей еще быть, — произнесла Софья Алексеевна. — Под сиренью, где она обычно сидит. Разумеется, сидит как есть, с голыми плечами и грудь вся нараспашку!

— Позвольте, это сделаю я, — обратился внезапно Серж к Мари.

Та обратила взор на маменьку, удивившуюся внезапной просьбе князя ничуть не меньше, чем она. Мадам Раевская лишь кивнула оторопело, и Волконский без труда принял из рук девушки кашемировую синюю материю с длинными кистями.

…Он сам не понимал, почему решился на подобную дерзость. Последний раз такое с ним было еще тогда, когда нынешнее столетие только-только начиналось. Сколько шалей он перетаскал этой княжне Мари Ростовской, сколько листов нот он переворачивал во время ее бесконечных фортепианных экзерсизов, дабы только быть с ней рядом! Однако оказалось, что мил ей не он, а дерзкий Нарышкин, который смотрел на нее с крайним пренебрежением и уж конечно, не потрудился бы даже поднять ее упавшую перчатку. Из-за этой перчатки они с тем Нарышкиным и повздорили, назначив дуэль, которая не состоялась. При этом молодой граф дал торжественное обещание, что никогда на прелестнице не женится, потому как «и в самом деле не питает к ней никаких чувств». С тем, чтобы через год коварно посвататься к княжне и получить столь желанное Сержем «да». Сердце его не разбилось на тысячу осколков, как это часто бывает после первого серьезного чувства, окончившегося фиаско, но этот и последующий опыты сделали его куда более циничным. С тем, чтобы нынче, в свои 35, затянутым по уши в интриги политические, обремененным усталостью, все чаще обостряющимися хворями и запутанными делами, влюбиться так же, как влюблялся в восемнадцать. А ведь сия Элен даже и не в его вкусе… Он всегда предпочитал жарких брюнеток с огненными глазами и выразительными формами, каких так легко представить рядом с собой в постели в совместном танце страсти. Таких, как младшая Раевская, Серж никогда не замечал. Но все познается в сравнении…

Князь вышел в сад, неся на руке большую шаль, словно мантию для облачения королевы. Он не знал, что скажет нынче Элен. И что будет дальше. Одно знал — долго в себе он это чувство держать не сможет. Особенно когда вечер такой дивный, и сирень так приятно благоухает…

Шум гостиной остался за спиной, совершенно не тревожа князя. Последние лучи заката догорали за дальними холмами. Бледный месяц сверкал в лиловом небе, и уже начали стрекотать сверчки — пока робко, только примериваясь. Сад Раевских был посажен не так давно и ограничивался кустами сирени, яблонями и грушами, между которыми были насыпаны узкие дорожки. Найти Элен не составило труда — справа от себя Серж заметил простенькую, четырехугольной формы беседку, в которой она и должна была находиться — но спешить к ней не хотелось. В голове стоял звон, сердце томилось новым ожиданием. Он встал посреди дорожки, взглянул на небо, такое таинственное и обещающее невесть что. «Передам ей шаль, откланяюсь и уеду отсюда по-английски», — непонятно почему решил про себя Волконский. — «Это, право, крайне глупо. Мне не восемнадцать лет, в конце-то концов». Потом передумал: «Нет, я останусь, мы поговорим. Девице непременно хочется пообщаться с кем-либо себе подобным… Ей есть что сказать, но некому. А я ее выслушаю. А там видно будет». С сим князь свернул к беседке и сразу же, как только услышал голоса, вздохнув то ли от разочарования, то ли от облегчения. Элен сидела не одна, а со старшей сестрой, которая попеременно жаловалась то на холод, то на духоту, то на несносные мужские разговоры, то на глупую дамскую болтовню, то на комаров, то на жуткий запах сирени, от которой у нее болит голова и сейчас же вырвет… При виде Сержа Катрин натянуто улыбнулась и спросила:

— Вы пришли нас звать домой? Как это мило…

Князь сказал, обращаясь к Элен:

— Собственно, ваша мать просила передать вам это… — и протянул искомую шаль, тяготившую его руки.

Он немедленно почувствовал себя глупо, потому как девушка уже облачилась в шерстяную, красную с белым, накидку старшей сестры. Однако же это не помешало ей улыбнуться и проговорить слова благодарности. Катрин Орлова с иронией перевела взгляд с сестры на Сержа и произнесла чеканным голосом:

— Но трудились вы не зря… Мне тоже простывать вредно, в таком вот положении.

Князь покорно отдал свою ношу жене своего приятеля, и она продолжила:

— Вы присаживайтесь, мсье Серж. Насладимся этим дивным вечером, пока сии противные насекомые не выпили из нас всю кровь.

Комары и впрямь роились вокруг них, но князь этого не замечал. Он присел рядом с Элен, так, что их тела соприкасались, и старался не выдать лицом, сколь сильно это обстоятельство его нынче волновало. Девушка не отстранялась, не отодвигалась, а спокойно сидела, вставляя краткие реплики в длинный монолог сестры, состоявший почти полностью из жалоб на хозяйственные нужды и на несправедливость положения.

— Это лето обещает быть крайне знойным, а на море мы так и не выедем, — вздохнула Катрин. — У Мишеля, как всегда, дела службы, да и мне уже в августе, получается, надо никуда не отлучаться, если я, конечно, не захочу родить в карете или в чистом поле… Знаете ли вы, князь, что я появилась на свет прямо на бивуаке под Дербентом, когда воевали с персами? — обратилась она без всякого стеснения к Сержу.

— Не знал такого замечательного обстоятельства, — откликнулся он, заметив, что Элен несколько покраснела — очевидно, сестра уже замучила ее разговорами о родах. — Ваша мать — воистину героическая женщина.

— Да, я куда трусливее, — произнесла Катрин. — Мне страшно-то в своей спальне рожать, не то что за тридевять земель, где не было ни врача, ни акушера, а только граф Пален с графом Ливеном, которые стояли как оглашенные, не зная, что и делать. Роды получились трудные, что немудрено.

— Но ты была не первым ребенком у maman, любезная сестра, потому-то она и предприняла такой отчаянный шаг. Разлука с papa показалась ей невыносимой, — Элен, судя по реакции, готова была сквозь землю провалиться и уже начала бросать умоляющие взгляды на Сержа.

— Мне приходится привыкать к разлукам с Мишелем, — вздохнула графиня Орлова. — Потому как, по его словам, бригада сама себя не выучит, а за офицерами нужен глаз да глаз. Я его прекрасно понимаю, а вы, monsieur le prince, наверняка понимаете еще лучше. Однако досада от его отсутствия подчас превышает мое понимание обстоятельств его службы.

— Что же поделать? Такова наша жизнь, — пожал плечами Серж. — Наверное, поэтому я до сих пор не обзавелся избранницей. Не хочу ее огорчать своими долгими отлучками.

Катрин, яростно отмахнувшись от комаров полой шали, сощурила темные глаза и произнесла иным, более вкрадчивым голосом:

— Негоже мужчине быть одному, пусть даже он и офицер.

— Но что делать, если сей мужчина никого не встретил? — проронил князь Сергей, все более раздражаясь на собеседницу. Конечно, он знал, что во время беременности дамы несколько глупеют и часто могут обсуждать только свое положение, но Катрин — это какой-то крайний случай. И она еще считается умной дамой! Кто же тогда у них глупая?

— Что делать? — подхватила Катрин. — Не ставить крест на себе и на своем будущем, вот что я скажу. Как знать, где и как он найдет свою судьбу…

— В мои лета, Катерина Николаевна, уже не к лицу и не разуму быть фаталистом, — произнес Серж, оглядываясь на Элен. — Уже стараешься примериваться к обстоятельствам, а не отдаваться случайным порывам.

— Тут дело в нраве, а не в возрасте — внезапно заговорила младшая из сестер. — Некоторым из нас сложно и в юности следовать движениям сердца. А кто-то и до старости живет, повинуясь его велениям.

— Последние, ma soeur, называются глупцами, — отрезала Катрин. — И не дай Боже встретить подобного престарелого жить сердцем… Особенно когда от него зависит твое благополучие.

— Порывы сердца бывают благородные, — возразила сестре Элен. — И не вижу ничего дурного, когда человек повинуется им в ущерб куда более здравым и разумным, но при этом эгоистичным решениям рассудка.

— Благородство разным бывает. Для кого-то благородный порыв сердца может принести и несчастие, — повела широкими плечами Катрин. — Сколько мы знаем случаев, когда помогали дальним в ущерб ближним. А неблагодарность… Это тоже надо учесть. Кстати, князь, как вы нас-то рассудите? Кто прав?

— Я видал много различных примеров, которые подтверждают правоту вас обеих, — произнес после некоторого молчания князь Волконский. — Посему каждая из вас по-своему права. Но я до сих пор идеалист, поэтому мнение мадемуазель Элен нравится мне куда больше.

— Этого следовало ожидать, — загадочно проговорила графиня. — Но тем временем совсем темно и холодно стало… Пошлите-ка домой, да и спать уже пора.

Князь сопроводил дам до крыльца дома, но сам не спешил заходить. Захотелось закурить, чего он не делал довольно давно. Катрин Орлова, значит, volens-nolens спасла положение… Но он уверен, что и без нее с Элен ему было бы о чем поговорить. И он до сих пор ощущал ее тепло, а в голове звучал ее тихий, мелодичный голос. «Повиноваться ли порывам сердца? Как вы полагаете?» — промолвил он тихо, весьма удивив этой репликой Михаила Орлова, вышедшего на крыльцо.

— Серж, мы уезжаем, спать уже пора, — произнес он, сделав вид, что не слышал заданного Сержем самому себе вопроса. — Ты еще пока здесь останешься?

— Пока не выгонят, — усмехнулся князь. — Но, думается, до полуночи уеду. Все же здесь не Петербург — ложатся рано, встают с петухами.

— Привыкай, — сказал Мишель. — Женишься и распрощаешься с манерой отправляться в постель в тот же день, в какой нужно вставать.

Сергей привычно улыбнулся. Орлов частенько подначивал его на тему женитьбы, которая, по его мнению, должна была вот-вот случиться. Только якобы Волконский скрывал имя своей невесты, дабы всех их удивить. И никакие уверения о том, что у князя таких планов не было и нет, здесь не помогали. Пришлось подыгрывать графу, полушуточно-полусерьезно. Иногда Серж и сам уже почти верил, что дело обстоит именно так — где-то живет женщина, которая предначертана ему судьбой. Ее он толком не знает — лишь смутный образ остался от нее, размытый, подходящий по описанию слишком многим. Но уверен, что вскоре встретит, никуда от нее не денется, и после встречи все случится очень быстро. Наступит счастье на веки вечные. И вся его сумбурная, бестолковая жизнь обретет порядок и смысл.

— Ну что ж, моя избранница сама будет любить длинные вечера, — произнес Волконский.

— А если нет?

— Придется, значит, ей перенимать мои привычки.

Мишель рассмеялся своим зычным смехом.

— Вот святая простота! Обычно бывает наоборот — наш брат, сам не отдавая себе в этом отчет, начинает жить по указке супруги. Разве что чепец не носит и кушак бантиком не завязывает, хотя, говорят, есть примеры…

— Ты судишь по собственному опыту или как? — резковато спросил Серж.

Приятель, однако, не обиделся, но тему разговора поспешил все-таки сменить.

— Почему ты полагаешь, будто бы нам будут полезны поляки?

Князь лишь вздохнул. Если двоих участников Союза собрать в одном месте — а ведь тут не он один с Мишелем был, остальные тоже находились — то они не смогут не удержаться от бесед на насущные вопросы. А как же иначе? Собрания посещали не все и не регулярно — всегда кто-нибудь да отсутствовал по служебной надобности или по личной необходимости. Но в курсе хотели быть все, так или иначе. Поэтому отсутствующие постоянно переспрашивали других членов о сути собраний, о принятых на них решениях, чтобы получить сведения — ровно такие и ровно в таком количестве, в котором их ранг дозволял знать. Вот и Мишель уже три месяца как не появлялся в обществе, и Серж с Пестелем уже перестали считать его состоявшем в Союзе — особенно после того, как он покинул один вечер, громко ругаясь и назвав их всех трусами. «У меня дивизия, господа! Дивизия — понимаете вы или нет?! Я назавтра же соберу полковых командиров и скажу им — вперед на Петербург, и все возьмут под козырек, а через недельку марш-броска мои ребята будут стоять на бивуаках в Царском…», — говорил он. — «Да вы сами знаете, как оно работает! И чего мы не мычим и не телимся? Сколько это будет продолжаться?» Пестель в своей коронной манере охолодил пыл графа, ответив тихо: «Нам нужен не очередной дворцовый переворот, а революция. Вы понимаете разницу между этими понятиями, Михаил Федорович?» «А я о чем толкую?!» — взвился он. — «Вы меня за ребенка, что ли, держите, Павел Иванович?» Серж помалкивал тогда и лишь цедил белый токай из бокала. Вино из магнатских погребов, неплохой выдержки, насколько он мог оценить, не будучи большим знатоком виноделия. И помогает сохранить выдержку, которая от природы присуща ему поменее, чем этому ледяному полковнику, глядящему на добродушного графа Михаила потемневшими глазами. «Увы, Мишель», — проронил тогда он. — «Твой план, если можно его назвать таковым, покамест более всего напоминает переворот, в котором столь отличились твои дяди». Своих родственников по отцу Орловы — что Мишель, что его старший брат Алексей — стеснялись и старались лишний раз не называть. Цареубийцы, что поделаешь, хоть и поспособствовали во время оно началу славнейшего правления в истории Российской. «И они были правы!» — прогремел их младший племянник, до сей поры отличившийся в иных, куда более верноподданных делах. — «Пошли и взяли свое, а не сочиняли романы в десяти томах, как вот вы!» «Взять власть может любой авантюрист», — голос полковника Пестеля звучал еще более ледяным. — «Вот удержать ее — дело другое. За тем нам и нужны «романы», как вы изволили выразиться. Не факт, что у нас будет достаточно времени для того, чтобы обратиться к ним после того, как мы уничтожим нынешнее правительство». Слово «уничтожим» показалось решающим. Все невольно вздрогнули. Цареубийство пока никто не собирался обсуждать в открытую. Возможно, о нем никто, кроме Поля, не задумывался толком. Нынче он проговорил это слово, это сакраментальное detruire, и для Орлова оно послужило последней каплей. «Ну все, я отказываюсь с вами иметь какие-то дела! Счастливо оставаться и успехов с вашей… революцией!» — воскликнул он и хлопнул дверью так, что посуда на столе задрожала. Волконский хранил странное спокойствие, наблюдая за всей этой сценой сквозь полуопущенные ресницы. «Он донесет», — обреченно проговорили позади него. Кто из всех собравшихся — то ли тихий интендант Юшневский, то ли Бестужев-младший — Серж так и не вспомнил. Он ответил только, допивая остатки вина залпом, словно водку: «Орлов не из тех, кто доносит. Он просто больше к нам не придет. И все тут».

Так и оказалось. Орлов игнорировал собрания, но при этом по какой-то странной причине остался в курсе всех их дел и планов. О чем и не преминул заметить Волконский.

— Я прекрасно знаю, что кто старое помянет, тому глаз вон, — начал он тихо, глядя на открытое, разрумянившееся и сонное лицо собеседника. — Но скажи, откуда ты вот все это знаешь?

— Серж, рассуди сам. Ну как мне будет возможно выйти из вашего кружка? Мне, как дивизионному командиру? — усмехнулся Орлов, и князь вспомнил, каков он был тогда, в Париже… Как он тогда появился в экипаже очень кстати и сколько пуль послал неизвестному — скорее всего, филеру — признавшему Сержа в том нелепом маскараде… Парочка из них своей цели достигла, а Волконский благодаря приятелю вышел из этой переделки невредим.

— Так ты хочешь вернуться? — уточнил он.

— А я никуда и не уходил, — пожал плечами Мишель. — И по-прежнему готов ко всевозможному исходу событий. Но скажи мне про поляков — зачем ты с ними связался?

— Как зачем? Мы не в том положении, чтобы перебирать союзниками, — нахмурился Серж.

— Они потребуют независимости. Причем сразу же. И на собственных условиях. А губа у них не дура, сам понимаешь.

— Пусть требуют. Посмотрим, что им скажет на это наш черный полковник.

— Он что, теперь старше тебя? — Орлов широко распахнул серые, навыкате, глаза. — И ты всецело одобряешь то, что он говорит?

— Повторюсь, я не в том положении, чтобы выбирать, — почти отчаянно произнес князь. — А этот, по крайней мере, знает, чего хочет. В отличие от тех, питерских… Помнишь?

— А то как же. Как такое позабыть? — рассмеялся Мишель, уже готовый передразнить в голос всех членов петербургского общества, которых он видел на Киевских ежегодных контрактах. Те представляли собой толпу весьма разношерстную и, казалось, не связанную никакой единой целью, кроме самых общих — «сделать так, чтобы всем жилось лучше». Трубецкой, правда, упомянул, что желает «прекратить все беззакония и удалить от власти лиц, творящих беззаконие». На то один из Муравьевых — то ли Матвей, то ли Сергей, проговорил: «Не хотите ли вы сказать, князь, что вы желаете удалить от власти государя?» Трубецкой побледнел. Этого в планы петербургского общества явно не хватило. «Кто же еще источник всех беззаконий, сами посудите?» — начал обличающим тоном этот молодой человек, покамест князь Волконский не произнес: «Довольно, давайте обсудим возможность совместных действий».

— Да, я понимаю, что Пестель хочет слишком многого, — продолжил Волконский. — Как и я. Как, кстати, и ты, и не отрицай. Мы все здесь фигуры, а пешек нет. Так что я считаю разумным выдавать пальму первенства кому-нибудь одному по очереди.

— Но никто из нас не имеет замашек Бонапарта, — возразил Орлов. — Мы хотим взять власть для всеобщего блага, а этот — для себя одного. И поступит он с нами так же, как поступил корсиканец с теми, кто имел глупость становиться его соратниками и друзьями.

— Все так думают про Пестеля, но все это — лишь спекуляции. Озвучивание собственных страхов, — медленно произнес Волконский. По мере беседы с них обоих слетела досадливая сонливость и пропало желание разъезжаться по домам.

— Пусть так. А тебе разве ничего не страшно, Серж? — спросил Орлов, подбавив в голос ехидства. — Ты все рассчитал и предвидишь победу, не так ли? Вот я признаюсь честно — ни черта ничего не знаю, особенно после того, как ты сказал, что твой ментор в опале и хрен пойми когда он из нее выйдет… И да, ежели ты это хочешь услышать, — мне страшно. У меня жена, ребенок вот скоро будет, куча всяких домашних и прочих обстоятельств. Ежели я влипну, так по самые уши, и со мной вместе, сами того не сознавая, влипнет с дюжину-другую человек, если не более. И это я не считаю еще людей под своим командованием.

— Но при этом ты остаешься с нами и никуда не уходишь? Да еще и рисковать готов был? — спросил Серж, производя в уме нехитрые вычисления. Венчался с Катрин Раевской его приятель всего лишь год тому назад, а хлопнул дверью в феврале. Выходит, он только и узнал, что станет отцом, примерно в тех числах… И сразу же решил расставить все точки над «и», что похвально.

— Как видишь, — вздохнул Орлов. — Ежели я туда влез в первый раз, то вылезти уже никак.

— Так ты не трус. Это мне смелым быть хорошо — мне некого и нечего терять, — сказал Волконский. Не первый раз он произносил эту фразу — но нынче заметил, что проговаривает ее иначе, не так уверенно, как ранее. Хотя обстоятельства ничуть не изменились.

— Да брось, это уже больше чем частное дело меня одного, — проговорил граф. — Ежели ты намекаешь на мое семейство.

— Хочешь сказать, они тоже все знают о Союзе? — Волконский оглянулся на дверь, заметил высокий силуэт графини Орловой и заговорил тише.

— Ну как не знать — знают, — Мишель не озаботился перейти на шепот. Но, как с усмешкой заметил Волконский, его приятель поспешил погасить недокуренную трубку, слыша приближение жены.

— И что на это говорят?

— Сам можешь пойти да спросить моего тестя, — отрывисто отвечал Орлов.

— Что вы хотите спросить у papa? Он себя чувствует неважно и пошел спать! — раздался громкий голос Катрин. — И нам уже давным-давно пора последовать его примеру! Мишель, поехали уже домой. Я думала, ты давно уже приказал запрягать!

Орлов виновато поспешил за ворота, чтобы найти кучера. Прежде чем последовать за мужем, Катрин мельком глянула на Сержа и произнесла:

— Ах, это вы задержали Мишеля! Ну как всегда. Впредь постарайтесь учитывать, что он, в отличие от вас, живет не один и не располагает такой уймой свободного времени по вечерам!

Прежде чем Волконский попытался извиниться, Катрин спустилась с крыльца довольно резво для своего положения и ушла вслед за мужем.

«Пора и мне, получается», — подумал Серж с сожалением. Шальная мысль прокралась в голову — а что, если дотянуть до последнего и остаться под каким-либо предлогом здесь на ночь? Возвращаться в этот замок графа Ледоховского, мрачный и полуразрушенный, будить денщика, валиться на жесткую постель, подкладывая под голову продавленную подушку, и часами ждать, пока Морфей смилостивится над ним… С рассветом вставать, выпить холодного чаю — кофе тут и не дождаться можно — и опять проживать этот день до вечера… Наверное, так люди его положения и статуса в конце концов заводят семьи — устав от кое-как скроенного быта, вечного одиночества, холодной постели и осознания того, что дальше — лишь великое ничто, загробная жизнь или как еще называют все это?

…Когда Серж уходил, то взглянул на второй этаж, восточный флигель, в котором светилось одинокое окно. Он не знал, кто из семейства Раевских так припозднился, но почему-то показалось — именинница. Может быть, она его нынче и видит, бредущего по саду, в своей позе, скрестив руки за спиной. При этой мысли Серж, недолго думая, обернулся и махнул рукой на прощание. «Надобно иметь повод сюда приезжать почаще», — сказал он себе, усаживаясь в бричку. — «Одному, верхом, как угодно. А то так толком и не поговорили».

***

Поздний, по нынешнему сезону, обед в доме Раевских подходил к концу, и служанки уже убрали все со стола, выставив взамен блюда со сливами, вишнями и смородиной. Семейство не спешило расходиться, воспользовавшись паузой, наступившей после перемен блюд, для того, чтобы всласть наобщаться. Речь зашла сначала о погоде, не менявшейся уже который день и обещающий неурожай, затем о гостях и, в особенности, об одном из них, регулярно бывающем у них дома.

— Отмахать пятнадцать верст верхом по эдакой жаре! И ты утверждаешь, что все это для того, чтобы с тобой просто поговорить, — глаза госпожи Раевской тщательно оглядывали ее вторую дочь. Мать увидела, что та как-то порозовела и окрепла за прошедший месяц, и приступов болезни более не наблюдалось. Странно, притом что воздух стоит сухой, дождя не было две недели, и вся природа, вместе с людьми казалось, изнемогала от зноя, воцарившегося в этих краях. В полдень заканчивались все работы, люди прятались по домам, лежа в теньке, и лишь Элен куда-то сбегала со своим непременным гостем, князем Волконским, бывавшим у них раза по два на неделе. Сперва их чин по чину сопровождала Мари, не слишком довольная своей ролью дуэньи при старшей сестре, а то и брали с собой самую младшую, Соню, которой быстро наскучивала компания взрослых и она начинала баловаться. Сама Софья Алексеевна тоже несколько раз сопровождала дочь с князем на прогулках, но жару не переносила, а этой неугомонной молодежи непременно хочется прогулок именно в сей неурочный час. И цели этого общения она не понимала. Князь хочет посвататься? Так и делал бы это чин чином. У них роман? А что тогда они не встречаются вечером, например, да ему и сподручнее после службы… В общем, мать семейства Раевских в очередной раз вынуждена была признаться сама себе, что не понимала своей младшей дочери.

— Это рискованно, Олена, — рассеянно бросил отец, пролистывая за столом какие-то бюллетени, доставленные им с адъютантом. Вторую дочь он называл именно так, по-малороссийски, хотя имя, навевающее ассоциации с местными дивчинами, чернобровыми и круглолицыми, донельзя румяными и крепкими станом, не вязалось с тонкой белокурой девушкой, напоминающей создания куда более эфемерные.

— В самом деле, очень рискованно, — промолвила Катрин, дохаживающая последние дни перед тем, как удалиться в «уединение», ожидая рождения ребенка. — Увидит вас кто и слухи пойдут…

Элен покраснела. Опять ее семья все извращает! С князем они просто разговаривали. Обо всем, в том числе, и о ближних своих. И она все еще вспоминала, что же Волконский сказал насчет своей семьи: «Мои родственники — люди большого света, со всеми вытекающими из этого последствиями… Они по-своему хороши, благородны. Но такой душевности, как в вашей семье, у меня никогда не было». Потом он добавил, что с десяти лет вообще воспитывался в иезуитском пансионе, не видя отца и матери, братьев и сестру месяцами. «Вы младший ребенок в семье…», — осмелилась тогда сказать Элен. — «А младших же обычно все балуют и любят. Посмотрите хоть на нашу Софи». «Ну не знаю. Мое семейство, видно, считало меня слишком балованным изначально», — пожал плечами князь. От жары они укрывались под липой, и воздух был звонкий, наполненный густым зноем, который, казалось, никто из них не замечал. Откровенность требовала ответной откровенности, и Элен рассказала, каково это — с детства быть приговоренной к мучительной смерти. «Мне ничего не говорят и стараются сделать так, чтобы я оставалась в счастливом неведении», — произнесла она. — «Но сие еще хуже, так как мне и так понятно все». Взгляд Сержа после ее признания показался ей удивительным. В нем было ни деланного сочувствия, ни сожаления — лишь безмерная теплота и некий немой вопрос. Который она быстро уже расшифровала — но не могла дать на него правильного ответа. И вот ее семейство, которое князь третьего дня так хвалил, уже дало название их отношениям. Такое, какое Элен сама бы пока не решилась дать.

— Право слово, maman, Катрин… — проговорила девушка. — Это совсем не то, что вы подумали. Да вы и сами могли видеть.

— Мы могли видеть только то, что князь Сергей приезжает сюда не ради маменьки или Мари. И даже не ради papa, — усмехнулась ее старшая сестра.

Мари, присутствующая здесь же, вопреки собственному обыкновению, только отмалчивалась.

— Ну почему же, — сказал генерал Раевский. — Мы с ним тоже имеем различные содержательные беседы… Но я не полагаю, будто без моих прекрасных дам я был бы кому интересен. Мне тут, кстати, наш Александр пишет…

— Он-таки смог остаться при Воронцове? — подхватила его жена. — Я прямо-таки благодарю Господа за это.

— Рано благодаришь. Воронцов не дурак, — парировал Николай Николаевич. — Я так думаю, он только и ждет, чтобы найти повод вытурить Сашу из своих владений. Прямо скажем, есть за что.

Мари деланно вздохнула и переглянулась с Элен. Обе они знали — обсуждать дела старшего брата родители могут до бесконечности.

— И поездку в Крым, увы, себе не позволим, — вздохнула Катрин. — Хотя я бы поговорила с Мишелем, может быть, он чем-то помог бы… Хотя бы для Элен.

Девушка, услышав свое имя, тревожно посмотрела на старшую сестру. Та улыбнулась и произнесла:

— Ах да, нынче, как я погляжу, тебе куда-то уезжать не с руки. Но, может быть, твой князь выпросит отпуск?

— Катя! Зачем ты Аленку-то так смущаешь? — вмешался отец. — Вот же ж… И сосватала их, и поженила. А может быть, он вообще ради Маши приезжает.

Настал черед и третьей сестре краснеть. Та, вынужденная сопровождать Элен во время этих полуденных прогулок, обзавелась плотным бронзовым загаром, делающим ее похожей на цыганку, за что получала упреки как маменьки, так и Катрин, поэтому и румянец был на ее щеках мало заметен. Но отец его приметил, что и говорить.

— Papa! — бросила она с неподражаемо-жалостливой интонацией, вызвав добродушный смех генерала. Третья дочь, походившая на него лицом, могла бы считаться его любимицей. И ему совершенно не нравилось, что на нее постоянно смотрит этот поляк, как его то бишь, Олизар. Беда с сей шляхтой — сами все титулованные, с пышными гербами, а за душой ни гроша. У этого, если быть точным — еще и довесок в виде ребятишек мал мала меньше, оставшихся от рано умершей супруги, и уймы долгов. Какому родителю захочется, чтобы его дочь была нянькой чужим детям, да еще и жила в нищете, правда, числясь графиней? Генерал Раевский знал, что сам предложить может мало — богатство постепенно улетучилось, детей много, имение расстроенно и вконец запутано. Хорошо, что Катерина сделала неплохую партию — вцепилась в генерала Михаила Орлова со всей присущей ей решительностью и с радостью поволокла его под венец. Остальные же… Элен неизлечимо больна — и какому мужу нужна жена, которая не переживет беременности и отправится на кладбище через несколько месяцев после свадьбы? Лучше ей остаться при родителях, она и сама сие сознает… Поэтому, в отличие от жены, Николай Николаевич не видел в общении Элен и Волконского ничего криминального. Тем более последний — в батюшку своего, не иначе — совершенный оригинал и, скорее всего, не питает ничего дурного ко второй дочери. Вот Мари Раевский не хотел просто так отдавать абы за кого. Она умница, талантлива и обаятельна, пусть и слишком чернява, чтобы назваться истинной красавицей. Такая себе найдет партию и получше этого пиита-шляхтича…

— А почему бы и нет?

— Он же старый! — выпалила Мари, вогнав в смущение и Элен, и всех остальных.

— Старый? Тогда я, извини уж, древняя развалина, антик, — развеселился Раевский. — А князь меня на целое поколение моложе. Он твоего брата всего-то на четыре года старше. Так что, Маша, берегись…

Никто, казалось, не замечал, что Элен от волнения сжимает в ладони кольцо от салфетки так, что костяшки ее тонких пальцев сделались совсем белыми. И что лицо ее носит мертвенное, тяжелое выражение.

— Перестань, — строго произнесла Софья Алексеевна. — Нечего смущать барышень. Ты лучше этого князя посмущай в следующий раз, как явится. И спроси, что это он у нас забыл. Пусть более четко обозначает свои намерения. И, повторяю, Элен — не позволяй себе лишнего!

— Вы превратного мнения о благородстве человека, которого вы даже и не знаете, — выпалила девушка, вставая из-за стола. Лицо ее пошло красными пятнами, знакомое чувство стеснения поселилось в груди — впервые за полтора месяца.

— Тише, не горячись, — откликнулась мать. — Я не имела в виду ничего дурного… Я всем так говорила, и Катрин — пусть она подтвердит.

Конец ознакомительного фрагмента.