От меня до тебя – два шага и целая жизнь. Сборник рассказов

Дарья Гребенщикова

В жизни человека всегда есть место любви. Часто мы ее не замечаем, часто – ошибаемся и проходим мимо. Не все получается так, как мы хотим. И все же любовь – есть. И смешная, и грустная, и нелепая, но это и есть – счастье.

Корова

— Славичек? — голос тещи был подозрительно, мармеладно, сладок, — Славичка? СЫночка? Славка Верещагин только что, закончив совещание, послал коллектив по рабочим местам и был просто в ярости. Анна Никитишна! — Славка держал в руках папку с отказом банка, — я вам…вас… сколько просил? Не звоните вы мне в контору! Я работаю, между прочим! А я, Славичек, можно подумать, — зачастила тёща, — на печке, сложа руки лежу? У меня и хлев, и куры, и порося, у меня картошка не перебрата, у меня сено подгнивши… Славик положил сотовый и уставился в густо-серое московское небо. По небу летали вертолеты, мерцали огоньки на вышках и небоскрёбах, и Славик подумал, что скоро в небе будут пробки и мэр сделает небесное метро, с кольцевыми и радиальными. Трубка продолжала пищать, рыдать и хрюкать. Нет, — сказал Славик на всякий случай, решив, что опять речь идет о ремонте крыши. На те деньги, что он отправлял в деревню, можно было бы замок, как у артиста Птичкина выстроить. Ты понимаешь, Славичка, мужиков-то не оставши? А мне куды ее в зиму-т? А сено сгнивши, а баранОв еще как-никак, а Ветку всё, под нож, она ж не покрылась, чего держать-то? Сообразив, что речь идёт о корове, мрачно гремевшей цепями в хлеву, Славик очнулся. — А я тут при чем? Анна Никитишна? Вам новую корову из Швейцарии выписать? Телефон смолк. И снова полилось — это как на шоколадке? Синю-ю-ю? А ну её, к лешаму корову ту. Ты, сыночка, приедь, заколи, а то в деревне токо я да бабка Пелагея. Мать, ты в уме? — Славик поперхнулся, — типа я корову убить? А чего сразу убить? Она ж корова? Её ж колють, и все. Я освежую сама, мне ж как? Да пошла ты! — заорал Славик, — свези на мясокомбинат! Внуков на лето не возьму, — и теща отсоединилась. Матеря на чем свет стоит тещу, жену, умотавшую на Мальдивы, детей, гувернантку, садовника и всю постылую зряшную жизнь, Верещагин вызвал секретаршу, дал ц.у., и сказал — еду на уик-энд. В Таиланд. Билеты заказать? Элла надела праздничную улыбку. Не надо, — отрезал Верещагин, — сам.

Гелендваген, сойдя с трассы на деревенское бездорожье, обиделся. Славик похлопал его по собачке, приклеенной на передней панели, и сказал — не бзди, всего пятьдесят четыре кило, считай, что мы на ралли!

Тещина изба выделялась среди полусгнивших и развалившихся домов. Обшитая блок-хаусом, под алой металлочерепицей, даже с кирпичными трубами и флюгером — дворец… Теща вышла в каком-то рванье, обмотанная дырявым фартуком, в резиновых чунях — ты мать, в налоговую собралась? — Славик подставил щеку под поцелуй. Да откуда деньги-то взять, Славичка… — теща была профессиональной нищенкой, — ты ж знаш, кака пенсия-то… копейки, поисть не на что, а в аптеку и не дойти…

В избе стол был накрыт с общепитовским размахом — крупно рубленый винегрет, огурцы размером с трехлитровую банку, да картошка с постным маслом. Правда, водка была. Торговая. За 250. Скудно живете, Анна Никитишна, — укорил ее Верещагин, — куры что, не несутся? Кролики сдохли? Плохо зятя встречаешь, мать… Тёща, забегала глазами, зашмыгала носом и по ковровым дорожкам, сменившим половички, шмыгнула в «залу». Верещагин знал, что там стоит двухкамерный холодильник Liebherr, и тёща даже стремянку выпросила, чтобы, «значить, до верхних полок доставать»…

Тёща шуршала за стеной, как крахмальная юбка. Она разворачивала какие-то пакетики, отвинчивала крышки, — короче, вскрывала нетрудовые доходы. Из принесенного ею ведра на стол был выставлен сыр в голубеющей не первый год плесени, высохшая до дна икра в банке, мутные маслины и заиндевевшая сосиска. С нового года, поди? — Славик отломил пол-булки и запил водкой. А я чего-то? это вы тут привезли… а у меня ижжога, а ищо плесень, я то думала курям, а баба Пелагея сказала, сдохнут, сама исть не стала. Вот, тебя ждали. Давай, сынок, а то темнеет как быстро, а у меня ланпочка там одна, денег-то нет, сам понимаешь? На этих словах теща сунула в руки Верещагина топор. А чего ручка липкая? — спросил зять, — убила кого, Никитишна? Не! я кур немного, а так — нет. А что? Налоги надо? Тьфу на вас, мамаша, — и Верещагин твердо дошел до сеней. Там Анна Никитична накинула на него задубевший от крови и перьев халат, отчего Славик стал похож на жертву Ку-клус-клановцев. Ты еще глони, глони, оно по первости неловко, — теща совала в нос Верещагину ковш теплого самогона. Сам сказал, это как это на что похоже т? А! вискас же! Виски, — и Славик опрокинул ковшик и чуть не умер.

В хлеву тускло теплилась 40-свечовая лампочка, бережно заключенная в паутинный кокон. Блеяли овцы, кабан по кличке Кусок рыл пятачком пол, желая осуществить побег на волю. Квохтали куры, сидящие на грязных от помета жердинах и рыжие их яйца падали в солому. Ветка, старая уже корова, стояла и задумчиво смотрела на огромную, с кошку, крысу, расположившуюся в корыте с пойлом. Ветка повернула голову, увидела бабку, мыкнула приветственно, потерлась рогом о столб. Ищь, ишо доится! — восхищенно сказала тёща, — топор убери, подою сперва. В хлеву было ужасно. Верещагин, которому выхлоп в московской пробке был слаще парного молока, брезгливо принюхивался. Такое впечатление, что все население хлева только и делало, что беспрестанно испражнялось. Слышались плюхи, шмяки, гром струй и прочая музыка сфер. Пахло чудовищно. Чем вы их кормите-то? — Верещагин выдирал из бараньей пасти подол халата. Баран блеял, смотрел на Верещагина вертикальным зрачком и продолжал жрать халат. Чем-чем, — всплакнула тёща, — что сама ем, то им даю… Ужас, так это они с сервилата так? Анна Никитишна подтянула к себе подойник, по привычке отерла вымя грязной марлицей, встала, растирая спину — иди, Славичка, прям в шею, и все. И вылетела пулей из хлева, задев подойник. Молоко разбежалось струйкой и впиталось в навозную жижу. Верещагин посмотрел Ветке в глаза и чуть не помер со страху. Ветка смотрела на него, как смотрит мать на непутевого сына — ну, что же ты, милый? Ну? Давай… Из глаза, окруженного редкими уже ресницами, выкатилась мутноватая слеза. ТВОЮ МАТЬ! — заорал протрезвевший Славик и вышел на двор. Теща кружила невдалеке. На — лови топор! — Славка бросил топор по направлению к теще. Топор вонзился в сруб бани и умолк. Чего? Чего? Меня убить? — Анна Никитична взяла старт и принялась описывать круги по двору.

Да как ты можешь? Она ж тебе родная, корова-то! — Верещагин поднимал голову, подпирал рукой — но голова падала. — Мать, ты из чего гонишь-то? Что корова дает? Это ж убийственная сила! Народные методы, — Анна Никитична макала в чашку с чаем куски московского торта. — Потому как знали! Вот, давеча сахару купила. По 35 рублев кило. А сёдни выкинули по 23 рубли. Как жить? Самогонку-то как ставить? Славик отлип от клеенки, — сыпь по 35, чего думать-то? Так жалко, — парировала теща, — а подешевет? А подорожат? — передразнил её Верещагин, — ты чё, министр торговли? А как бы была, я бы всех сразу расстреляла! — теща поболтала ложкой в чашке, — чегой-то торт нестойкай, должно это… пальмовое масло? Телевизор выкину, — сказал Верещагин и вышел покурить. Вызвездило, хватануло морозцем, забелела трава, лужицы затянуло коркою. От хлева пахло теплом, сытым покоем, и даже запах навоза показался Верещагину приятным. Слегка пошатываясь, он зашел в хлев, нашарил выключатель. Сразу заблеяли овцы, баран-агрессор начал долбить крутым лбом ясли с сеном, а Ветка, лежавшая на давно не меняной подстилке, подняла свою голову — сама она была масти обычной, черно-белой, а на лбу — как карта Африки, пятно черное. Нос влажный, зернистый, как паюсная икра. Славка подошел, почесал её за ухом. Ветка аж сощурилась. Чем тебя угостить-то? — Верещагин достал сигарету, — корова вытянула язык и съела её. Балуешься? — укоризненно сказал Славка, — табачок жуешь… И так и простоял рядом — чуть не с полчаса. Вышел, забыв погасить свет, принюхался к куртке — фу, вонь — ни одна химчистка не спасет. Вытащил сотовый. Надь? — трубку сняли не сразу. Слышался веселый плеск, визги, далекий шум музыки, кто-то ржал, икая, видимо, на Мальдивах отрывались наши. По полной. Вместе с Камеди-Клаб. — Надь? Ой, хто? Славчик? Ты че не спишь? — Надюха была в полном раскладе, — мальчик мой? Иди, спи, мы тут с девчонками хэллоу… готовимся… короче. Надь! Я у мамаши твоей, в Перестукино. — Верещагину вдруг стало жалко себя, — Надь! Я тут в хлеву. Ну, рядом. Надь? Хрен тебя к матери-то понесло? Она жива, что ли? Ой… помёрла? — Славик понял, что Надька сделала отмашку компании и все стихло, — когда же маманечка моя… ой моя страдалица-то… Господи, труженица, ни сна, ни отдыха… Я, это, на похороны не успею. Слав, ты там памятник закажи и чтобы покруче все и типа венки от нас, от Мальдив… ага? Да ты очумела, сколько коктейлей на грудь взяла? Я ж говорю в хлеву. Анна Никитишна в поряде, в полном поряде. Она говорит, чтобы я корову вашу убил. Типа топором. А хрена ты мне звонишь? Я тут чуть от страданий не умерла! Мамочка моя! Три года мамульку не видала… чего корова? — переменила тон Надька, — мамка просит заколоть, заколи. Ты мужик или как? Делов-то — не знаю прям. Батя ваще и не замечал, он и у соседей всех… все, Верещагин, не отвлекай. А! Прямины возьми. Двадцать кило, пусть мамка не жульничат… сквалыга та еще! И печенку возьми. Все, отбой… И Верещагин, потрясенный словом «прямина», поплелся в избу.

Утром Верещагин не проснулся. Он встал, пошел в сделанный на его бабки и по его проекту санузел и попытался понять — КТО в зеркале? Ответа на этот вопрос не было. Опохмелиться Анна Никитична не дала. Ты сначала дело сделай, хорош зенки заливать! — она грохнула банку растворимого кофе, хотела грохнуть и чайник — но пожалела. Верещагин отодвинул от себя кружку с портретом знакомого всем лица и вышел курить на двор. Растеплело, капало с крыш, выпущенные на волю куры рылись в навозной куче, ворона, сидящая на березе, мерно раскачивалась при порывах ветра. Славка в который раз зашел в хлев, и Ветка, узнав его, потешно сложила губы и дунула одним дыханием «му-у-у-у?!» Славка шагнул решительно, долго искал кривой гвоздь, которым запиралось стойло, и, взяв ржавую цепь в руки, потянул на себя. Ветка удивилась и вышла. Дойдя до одонка, прикрытого рваным брезентом, она остановилась и потянула клок сена. Жевала она задумчиво, глядя в небо, словно говоря — никакого сравнения со свежей травой… сами бы стали такое есть? Бока у коровы были впалые, даже ребра торчали ободьями, хвост, давно испачканный навозом, вид имел жалкий. Да и вся она была какая-то несчастная, ей-Богу, подумал Славка, она ж не живет, а прям страдает! Неужели нельзя ее помыть? Анна Никитишна, — теща описывала малые круги, подготовив крюк и веревку для подвески туши, — какая-то она у вас лядащая… чего вы ее не помоете? Мы вот в Финляндии были, там коровы — как Мерседес, до того ухоженные. Ой, ляндия-минляндия, гляньте-ка! Я с утра до ночи, не присев, вокруг их бегаю, денег нет, помощи ждать неоткуда! Хожу в обносках! Дом развалился… ну… развалится вот-вот… судьба моя горькая! Верещагин, ежемесячно переводивший теще суммы, на которые может существовать безбедно большое село, взял корову за цепь и повел со двора. Куда? Куда? Корову сводют! — теща побежала за ними, теряя чуни и голося на всю пустую округу. — Как оттель тащить будем? Додумал? Во дворе коли! В город повезу, — мрачно сказал Верещагин, — теперь закон новый. На дому нельзя. Только в присутствии ветеринара. Во, — он подвязал Ветку к березе, — гуляй. Я в город.

Из города Верещагин вернулся в легком дыму от паленой водки. Мужички, отловленные им в городе вместе с грузовиком, привычно сбросили сходни с заднего борта, и, подталкивая корову, уместили ее в кузове. Ну, мамаша, прощайтесь с кормилицей, — весело крикнул старший. Чу, — Анна Никитична утерла для порядку сморщенную щечку, — от ей жирность низкая была, и вообще она с характером дурным. Чо уж, отжила на моей шее! — и пошла в дом. Корова стояла, покачиваясь, в кузове, и с такой тоскою смотрела на свой хлев, что Верещагин испугался. Обожди, мужики, я следом, без меня там ничего, понятно? А нам один фиг, — мужики одновременно отбросили бычки и закрылись в кабине. Из распахнутого окна раздался тещин крик.

В городе была унылая слякоть, ветеринар запил, и вообще была суббота, и, хотя работы и в городе не было — но город спал, потому как те, кто мотался в Москву и в Питер, возвращались на выходные — к семье. Хотели вести к цыганам, но Славка запротестовал. Ветка покачивалась в кузове, мычала, вела себя обреченно-беспокойно. Грузовик стоял в «избяной» части райцентра, дымок шел из труб, мельтешились дети, кто-то спешно укладывал поленницу, кто-то чинил к зиме трактор. Из-за забора, крашеного в голубой цвет, за коровьими муками наблюдал дед. Не выдержав, выбежал из калитки с криками, тебя бы, ирод так! Доча моя, голодная, не доеная, она ж пить хочет! тебя, сукин кот, на расстрел поведут, небось, стакан нальют? Верещагин молчал, сидел в своем Гелендвагене и смотрел на косую церквушку, косые заборы, и все ему казалось — будто он попал в чужой сон, который никак не кончится. Старичок притащил сена, ведро воды, и Ветка пила, раздувая бока, и помыкивала, и дед, слив остатки воды за кузов, тут же и подоил ее, ловко оттягивая соски. Ветка от благодарности аж вздохнула. Время шло к вечеру, и Верещагин, уставший от всего этого обморока, сказал мужичкам — двадцатый камэ Новой Риги, сколько? Мужики чесали лысины под кепками, набивали цену, намекали на ментовские засады, отсутствие документов на корову, но Верещагин даром что был тертый в девяностые и удачно державший бизнес сейчас, что сложнее, — выправил бумаги в сонном городе, да за таким количеством печатей, что можно было провезти целый зоопарк. Пожав деду руку, спросил у него соломы или сена, чего там коровы едят, купил в пекарне мешок ржаного, до того пахучего, что сам съел буханку, и, мигнув габаритами, выехал на трассу. Сек мелкий дождик, и Ветка стояла, раскачиваясь, но не страдала — натянули на дуги брезент с надписью «ЛЮДИ». И пошли они гордо по трассе М9. Балтия, как никак. До Волоколамска Ветка и не пикнула, пару раз тормозили гайцы, но Верещагин, вылезая из Гелендвагена, сразу давал понять, что денег хватит на все, потому и не платил. До поселка «Cottage Grand Village» добрались мягко, вывели одуревшую Ветку на английский газон, пошуршали купюрами, потрясли Верещагина за руку, сказав, что если он так к коровам расположен, они ему завтра еще штук десять — без вопроса. Мухой доставят. Блин, — сказал сам себе Верещагин, — куда ее теперь-то? Телефон разрывался. Звонила теща в жажде денег. Верещагин снял трубку — скоко дали-т, Славча? Прямину взявши? А шкуру? Сбежала, мать, твоя корова, — сурово сказала Славка. — Жди. Сказала, с быком вернется. Не завидую я тебе, Анна Никитишна…

Верещагин спал в своей спальне на втором этаже, а у дверей маялся садовник, он же сторож, он же электрик и так далее. Короче, золотой мужик. Таджик во втором поколении, как он сам про себя говорил. Звали его для удобства Васей. Вообще прислуга была коровой взволнована. Ветка же освоилась быстро, ночевала на летней веранде и шлепала лепехи на пол из даурской лиственницы. Славик, наконец, очнулся, пошел в душ, где долго смывал с себя чудовищно прилипчивый запах, и все тер себя и скоблил щеткой, и плевался, и фыркал, а потом брился с наслаждением, думая, какую бы подляну подложить теще? Решив снять ее с денежного довольствия, вышел на нижнюю террасу и увидел корову. ВАСЯ! — прибежал Вася. — Откуда у нас корова? Так вы вчера и привезли. Из Таиланда же? Ага. Самолетом. Корова, услышав Славкин голос, оставив веранду, галопом помчалась к нему. Признала, — сказал Васька, — точно ваша. У них в Таиланде и не поймешь — где собака, а где корова. Сложно люди живут. Верещагин смотрел в коровьи глаза, и они лучились таким счастьем и доверием, что Верещагин, который дома и рыбок не держал, дрогнул. Наказав Ваське отмыть корову, заказал на дом доставку коровьего инвентаря, от шампуня до спец-набора по уходу за копытами. Сено привезли заграничное, выдавали, сволочи, за Новозеландское, судя по цене, но по QR коду вышла Беларусь. Через час к Верещагину заявился управляющий поселком и заявил, что коров нельзя держать. Правительство запретило. Типа корова — дикое животное. Даже на участке в три гектара. Даже в отдельном помещении. Соседи не поймут. Часть денег из стопки, лежащей на столе, переехала к управляющему. Ну, поймут. Но не все! Еще стопочка. Если отдельное помещение? А есть? — быстро откликнулся Верещагин. Разве на краю, где конюшни? В паддок не войдет, — Славик задумался. Расширим, — сказал управляющий. А как оформим? А как лошадь и запишем. Не кошка же? А вымя? А такая лошадь.

И поселилась Ветка, отмытая, с подрезанными и почищенными копытами, в паддоке, рядом с лошадками. Выстиранная в дорогих шампунях, она оказалась вполне ничего коровкой, и даже силуэт Африки на ее лбу стал больше походить на Южную Америку. Миролюбивый Веткин нрав, неистощимое любопытство и ИСТОРИЯ — привлекли к ней не только жителей поселка богатых деловых коттедж-гранд-вилладжцев, но и население окрестных богатых и небогатых поселков. Пару репортажей по НТВ, и инстаграмм сделали свое дело — Ветка стала звездой. От хорошего питания и ухода она вдруг согласилась на ухаживания быка, которого доставили в специальном транспорте, и произвела на свет телочку. С навозом, кстати, проблем вообще не было — на него записывались. Специальный человек с пластиковым мешком четко блюл очередность и качество натур-продукта.

Мальдивская жена, после дикого скандала с попыткой развестись — чему, впрочем, Верещагин не препятствовал, вовремя срубила фишку и только и болталась у коровьего выгула, делая обворожительные селфи.

Вот, кто пострадал, так это теща… она чуть не расколотила телевизор, и пыталась требовать с зятя деньги, и он ей перевел — 330 кг на 280 рублей — 92 400 рублей. Но, за вычетом расходов на транспорт, питание и хорошее отношение вышло немного — я не скажу, сколько — сама и половины бы не дала.