Маша
Маша уже подошла к своему подъезду, а так и не выстроила в голове страстной речи к Андрею. Под заголовком «Почему нам не надо жениться». Она вздохнула. Взглянула на желтый прямоугольник окна: мамина тень двигалась за занавеской. Мама! Вот кто сможет ей помочь — у нее есть опыт в таких делах, да и вообще — мама намного больше женщина, чем Маша. Она тактична, сможет красиво обставить Машин отказ, поговорит с Андреем, и… Маша, зайдя в лифт, на секунду отвлеклась. Нет, с Андреем она поговорит сама, и, каких бы отличных советов ни надавала мама, разговор будет неловким. Зачем?! — задавала она в сотый раз вопрос Андрею. Зачем жениться, если им и так замечательно вместе? Детей они пока заводить не собираются, быт их, при всем его обаянии и наличии половозрелой собаки, не отличается устроенностью… Почему любовь требует каких-то официальных рамок, разве они нужны — на этом-то этапе? Приготовившись задать матери свой сакраментальный вопрос, она открыла дверь… И чуть не полетела на пол, наткнувшись на чемодан, стоящий в прихожей.
— Маша? — откликнулась на грохот из глубины квартиры Наталья.
— Я, — потирая коленку, Маша вошла на кухню и резко остановилась, увидев материно расстроенное лицо. — Что случилось? Только предупреждаю, лимит эмоциональных потрясений у меня на сегодня уже исчерпан…
— Звонила твоя бабка. Умерла Ирина Леонидовна, — мать вздохнула, тяжело опустилась на табуретку. — Послезавтра отпевают. Ничего не говорит — но ты же знаешь, как это. Запах корвалола бежит по телефонным проводам.
Маша опустилась на стул рядом, сразу забыв про коленку. Ирина, близкая бабкина подруга, была уже второй «боевой потерей» — как называла Любочка смерти своих ровесников — за месяц. Пару недель назад машина сбила Раечку — бегущую на очередное свидание веселую вдову, что крутила романы и в восьмидесятилетнем возрасте. Теперь вот — снова похороны.
— Я поеду. Попытаюсь подбодрить, — мать расстроенно пожала плечами. — Она, конечно, держится молодцом, но ты же понимаешь, это как…
— Это как темная дыра: натыкаешься на нее в памяти — и каждый раз больно, — подхватила Маша.
Мать вскинула на нее глаза. Маша грустно улыбнулась в ответ. В их семье темные дыры были не редкостью. Они помолчали.
— Я поеду, — вдруг сказала Маша. — Мне предложили отпуск. Недели три-четыре могу пожить в Питере.
— А как же Андрей?
— Андрей уже почти здоров, — отвернулась Маша. — Скоро выпишут. Только я тебя прошу — съезди на дачку, покорми Раневскую. Он там у соседей, но не уверена, что они его кормят досыта. Он все-таки очень прожорлив.
* * *
Стемнело еще на Южном кладбище. Провожавшие возвращались от свежей могилы по главной аллее, спотыкаясь в ноябрьской грязи. В автобусе, везшем их на поминки аж в район проспекта Большевиков (Любочка, подозревала Маша, такие окраины и за Петербург-то не держала), разговаривали вполголоса. Маша сидела тихо, прижавшись к замершей в скорбном молчании бабке. Любочка была сама на себя не похожа — словно эта смерть лишила ее всегдашней живости, кожа на лице истончилась, став почти пергаментной, ввалились щеки. Маша посматривала на нее с беспокойством, нащупывая в кармане пузырек с сердечными каплями и размышляя, не стоит ли попытаться отговорить бабку от поминок. А вместо этого сойти с автобуса и отвезти Любочку домой, где уложить в постель и дать принять что-нибудь посущественнее корвалола. Но, глядя на скорбно сомкнутый тонкой линией рот, не решалась озвучить свое предложение.
Трехкомнатная квартира на Большевиков, несмотря на занавешенные белыми простынями зеркала и общую, совсем не праздничную атмосферу, оказалась очень уютной. Здесь жили три поколения женщин: сама Ирина, ее дочь Нина и внучка Ксения. Нина, толстушка с опухшим от слез лицом, сновала из кухни в большую комнату, где постепенно, негромко переговариваясь, рассаживались гости. Внучку же Маша нашла на кухне и предложила помощь, отметив, что та не похожа ни на мать, ни на покойную ныне бабушку: высокая, густые темные волосы забраны в гладкий хвост. Крупный нос с тонкой переносицей и глаза за круглыми очками с сильной диоптрией придавали ей сходство с большой доброжелательной птицей. Благодарно кивнув, Ксения передала Маше блюдо с фаршированными помидорами и тарелку бутербродов.
Маша понесла их в комнату, застав за поминальным столом беседу между Любочкой и Тоней, одной из последних «могиканш» — оставшихся в живых бабкиных подруг. Антонина, не изменившая ни своему драматическому макияжу — кровавый рот, подведенные темным глаза, — ни склонности к выпивке, уже налила водки и Любочке. Маша хотела было что-то сказать, но заметила, как порозовели у бабки щеки, и осеклась.
— Нам бы с тобой такую смерть, — Антонина взяла с принесенной Машей тарелки бутерброд со шпротами. — Раз — и в дамки! Мечта! И заметь — сердце прихватило не от неприятности какой, которых в нашей старушечьей жизни — ковшом черпай, а от радости! Смерть от счастья — тебе самой-то не завидно?
— А что за радость? — Любочка кивнула подруге, позволив нацедить себе вторую рюмку, и подмигнула Маше, напустившей на себя по этому поводу строгий вид.
— А ты не в курсе? Она мне все уши прожужжала! Ксюшка ее первое место взяла на Монреальской «Золотой скрипке», плюс призовой фонд и игрушка от Страдивари.
— Молодец какая! — кивнула Любочка и, заметив зашедшую в комнату Ксению, поманила ее рукой. — Милая, — сказала Машина бабка, когда Ксения присела рядом на кончик стула, — можешь держать нас за циничных старух, но для тебя жизнь продолжается, а Ирочка наша была счастлива перед смертью, и это счастье обеспечила ей ты!
Она похлопала Ксению по плечу и ласково улыбнулась, но та в ответ вдруг издала горлом хрюкающий звук, взмахнула белоснежными длиннопалыми руками, закрыла лицо и — разрыдалась.
— Девочка моя! — испугалась Любочка, сразу бросившись вытирать текущие между пальцев слезы платочком, который заложила перед похоронами за манжету своей черной «похоронной» кофты. — Прости меня, старую дуру, за бестактность.
Она растерянно взглянула на Машу, и та встала, осторожно приподняла Ксению за плечи:
— Давайте я отведу вас в ванную.
И Ксения послушно пошла, чуть запинаясь на ковровой дорожке.
— Вы не понимаете. Никто не понимает, — глухо сказала она. — Это я ее убила.
