Инфер 5

Дем Михайлов, 2021

Гоблин Оди сделал все, чтобы попасть на затерянный в океане мятежный Формоз – вышедшее из-под контроля глобальное убежище. А когда план сорвался… Оди без раздумий пошел на авантюру – что угодно, лишь бы добраться до цели, доказав, что при неудаче готов без колебаний сдохнуть безымянным мусором ради достижения задуманного. А на что ты готов пойти ради достижения цели? Но как бы то ни было… бойся своих желаний – ведь они сбываются. Улыбнись бване, гоблин… улыбнись бване, мусор Формоза…

Глава первая

— Я тебе кадык выгрызу, сука! Я тебе кадык выгрызу! — пронзительный визг перемежался с глухой возней, мужским сопением, чьим-то злорадным хохотом, прерываемым хриплым кашлем. С той же стороны долетали теплые брызги…

— Кто я такой? — повторил я, возможно, уже в тысячный раз, чувствуя, как где-то прямо за костяным щитком лба внутри черепа что-то набухает, причиняя сильную и почему-то желанную боль. — Кто я такой?

— Да уймите этого размороженного дебила! Мешает!

— Отпусти меня! Я не дамся! Не дамся!

— Лежи молча, уродина! Радуйся, что мы наши херы в тебе искупаем!

— Отпустите!

— Кто я такой?

Пошатнувшись, уперевшись рукой в песок, я с силой сжал пальцы, ощутив, как острые осколки битых ракушек разрезают кожу. Внутрь тут же попала морская соль, и я улыбнулся, с наслаждением ощущая такую злобную и такую очищающую боль…

— Кто я такой?!

— Заткнись!

— У меня от его бубнежа удило опало… и как теперь трахать, если мой гордый морской угорь заснул? — огорченно выдохнул хриплый. — И так нечасто встает… Зиро! Врежь ему, мальчик мой! Врежь ушлепку!

— Да, папа Гольдер!

— Кто я такой?! — прохрипел я, сквозь кровавую пелену и раскалывающую голову боль начиная видеть что-то смутное… некий знакомый силуэт…

Удар…

Мотнув головой, я завалился на бок, на автомате перекатился и опять замер, сжимая в кулаках соленый песок.

— Кто я такой?!

— Хера у него мышцы… а мозгов нет… Ну?! Че пялишься? Врежь ему еще!

— Он утек от второго удара… утек от моей коронки… и легко так…

— Кто я такой?!

— А, дерьмо китовое! Бей его, Зиро! Его же все бьют! А он принимает как подушка! Ну?! Врежь! А после этой уродливой конфетки побалуем свои херы мускулистой жопой этого непочатого…

— Ща вломлю… — уже куда уверенней заявил шагнувший ко мне сбоку широкоплечий, но тощий и мосластый парень с удивительно крупными кулаками.

— КТО Я СУКА ТАКОЙ?! КТО Я СУКА ТАКОЙ?! А?! А?!

— Н-на!..

Темный кровавый кокон вокруг меня лопнул, опав вниз красными брызгами.

— Оди… — выдохнул я, вскидывая руку, ловя и резко выворачивая пойманное. — Я Оди…

— А-А-А-А-А-А!

— Гоблин Оди…

— А-А-А-А-А-А!

— Помогите ему! Помогите! Он же руку ему сейчас выло…

Хруст… я со злобным радостным оскалом вывернул сильнее, доламывая локтевой сустав. Резко встав, дернул искалеченную руку за собой, заставляя ее обладателя подняться с колен, на которые он упал.

— Я Оди…

— Отпусти! ОТПУСТИ МОЮ РУКУ!

Шагнув назад, резким рывком вверх и назад я вывернул ему руку из плечевого сустава.

— А-А-А-КХ…

Выпучив глаза, он опять упал, не сумев выдавить ни слова из пережатой его же переломанной вывернутой рукой собственной глотки. Натягивая мясную хрустящую херню посильнее поверх его мелко трясущейся башки я с интересом взглянул на хриплого.

Папа Гольдер… изумленный старик продолжал сидеть на старом деревянном ящике. Даже позу свою сохранил гордую — спина выпрямлена, ляжки раздвинуты, вниз свисает тот самый опавший хер, прильнувший к доскам ящика и совсем не похожий на гордого морского угря.

Еще двое держали на песке замершую голую девку, имеющую из одежды лишь обрывки веревки на руках и ногах. Веревки на руках уже привязаны к вбитым в песок кольям. Ноги пока свободны, но на них сидят похожие друг на друга дочерна загорелые крепыши со странно короткими толстыми шеями. Мускулистые руки вызывают уважение — у кого-нибудь, но только не у меня.

Сорвав с пояса умирающего Зиро заплетенный в конец веревки достаточно солидный морской голыш с торчащими с одной стороны плоскими шипами, я без замаха метнул его от бедра и… сидящий на ящике папа Гольдер мелко задергался, с диким воем хлопая себя по ляжкам и не сводя глаз с расплющенного камнем и пробитого шипами «морского угря».

— Ну, чтобы не шипел, — пояснил я с доброй улыбкой.

— А-А-А-А-А!

Толкнув Зиро вперед, я прыгнул следом, приземлившись пяткой ему на горло. Следующий прыжок опустил меня рядом с ящиком-троном, украшенным старческим пришпиленным членом. Выхватив из песка нож — старик как раз за ним тянулся — я полоснул и отпрыгнул.

— А… — сказал папа Гольдер, подпрыгивая, на проснувшихся инстинктах отскакивая и вдруг понимая, что ничто больше не крепит его к старому деревянному ящику.

— Я гоблин Оди, — счастливо улыбнулся я палящему солнцу и крутнул в пальцах нож.

Через секунду два крепыша уже убегали. Первый получил брошенный нож под левую лопатку и рухнул. Второй, прыгнув в сторону, развернулся и с яростным воплем побежал на меня, занося короткую шипованную дубинку. Как же, сука, знакомо… Я метнул навстречу бегуну подарок. Запнувшись, он рухнул на колени, прижимая к лицу пальцы. Помимо боли его лицо выражало изумление — он нащупал на своем пробитом лбу обмякший окровавленный член, приколоченный камнем…

— Да у меня во лбу торчит папы Гольдера хер… — пробулькал он…

— Да, — согласился я, перерезая ему глотку подобранным осколком большой раковины. — Да…

Не обращая внимания на бьющееся булькающее тело, я взглянул на привязанную к кольям девку, что успела задрать ноги, странным образом перекувыркнуться и показать солнцу жопу с широко раздвинутыми в победном жесте ногами.

— Че празднуешь, сука?

— Ой… ой… — завизжала дура и наконец-то перевалилась дальше, упав ничком.

Дернув плечами, я в бешенстве зашипел — спина оказалась сплошной раной, судя по ощущениям. И я только что вспомнил, кто это сделал со мной… Повернув голову — шея тут же отозвалась огненной вспышкой — я обнаружил, что на правом плече кожи вообще нет. Стоило увидеть — и сразу вспомнил того, кто это сделал со мной. Вспомнил не только тяжелый кожаный кнут, но и того ублюдка, что им размахивал — фурир Нашхор.

Фурир, сука, Нашхор…

— Я-я-я… — проблеял сидящий на корточках старик, чья кожа белела с той же скоростью, с какой в песок уходила вытекающая из раны кровь — Я-я-я…

— Мусор Формоза, — повторил я, вбивая ему край ракушечного осколка в глаз. — Мусор Формоза…

Развязавшая один узел зубами, второй кол девка сумела вырвать и, держа его в руках как оружие, медленно пятилась от меня, старательно рыча и кривя разодранные в кровь губы.

— Не подходи ко мне! Кадык выгрызу! Всем вам ублюдкам!

— Хочешь отомстить? — я глянул на нее чуть внимательней.

— Пошел ты! — развернувшись, она бросилась прочь, чтобы остановиться через десять шагов и проорать: — Ты сумасшедший! Ты псих! — после чего побежала дальше и уже метров за тридцать от меня, крикнула последний раз: — Спасибо! Я буду молчать, пока меня не ударят!

— Пошла ты, — пробормотал я, вытаскивая нож из-под лопатки дохлого крепыша.

Вернувшись к ящику с пятном крови там, где, отрезая угря от дебила, прошлось лезвие ножа, я подобрал с песка плохонькую сумку на хорошем длинном и широком кожаном ремне. За ящиком обнаружилась бутылка с мутной водой. Бросив все в сам ящик, я оттащил его и оставил у самого прибоя. С одним лишь ножом зайдя в воду по плечи, я присел и позволил океану ошпарить себя солевым жгучим ударом. Скрежетнув зубами, вскрыл вздувшийся на ободранном плече здоровенный гнойник. Привстав, оглядел себя и нашел еще четыре уродливые шишки. Разрезав каждую, не обращая внимания на боль, расширил разрезы и хорошенько промыл все от гноя. В последнем вздутии обнаружилась жирная белая личинка, что попыталась скрыться под отошедшей кожей, но я поймал и отшвырнул гадину. Ощупав голову — я оказался острижен почти налысо — убедился, что там ничего кроме ссадин нет. Отодрав с себя всю грязь, выбрался из воды и оглядел себя уже на предмет имущества.

Трусы… на мне только мокрые огромные трусы, что почти достигали колен и выглядели серой тряпкой с едва различимыми выцветшими синими цветочками. Несколько заплаток отчетливо заявляли, что до меня этой тряпкой прикрывали свои чресла как минимум несколько поколений гоблинов…

Задрав голову, я, глядя в почти белое раскаленное небо, засмеялся. Вот дерьмо…

Зато номер остался, и шрамы все на месте. А вот с кожей дело плохо — помимо ран я еще и жестоко обгорел. Каждый сантиметр тела зудел и ныл, мне срочно требовались хотя бы десяток литров пресной воды и какая-нибудь светлая тряпка, чтобы прикрыться.

Не став забиваться в скудную тень, я огляделся и направился вдоль берега к смутно знакомой очертаниями странноватой конструкции. Стоило ее увидеть и я вспомнил — это МОПК. Малый опреснитель Кловерсона. Эта хрень с трубой, уходящей в океан, находится в центре рабочего лагеря Сорокушка — сборище тентов, палаток и редких хижин с еще более редкими пальмами примерно в ста метрах от берега. Лагерь огорожен сетчатым высоким забором, что служит защитой от различных местных тварей, обитающих на побережье Зоны 40.

Зона 40…

Точно…

Я машинально кивнул, радуясь еще одному воспоминанию. Сколько дней прошло? Я мало что помнил, но знал, что прошло не так уж много времени, максимум неделя, с того памятного разговора с Управляющей Франциском II системой Камальдулой. Тогда Управляющая предложила мне крайне рискованный план по внедрению в замкнутый и проклятый карантинный мир Формоз. И я согласился…

Воспоминания возвращаться не хотели, и я знал почему — чтобы попасть сюда, я прошел через процедуру временной блокировки памяти плюс меня накачали долгоиграющей смесью транквилизаторов и еще чего-то для почти полного гашения эмоций и понижения умственной активности.

Да…

Камальдула пояснила, что временная блокировка воспоминаний настроена таким образом, чтобы блокада могла быть разрушена только моими собственными эмоциями. Бурная радость. Кипящая ярость. Бешеная злоба. Думаю, я справился с помощью двух последних — ярость и злоба стали тем молотом, что выбил ментальную заслонку у меня в башке.

Вся эта хрень в свою очередь была нужна, чтобы я мог успешно пройти тестирование на стирание памяти — после того как контейнер с нашими тушами был разморожен. В чем заключалось машинное тестирование я не знал, но раз я здесь — все получилось. Хотя память могла бы вернуться и пораньше — с транквилизаторами перемудрили.

Несмотря на покрывающие меня раны, я уже успел убедиться, что все конечности мои родные, ничего не добавлено и не убавлено. Еще гляну в зеркало, но на ощупь морда та же самая. Хотя на морду посрать — главное, руки и ноги на месте. Я могу действовать. Я могу убивать. А убивать придется… особенно сегодня — в их веселый долбанный праздник.

Присосавшись к бутылке с водой, я выпил половину, а остальное вылил на макушку, смывая разъедающуюся раны соль. Побрызгав и в глаза, проморгался, частично вернув остроту зрения. Глянув вперед, убедился, что до Сорокушки осталось шагов двести, а навстречу мне уже бегут радостные встречающие…

Кинув взгляд на трех спешащих загорелых хренососов, я подбросил на ладони нож. Заточенная полоса стали длиной в мою ладонь, а к ней прилагается не слишком удобная для хвата деревянная ручка. На ней несколько стертых и срезанных имен — предыдущие владельцы? Последнее имя читается четко — Гольдер.

— Гольдер, — хмыкнул я, дергая головой в сторону и пропуская рядом с ухом пущенный мне в лоб шипастый камень с веревочным хвостом. — Сука Гольдер…

Второй камень прошел далеко в стороне, от третьего я опять уклонился, продолжая двигаться вперед, чем сильно удивил бухих ушлепков. От полетевшего навстречу удара ноги я даже уклоняться не стал — подбил грязную пятку вверх, роняя дебила на спину. Пройдя мимо, я с готовностью шагнул в объятия чернобородого лысого здоровяка, уйдя от тесака в его лапе и вбив свой нож ему меж ребер. Подхватив выпавший тесак, крутнулся, снося голову третьему, и поспешно отпрыгнул, не желая пачкаться в хлынувшей крови. Пока двуногий фонтан покачивался и прыскал все слабеющей кровью, я шагнул к пока живому, успевшему подняться с песка. Он поспешно выставил перед собой руки:

— Погоди! Мне сказали, и я пошел! Погоди! Мир?! Мир?!

Удар тесаком лишил его обеих рук.

— Ладно, — кивнул я. — Мир…

— А-А-А-А… — перейдя на тонкий вой, он помчался в сторону лагеря.

Бежал он недолго — убедившись, что с убитых забирать нечего, я прихватил только тесак, вытащил свой нож и догнал безрукого бегуна уже через сорок шагов, оставив его лежать на испещренном следами песчаном вздутии.

— Дотащи… — стекленеющие глаза неотрывно смотрели на грязные палатки впереди. — Дотащи, сука…

— Ага, — зевнул я, ускоряя шаг.

Припекало…

Долбанный праздник…

— До…

Выметнувшийся из моря упырок подхватил умирающего шипастыми граблями и задом вернулся в прибой, оставив на песке пятна крови и дырчатые следы своих восьми крабовых лап. Почти человеческая, безволосая и будто оплывшая голова с торчащими из глазниц толстыми стебельками свисающих на щеки глаз повернулась ко мне перед тем, как уйти в воду:

— Зачтется за мясо…

— Ага, — повторил я, бросая взгляд через плечо и убеждаясь, что предыдущие оставленные мной трупы уже исчезли в воде.

Подводная прибрежная живность тоже радовалась кровавому ежемесячному празднику Смакендритт. Хотя сегодня их радость была куда сильнее — вроде как слышал я день или два назад, пребывая в своем сомнамбулическом коматозе, что во время этого праздника обычно вообще ничего не происходит. Максимум пара изнасилований, несколько драк и редко, очень редко потеря кем-нибудь конечности, что торжественно швыряется на мелководье. Гибели случаются еще реже — раз шесть в год, что для такого крупного лагеря просто несерьезно. Прибрежные мутанты огорчаются…

Смакендритт…

День Свободы.

День Ответственности.

Они, сука, совсем охренели.

Раз в месяц всем здешним работягам, всем сборщикам и рыбакам давался день безнадзорности. Надсмотрщики нихрена не делали, предаваясь с утра возлияниям и готовясь закрывать глаза на всякие мелкие по их понятиям бесчинства: редкие изнасилования и драки. Кражи, грабежи и прочее в список праздничных угощений не входили — за это карали на месте. Ну да… кусок мыла украсть нельзя, а силком трахнуть какую-нибудь давно уже желаемую девку — легко.

Лежа вчера на песке, застыв в холодном бреду пытающегося сбросить блокаду разума, я краем уха слушал испуганные разговоры сидящих и лежащих рядом рядовых гоблинов Зоны 40, что заранее готовились получать оплеухи от надсмотрщиковых прихвостней. Тогда же звучали громкие испуганные извинения — припомнив или выдумав за собой грехи, гоблины поспешно каялись перед обиженными, надеясь, что завтра все удастся решить миром.

Когда же забрезжил рассвет, в нашу условную клетку явились как раз прихвостни — почти ставший надсмотрщиком папа Гольдер с прочей отрыжкой. Они забрали ту девку и меня… а я послушно пошел, толком не реагируя на тычки и даже не задумываясь, на кой хер они меня потащили к той прибрежной дюне в нескольких сотнях метров от лагеря. Вот и выяснилось — позвали, потому что захотели умереть от моей руки.

Само собой, безнаказанности как бы и не было. Праздник заканчивался перед медленным закатом. Надсмотрщики ждали в центре лагеря, где к тому времени собирались все обитатели. Далее следовал ленивый призыв — лучше признайтесь сами. Если нам придется дознаваться самим — пожалеете. И начиналась комедия — насильники выходили вперед, каялись, что, мол, вкус сучьей свободы застил глаза и вздыбил член. Примерно то же самое говорили драчуны, что успели за этот день выместить все накопившиеся за месяц обиды, а заодно выплеснули беспричинную злобу.

Что делать тем, кто просто хочет относительно спокойно пережить этот день и не потерять последних зубов? Тут все просто. Не хочешь, чтобы тебя херачили — плати бухлом! Или жопой. Тут уж чем богат. И с чем готов расстаться.

Драк на самом деле было херова туча — судя по обрывкам запомненных мной пугливых разговоров, их боялись больше всего…

Да…

Я вспомнил правильно. Набил кому-нить рожу — и каешься перед надсмотрщиками. Потом платишь им мзду. И вопрос закрыт. А что б было чем платить — бьешь не всех подряд, а только тех, кто не может тебе заплатить бутылкой скверного самогона или связкой вяленой рыбы.

Смакендритт…

День, когда, оставшись без отеческой заботы надсмотрщиков, ты познаешь всю глубину дерьма… Ты проникаешься этим дерьмом до глубины души и начинаешь отчетливо понимать, для чего вообще нужны эти прекрасные защитники — надсмотрщики, посланные из Двуглавой Башни, дабы насаждать порядок и следить за производительностью…

Глянув влево, я секунд пять задумчиво пялился на охренеть какую уродливую постройку, воткнутую в воду в ста с небольшим метрах от берега. Затем еще с полминуты я медленно скользил взглядом по тросам и стальным колоннам воздушной транспортной линии — обычная канатная дорога с кабинками. Единственный путь из Зоны 40.

В Зоне все было организовано предельно просто. В двух рабочих лагерях, расположенных на максимальном удалении друг от друга — Сорокушка и Малая Сорокушка (трахните кто-нибудь фантазию нарекавших!) — живут те, кого именуют мусором Формоза или же сборщиками. Обычные гоблины. Каждый день они выходят на долгие рабочие смены, выращивая, собирая, рыбача, рубя и грузя все на одну из двух плоскодонных барж. По одной такой барже на каждый лагерь. Когда звучал двойной протяжный гонг, рабочая смена заканчивалась, а баржи отходили от пирсов и двигались к Двуглавой Башне, она же Двузубая, она же Вилка. Добравшись до подножия Вилки, баржи разгружались и оставались там до рассвета, вместе с которым возвращались к берегу. Такой вот замкнутый круг каждый день — за исключением одного дня в месяце. Смакендритт. Он же единственный выходной для всех здешних рабов.

Рабы… неофициально… Если не захочешь работать — силком тебя никто не заставит. Права не имеют до тех пор, пока ты не вступаешь в ту или иную бригаду на уговоренный срок. И вот тогда с тебя три шкуры спустят — чтобы работал быстрее, и чтобы надсмотрщикам было веселее. Если отказываешься работать — делай что хочешь. Более того — ты даже можешь самостоятельно охотиться и собирать съестное на мелководье или в редких кустах у внешней границы Зоны 40. Главное — не делать запасы, что собрал то и съел. Не больше. За этим строго следят такие знакомые и такие чужие ярко-красные полусферы наблюдения. В карманы жратву пихать нельзя. Нашел рыбу — пожарил и сожрал.

Но проблема не в жратве. Проблема в воде. За каждый отработанный день ты получал официальную плату — пять литров пресной воды. Плюс еще двадцать литров относительно пресной, но не пригодной для питья — для мытья в одном из многочисленных душей. Так что хочешь ты или нет, но в этом адском пекле нельзя не работать на Вилку — иначе просто сдохнешь от обезвоживания. А тут еще и бонусы вроде какие-то есть в виде дополнительных поощрительных литров воды — для питья и мытья. Так что паши, гоблин, паши…

Что еще?

Длину Зоны 40 не знаю — не услышал и сам не видел. Но она именно тянется вдоль побережья, гранича с тридцать девятой и сорок первой зонами. Все границы отчетливо видны — стальные колонны с алыми полусферами служат надежными ориентирами. Подойдешь слишком близко — предупредительный выстрел. Еще хоть полшага вперед — следующая игла или пуля прилетит в тупую башку. Многие старики тут так уходят в небо…

В ширину Зона 40 что-то около двух километров. Но надо проверить. Прямо по центру территории стоит Вилка. И нам повезло лицезреть эту уродливую постройку — на башню-коллектор работает не только наша, но еще пять зон, населенных сборщиками. А Вилка работает на кого-то еще, каждую ночь отправляя по канатке грузы с продовольствием и прочими дарами, собранными в подконтрольных ей зонах.

Ну…

Я удовлетворенно кивнул — пусть голова почти и не работала, но я запомнил достаточно, чтобы начать ориентироваться в здешних реалиях.

Что там говорили про те случаи, когда надсмотрщики оставались недовольны объяснениями чрезмерно зарвавшихся и наделавших кровавых дел работяг?

Ах да…

Надсмотрщики могли потребовать с наглецом боя — один на один.

Надо же, как страшно…

Оскалившись, я чуть ускорился, держа взглядом малый опреснитель в центре почти достигнутого лагеря. В десятке метров от меня дрались две девки, таская друг дружку за волосы, деря когтями лица и пронзительно визжа. За зрелищем наблюдал пяток зевающих работяг, передающих по кругу бутылку с самогоном. Поискав, не нашел среди них знакомых рож.

Да… вымыться, напиться, подлечиться, зарезать пару ушлепков, что так сильно любят махать кнутами, а затем можно задуматься над поисками тех из своих гоблинов, кто был заброшен сюда тем же путем.

Смакендритт…

Люблю я эти праздники безнаказанности…

* * *

Рабочий лагерь, это пыльный жаркий вонючий городок с пахнущими родиной выгребными ямами на окраинах попросту не заметил моего возвращения. Даже бухающие в тени косо натянутой дырявой паутины надсмотрщики лишь глянули косо и отвернулись. Они видели меня раньше. Видели, как меня херачили кнутом, а я реагировал как истыканная жестокими детскими пальцами медуза на песке — вяло. Сам мой вид — истерзанная обожженная кожа, обветренное щетинистое лицо — говорил за себя, громко называя меня дебилом-неудачником. Это позволило мне свободно войти через гостеприимно распахнутые сетчатые ворота и пронести прикрытый телом тесак. Нож висел на ремне сумки — там отыскались для него ножны. Покойный папа Гольдер был из приближенных к счастливчикам с кнутом и поэтому оружие — само собой, только и только для самозащиты, бвана — носил открыто.

По рваной недавней памяти сориентировавшись, я вошел в затененную тканевыми стенами и пологами, а стало быть, «сумрачную» улочку между палатками. Не обращая внимания на чужие взгляды, избегая задевать больной спиной и плечами любые предметы и тела, я прошелся этим уродливым воняющим потом и дерьмом переулком, снова выйдя на солнечную централку. По пути содрал с веревки совсем уж рванье, что даже от солнца прикрыть не может, и закутал в него тесак, а свертком прикрыл сумку и нож. Гоблин несет что-то и куда-то в праздник — значит, хочет это что-то продать и купить бухла. Мое внимание привлек дощатый прилавок с жратвой и вроде как выпивкой. Но затем я глянул чуть в сторону и широко улыбнулся — вот и оно… дерьмо… прячется в тканевой продуваемой маленькой беседке, что скроет от зноя и чуток от чужих взглядов.

— Как ты, дерьмоед? — участливо спросил я, нависая над сидящим в тенечке у низенького столика знакомым ублюдком с висящим на поясе свернутым кнутом.

Фурир сука Нашхор…

Фурир — должность. Старший в малой бригаде сборщиков. Любитель помахать кнутом.

— Нехило ты мне спину исполосовал, членосос, — заметил я, подхватывая стоящую на столике бутылку и допивая из нее пахнувший водорослями самогон. — Заплатишь жизнью.

Надо отдать должное — фурир Нашхор умел отвечать на угрозы. Сначала его почти черное лицо осветила редкозубая насмешливая ухмылка. Затем он картинно повел плечами, без малейшей тревоги глянул на сверток у меня под рукой и… стукнул о край стола коротким стволом курносого револьвера. Сидящий рядом с ним мужик постарше и похлипше, проведя тыльной стороной ладони по потной шее и бородатому подбородку снизу вверх, смахнул брызги мне в лицо и пьяно заржал. Третий даже не отреагировал, предпочитая дремать под широкополой соломенной шляпой.

— Я тебе и жопу исполосую… — прохрипел Нашхор. — Пьяным смелым и умным стал? Даже заговорил, отброс… Я научу тебя почтению!

Дернув правой рукой, собрав пальцы в кулак, я вызвал у него еще одну подначивающую усмешку. А вот мою левую руку он не увидел своим расфокусированным фронтальным зрением. Он глядел только на мой кулак и ждал повода нажать на спуск.

— Давай же, ремма… ты…

Тут он услышал хрюканье и недовольно вскинул лицо, взглянув на захрюкавшего вдруг бородатого помощника. Глянул и осекся, увидев торчащий из его разинутого рта глубоко всаженный тесак со свисающей с рукояти рваной тряпкой.

— Коллор?.. что это… ах ты… Бдан!

Он вскинул руку, зло оскалился мне в лицо и… ощутив внезапную легкость, опустил взгляд на свою почему-то пустую ладонь и дергающийся впустую указательный палец, пытающийся нащупать спусковой крючок. Он посмотрел еще ниже и увидел револьвер в моей руке.

— Кто ты такой? — тихо и трезво спросил он.

Больше он не произнес ни слова, уронив голову, обмякнув всем телом и упершись плечом в прогнувшуюся пластиковую стену соседней с беседкой постройки. Вырвав тесак, почти не глядя, я ударил еще раз. Третий умер, так и не очнувшись от пьяной дремы. Жаль было убивать так просто и быстро, но я торопился — надо срочно вымыться и сожрать что-то от паразитов. Помню я то, что мне предлагали, а я покорно жрал… давно я не видел столько червей в хреново посоленной рыбе. Помимо червей там ползало что-то еще белковое и ногастое… вряд ли эта хрень нашла приют у меня в желудке, но не стоит рисковать и шутить с собственными кишками. Нахлобучив шляпу покойника — тут же зашипев от боли в ссадинах — я выгреб содержимое их карманов, сгреб со стола небольшую связку пробитых посередине квадратных монет и убрался прочь, на ходу пряча револьвер в сумку. Сунул бы за пояс, но трусы себя-то не держали.

А ведь мне выдавали что-то другое… я смутно помню свой первый шаг в ослепляющую жаркую белизну, помню падение… я даже помню свое сдавленное мычание… и как сначала даже участливые голоса встречающих быстро становятся глумливыми и жадными… и у меня что-то забрали…

— У меня что-то забрали, — улыбнулся я в лицо меднокожей крепкой бабище.

Она впечатляла всем — начиная от густой длинной гривы удивительно серых волос и кончая могучими накачанными ляжками. Из одежды на ней была лишь растянутая крепкими сиськами застиранная синяя футболка с красным крестом и свободные короткие шорты. В этой жаре от нее пахнуло цитрусовыми и медикаментами.

Опустив все свое новое имущество на разделяющий нас прилавок, я покосился на свисающий сверху красный «фрукт» полусферы наблюдения, запоздало вспомнив, что надо было проверить интерфейс и многое другое… Голова еще не включилась. Да и сам пока как жопой дебила ударенный — в голове каша, меня потряхивает, и этот озноб говорит о воспалении или ином нехорошем процессе внутри тела.

— У тебя многое забрали, Влуп.

— Влуп? — переспросил я.

— Влуп, — кивнула я.

— Кого ты Влупом назвала, су…

— Прежде чем оскорбить… подумай о лекарствах у меня под жопой. О лекарствах, что на полках так и останутся, не перейдя в твои вены…

— Влуп?

— Что в имени твоем? Обычная кликуха… как у всех здесь. Я Зорга.

— З… з… — скривился я. — Я все время слышу имена на «З». Что за херня?

— Спустя год после рождения на этом славном берегу ты получаешь право сменить данное принимающими тебя имя. Я была Клушкой. Стала Зоргой.

— Почему?

— Потому что правителей Вилки зовут Зилра и Зилрой. Близнецы…

— В той башне, да? — из-под полей башни я глянул в сторону океана, но уткнулся взглядом в развешанные на веревке трусы.

Вот так всегда — от цели отделяет чья-то постирушка…

— Верно. В той башне. И у нас считается круто, если твое имя начинается на ту же букву, что и у камерфуриров Зилры и Зилроя. Что тебе надо, Влуп? Зачем пришел?

— Оди, — произнес я, заглядывая ей в глаза. — Я Оди. Гоблин Оди.

— Гоблин? — фыркнула она, ничуть не устрашившись выражения моего лица. — Смешно… Я нурса Зорга. Старшая нурса. Что тебе надо, самоназванный Оди, что еще не прожил целый год и вряд ли проживет…

— Лекарства.

— Какие? Дурью не торгуем.

— Которые нужны для всего этого, — я указал на свои раны. — Прямо сейчас. Еще воды для питья и мытья. Нормальную одежду. Нормальную жратву.

— У нас здесь не ночлежка, Оди. И бесплатного ничего не…

Я уронил на прилавок связку нанизанных на бечевку монет:

— Забирай. Хватит? Если надо — потом найду еще.

— Откуда у тебя столько песо, гоблин Оди? — с крайней задумчивостью поинтересовалась Зорга, смещая взгляд на завернутый в тряпки тесак и ремень сумки.

— Нашел.

— Слушай… забитые и обреченные вроде тебя бывает и срываются в праздник… творят разное… но ты же понимаешь — если ты натворил дел, то за тобой придут… Ты избил кого-то? Покалечил? Всякое случается от перегрева и унижений…

— Избил? — удивился я и поморщился от жжения в глазах. — Ну что ты…

Подавшись вперед, упершись мускулистыми руками в заскрипевший прилавок, двухметровая женщина тихо пробормотала:

— Гоффурир Замрод.

— Кто?

— Гоффурир Замрод, дубина! Он из тех, кто подобрее. Если натворил дел — найди его прямо сейчас и упади в ноги. Покайся. Попроси его наказать тебя справедливо и пообещай отслужить жизнью за его доброту.

— Нахрена? — изумился я.

— Праздник скоро кончится, сборщик! Не понимаешь? Голова у тебя вроде проснулась — вон как заговорил. И зло ухмыляться научился. Крутая усмешка тебя от кнутов надсмотрщиков не защитит. А перед закатом они начнут разбираться в случившемся во время праздника. Найдут тебя и публично…

— Распнут? — предположил я и удивленно моргнул, когда Зорга испуганно отпрянула назад.

— Тихо, планк тупой! Не вздумай больше о таком говорить! Убьют!

— Да ну?

— Ты не мог знать, — чуть успокоилась Зорга. — Тебе не рассказали, как каждому из вылупленных черепашат. Ты же был не в себе. Поэтому и не усвоил главных правил. Запомни — никогда не произноси такое вслух! Про… вбивание гвоздей в руки и ноги…

— Распинание? Или как правильно сказать о том, как кого-то приколачивают к кресту и начинают пытать?

— Тихо!

— Слушай… старшая нурса Зорга… начинай меня лечить. Всем что есть. Заодно и поговорим. Или не нужны мои деньги?

Помедлив пару секунд, она пожала широченными плечами и подняла разделяющую нас широкую темную доску:

— Вон та койка в глубине. Но учти — зряшный перевод песо. Все равно тебя забичуют.

— Главное — не распнут на кресте…

— Заткнись! Еще раз повторишь — и лечения не будет.

— Ладно, — выдохнул я, снимая шляпу и вешая ее на торчащий из столба колышек. — Лечи…

Стянув трусы, я медленно уселся на койку и замер, широко расставив ноги, уложив кисти выпрямленных рук на серую простыню. Ждать пришлось недолго.

— Открой глаза пошире и не моргай, — велела нависшая надо мной старшая нурса. — Глазные капли. У тебя даже зенки обожжены. Совсем тупой, раз на солнце пялишься?

— Я увидел твою огромную жирную жопу и меня аж ожгло…

— Как же ты разговорился, наглый мелкий смертник… сегодня твой болтливый язык вырвут на центральной площади Сорокушки… и я увижу это…

Моргнув, я ощутил сбегающие по щекам химические слезы, а в глазах разлилась блаженная прохлада. Заставив меня снова открыть веки, нурса повторила прокапывание и отошла, чтобы вернуться со шлангом. Поднявшись и встав на бетонный пятачок со сливом — значит, сточные воды не бегут в океан, а уходят куда-то под пляж — я замер под несильными струями мутной воды, что смыла с меня соль и остатки грязи.

— Ого… раз, два… три… четыре… ты сам разрезал вздутия?

— Ага.

— Судя по форме, одно от личинки ковалькиса.

— Была такая. Белая.

— Что сделал с ней? Продал? Оттуда деньги?

— Выкинул.

— Что?

— Выкинул к херам. В океан.

— Ты придурок?! Она стоит тридцать песо маленькой! А если вырастить у себя под кожей почти до вылупления — можно продать старшим надсмотрщикам минимум за сотню! Хотя чем дольше растишь, тем больше шансов сдохнуть от токсинов, что она подает тебе в кровь… и последние дни ты скорее овощ, а не человек… Выкинул?!

— Хотел сожрать ради белка… но подумал, что она может быть ядовитой.

— Ты спас себя, кретин. Сожри ты личинку… умер бы в корчах… но умер бы на теплых волнах блаженства, несущих тебя прямо в рай. Чтобы словить кайф от ковалькиса достаточно пары миллиграммов его внутренностей…

— Наркота…

— А ты выбросил. Я уж успокоилась — подумала, что вот так ты денег и добыл.

— Не, — качнул я головой и взглянул на прикрытую трусами кожаную сумку папы Гольдера, лежащую у койки так, чтобы скрыть револьвер, тесак и нож.

Мне хватит двух секунд, чтобы дотянуться. Но тут можно не дергаться.

Стоя под струями прохладной воды, я продолжал оглядываться.

Лечебница находилась впритык к опреснителю. Прямо в центре лагеря. Она представляла собой огромный брезентовый шатер, разделенный на десяток закутков с помощью тканевых стен. Несколько затянутых мелкой сеток окон обеспечивали вентиляцию и обзор. Внутри относительно прохладно, а по коже струится воздушный поток от трех медленно крутящихся под потолком вентиляторов. В шатре две красные полусферы — одна у входа, другая прямо по центру и не скрывает торчащих из нее стволов. Я углядел игольник и автоматный ствол. Ничего похожего на медблок я не углядел. Зато увидел стоящий в одном из закутков высокий металлический операционный стол, несколько запертых стальных шкафов, штабель контейнеров… в общем, это все можно было смело назвать полевым госпиталем без каких-либо вкраплений автоматики.

— Ты доктор?

— Я старшая нурса. Тут еще две девочки работают, но сегодня они болеют… — тихо улыбнулась Зорга, наливая на губку какое-то желеобразное зеленое вещество.

— Прямо разом заболели?

— Долбанный праздник. Поэтому девочки отсиживаются. Мы еще скинулись, чтобы оплатить пребывание здесь до вечера еще двух подруг. Сюда пьяные сборщики не сунутся, — она указала глазами на красную полусферу между вентиляторами. — А если сунутся…

— Ясно. А ты на работе?

— Верно. А доктор Зорвсон на выезде. Он трахает креветок.

— Попробуй еще раз пояснить… что делает доктор?

— Вправляет мозги сборщикам креветок на рифе Мулра. Это за Башней — дальше в океан. Они там и живут… дикари… Жрут дары моря, собирают креветок, отправляют в башню. И не лечатся из-за своих тупых верований… раз в месяц доктор отправляется к ним с парой младших надсмотрщиков. Лечит силком… вычищает раны, отрезает гангренозные пальцы… на рифе опасностей хватает. Что странно — как только там появляются новенькие, старожилы так быстро промывают им мозги, что уже через неделю никого в лечебницу не затащишь. А ведь им раз в месяц положены бесплатный осмотр и лечение…

— А здешним?

— Сборщики должны собирать. Если не ленишься и в хорошем контакте с фурирами — живешь припеваючи. Слушай… я тебя подлечу… и сходи ты к гоффуриру Замроду. Покайся. Ну избил ты кого-то… и что? Праздник же. У тебя есть оправдывающие причины — достаточно глянуть на твою спину…. Тебя кто так? Фурир Нашхор? И его дружки?

— Ага.

— Эти ублюдки любят тренировать удар на беззащитных… а ты ведь только мычал что-то и едва слова выговаривал… все равно не жилец… Но теперь, когда ты в себя пришел, твоя ценность резко выросла.

— Да что ты?

— Вон мышцы какие — сталь! Такой, как ты, может стать отличным работягой. Такие в каждой бригаде нужны. Ты, главное, если сегодняшний день переживешь и все нормально будет, поговори с Нашхором. Скажи ему внятно, чтобы он больше к тебе не лез.

— Ага, — кивнул я.

— Нашхор тот еще бдан… но я могу за тебя пару слов перед ним замолить. Бесплатно. Раз уж у тебя мозги ожили.

— Круто…

— Хочешь, я его прямо сейчас позову? Он тут по соседству вроде как праздник отмечает…

Врезавшийся в прилавок короткобородый мужик поспешно заговорил, глотая слова от возбуждения:

— Зорга! Зорга! Там такое! Нашхора убили! И Зивса с Зовсом! Там же вальнули! Кровищи! А за лагерем, там, на дюнах — пятна крови! Но никаких тел нет! Может, их тангтары забрали?! И нигде нет папы Гольдера! И парни его пропали! Вот дерьмо, а?! Если мертвы — у нас куча трупов. Давно такого праздника не было!

Вывалив рвущуюся из него словесную бессвязную херню, он убежал разносить свою весть дальше. А я удивленно уставился на замершую надо мной с губкой старшую нурсу:

— А че не лечим?

Ей потребовалось несколько секунд, что переварить услышанное. И еще секунда, чтобы сделать вывод. Пропитанная лекарственной мазью губка морозной благодатью снова опустилась мне на плечи:

— Ты?

— Ну да, — спокойно признал я.

— У Нашхора был револьвер с тремя патронами. Он хвастался.

— Как раз хотел глянуть на револьвер. Не против?

— Я тебя подлечу…

— Ага.

— И можешь стреляться.

— А че так?

— Ты придурок… Ты убил надсмотрщиков.

— Так сегодня праздник… — ухмыльнулся я, вспоминая, как умер долбанный Нашхор.

— Ты понимаешь, кто они такие?

— Дохлые хренососы?

— Они власть! Система!

— Это не система, — качнул я головой и поморщился от боли в шее, где, судя по ощущениям, не хватало изрядного лоскута кожи. — Ты путаешь, нурса. Это системная отрыжка… блевотина, что скисла, запузырилась и решила, что ей дозволено все.

— Им дозволено все! Они власть в Сорокушке и вообще во всей Зоне! Над ними только Башня…

— Башня, — повторил я. — Башня в каждом из миров, да?

— О чем ты?

— Да так… продолжай пугать меня. От этого прохладней…

— Может, ты все же сожрал ту личинку? И сидишь обдолбанный? Слышишь крики? Это по всему лагерю распространяются вести о случившемся. Праздник кончился. Но до заката не тронут. То есть у тебя еще пара часов. А потом за тобой придут…

— И?

— И все… дальше у тебя только два варианта, Влуп.

— Оди…

— Да какая уже разница, как тебя звали при жизни?

— А ты умеешь шутить, — тихо рассмеялся я, и от моего смеха она невольно вздрогнула, подалась неосознанно назад.

— Придурок…

— Ты говорила про два варианта.

— Первый самый простой — коллегиал фуриров…

— Че? Кто?

— Коллегиал надсмотрщиков… так уж называют этот вечерний послепраздничный сбор… Они соберутся и начнут выслушать обо всем, что случилось во время праздника Смакендритт. Ты знаешь значение названия?

— Вкус свободы?

— Смысл именно такой, — кивнула Зорга. — Но по сути это звучит как «Вкус дерьма». Почему? Потому что свобода — это дерьмо.

— Да ну?

— Да, — убежденно кивнула женщина, пинцетом доставая из раны на плече грязь. — Свобода — это анархия, анархия — это безответственность, неподотчетность и безнаказанность, что означает — дерьмо! Ведь если каждый будет делать что ему вздумается… убивать кого вздумается… это приведет к беде. Поэтому есть каста фуриров, поэтому есть Вилка, откуда следят за порядком в Зоне. Каждый получает работу и нормальную оплату. Каждый подчиняется, знает свое место и поэтому живет счастливо. А когда надоедает подчиняться — нам дают раз в месяц чуток побеситься — праздник Смакендритт. С утра до заката твори что хочешь. Получи свою свободу, планк. И поймешь — ну ее нахрен, эту свободу! Пусть фуриры и дальше командуют — но заодно и защищают.

— Ты спрятала младших нурс в свой лазарет, Зорга, — напомнил я.

— Это подтверждает мои слова! Свобода — дерьмо! Так фуриры доказывают каждой здешней бабе — без их присмотра ее будут насиловать по пять раз в день! Да, у них кнуты, и порой нерадивый получает свои удары. Но это ему на пользу! Зато если изнасилуешь — тебя забьют кнутами до смерти!

— А если трахнешь силком в праздник — можно откупиться бутылкой самогона, да?

— Ну…

— Херовая у вас тут житуха, нурса Зорга. Бойся праздника — трахнут! Так что там за два варианта?

— Если фуриры сочтут, что заотдыхавшийся сборщик перебрал со свободой, они назначат ему суровое наказание. Испытание голодом — самое маленькое из них. Тебе наденут специальный намордник и будут его снимать только три раза в день — чтобы дать выпить воды. Следующее по степени тяжести наказание — кнутом. Разрешено не больше тридцати ударов, но если ты хорошо владеешь кнутом, то…

— Этого хватит, чтобы забить насмерть или искалечить, — кивнул я. — Продолжай.

— Иногда эти два наказания назначают вместе. Десять ударов кнутом и три дня голода… Голод вообще больше пяти дней не назначают. И это самые легкие наказания. Дальше гораздо хуже. Например, наказание жаждой. Это почти самое страшное — на этом солнцепеке… А ведь надо работать, в теньке не отсидишься. Хорошо еще, что наказание жаждой не может длиться больше трех дней. Ну и последнее наказание — бойкот.

— А? Ты серьезно?

— Абсолютно.

— Со мной никто не будет разговаривать?

— Тебя никто не возьмет на работу, — терпеливо пояснила Зорга, начиная обрабатывать раны у поясницы. — Наклонись чуть вперед.

— А раз я не получу работу…

— Ты не получишь пресной воды. Любой, кто захочет тебе помочь хотя бы одним песо или просто глотком грязной воды, тут же станет врагом фуриров. Никто не рискнет.

— Ясно. То же самое, что наказание жаждой.

— Хуже! Ведь бойкот бессрочен! На самом деле тебя даже не наказывают. Глава коллегиала фуриров демонстративно отворачивается от тебя, и все… жизнь кончена! Общество отвергло тебя, планк! Рано или поздно ты умрешь от жажды. Но… до этого не дойдет… Бойкот страшен не жаждой, Оди. Бойкот страшен тем, что от тебя отвернулись фуриры. Ты больше не под их защитой…

— Вот теперь понял, — кивнул я.

— Ты сам по себе… любой, кто хочет избить тебя в любой день и час — запросто сделает это и не понесет наказания. Бойкот это… это анафема!

— Как страшно…

— За убийство надсмотрщиков… тебя приговорят к самому страшному, Оди. На моей памяти только одному убийце фурира удалось избежать бойкота и других наказаний. Тот парень был говорлив и красноречив и сумел смягчить свою участь. Ему прописали тридцать ударов кнутом и три дня голода с жаждой. Он выжил. Но от перегрева и обезвоживания тронулся умом… иногда он проходит мимо с ртом, полным соленых морских камушков… бедный парень… И последний вариант — если ты не согласен с праздничным приговором, ты всегда можешь бросить вызов коллегиалу. Бой насмерть, который должен начаться и завершиться до заката — до окончания праздника. Поэтому фуриры и собирают всех на площади еще до заката. Но… ты же понимаешь, что, если бросишь вызов, против тебя выйдет самый опытный из фуриров. Скорей всего это будет Тарантус. Он мастерски владеет тесаком и кнутом. Он убил уже многих. А еще Нашхор был его мужем… так что он будет очень рад, если ты бросишь ему вызов. Ведь бой всегда насмерть… Есть лишь один шанс выжить — протянуть поединок до короткой сирены — так нас оповещают, что праздник закончился.

— А если я завалю фурира?

— Смеешься?

— Аж, сука, взахлеб, — заверил я. — Если я завалю долбанного фурира… что тогда?

— Против тебя выйдет следующий! У тебя один шанс списать с себя все прегрешения — дотянуть до сирены! Даже если ты чудом справишься с одним — второй фурир тебя прикончит! Убьешь и второго — тебя одолеет третий. Ведь все устают. А ты и так изнурен ранами… спина — сплошное месиво. Тебе не выжить, Оди. Ты сделал большую глупость и тебе придется заплатить за это… Что скажешь?

— Мне бы чего-нить от глистов…

— Бдан! Уф… я трачу слова и эмоции… и лекарства… и все это впустую на тупой живой труп.

— Раз ты говорила, что поединки на тесаках и кнутах… огнестрел не катит?

— Револьвер?

— Да.

— Ни в коем случае! Тебя тут же расстреляют полусферы. Огнестрельное оружие нельзя применять против людей даже во время праздника!

— Тогда зачем оно вообще?

— Против хищников! Или морских тварей! Если из океана вдруг вылезет спятивший с голодухи тангтар и решит вырвать тебе кишки… Или из песка выскочит скатоид…

— И снова стреляют лишь в природу, — буркнул я, откидывая барабан револьвера и вытряхивая на ладонь патроны.

— Можешь подарить револьвер мне… тебе он все равно не пригодится. И если на суде не расскажешь, куда дел пушку Нашхора…

— Отвали.

— Зачем мертвецу револьвер?

Внимательно изучив натертые до блеска патроны, я оглядел револьвер и со вздохом принялся разбирать его — надо чистить.

— То есть носить огнестрел открыто — не проблема? Система не откроет огонь на поражение?

— Конечно, нет! Владыка не убивает без причины!

— Владыка, — процедил я — Вашу же мать…

— Не кощунствуй!

— Ладно… ладно… Зорга… ты очистила мое левое плечо от крови и грязи? Не хочу ворочать шеей…

— Конечно, очистила. Хотя тебе так и так не светит умереть от заражения крови.

— Я не об этом. Там свежая татуировка. Три длинные строчки с цифрами и буквами. Продиктуй мне их.

— Что? — фыркнула Зорга.

— Три длинные строчки с цифрами и буквами, — терпеливо повторил я. — Продиктуй. Вслух. Губами.

— Ты бредишь, планк? У тебя нет татуировок на плече и по очень простой причине — у тебя там содрана вся кожа.

Шею я вывернул. Меня обожгла яростная боль, по коже потекла кровь, но свое левое плечо я увидел. И там, где была не сошедшая даже после купания корка запекшейся сукровицы, песка и гноя с торчащими лохмами еще не отмершей кожи, обнаружилась чистая рана — неглубокая, но обширная. Похоже, один из ударов кнутом пришелся вскользь, содрав целый лоскут… или тут следы от нескольких ударов?

— А что ты хотел? Сюда приходят без тату, — заметила Зорга, по достоинству оценив мою перекошенную харю. — Редко кто попадает со старыми тату — вроде как проскакивает чудом через фильтры. А у фуриров негласное правило сносить непонятные татуировки кнутами. Они найдут причину, чтобы стегануть именно по этому месту. Но сначала намекнут, что тебе лучше свести татуировку самому, а затем ознакомиться со списком вполне дозволенных накожных изображений и изречений.

— Я вашу мать!

— Там было что-то памятное?

— Сука!

— Точно что-то важное…

— Так… — пробормотал я, опуская голову. — Так… вроде я помню… вроде не забыл…

Каждая строчка — номер загруженного Камальдулой сумрачным путем во внутренние системы Формоза. Все, что требуется от меня — добиться кое-чего не слишком сложного и при первой же представившейся как награда возможности ввести нужные цифры и буквы. Ладно еще третья строчка — там ничего живого. Там моя Гадюка и мини-арсенал на все случаи гоблинской жизни. А вот первые две строчки — коды доступа к контейнерам со свежезамороженными гоблинами… А запасов энергии для поддержания хладного сна всего на неделю максимум.

Сука!

Я ведь помню, да? Вот почему-то начал сомневаться только что… там ведь сначала восьмерка, а потом единица? Или наоборот?

И сколько дней я уже здесь нахожусь?

Вспомнив про интерфейс, поспешно ткнулся и… ничего… перед глазами не появилось ни единой зеленой строчки или даже буковки.

— Дерьмо! — прошипел я — Дерьмо!

— Что-то важное?

— Дерьмо!

— Погоди… а почему для тебя это так важно? У нас ведь стерта память… — вслух задумалась нурса, откладывая губку и берясь за обычный остро наточенный нож. — Будет больно. Срежу лишнее мясо.

— Дерьмо!

— Нет, серьезно… почему тебе так важны какие-то цифры и строчки? Это ведь прошлая жизнь, которую никогда не вернуть. Пусть то, что покоится во тьме, там и остается.

Перед глазами разом возникло три замерших в темноте складских подземных помещений стандартных контейнера, которые, не вызови их никто цифернобуквенной комбинацией, никогда не будут подхвачены бесстрастным манипулятором…

— Дерьмо! — уже не зашипел, а зарычал я, в то время как в побитую жизнью эмалированную миску один за другим падали окровавленные куски кожи и мяса.

— Реально ведь тебя били без жалости… в паре мест рассечено до кости. Не понимаю, почему заражение настолько несерьезное — свои кнуты надсмотрщики редко чистят.

— Уверен ли я? — пробормотал я. — Хотя хрен с ней, с ошибкой… главное — вспомнить верные комбинации… я помню все три?

— Уф! Вот ты тяжкий! Не можешь вспомнить сам — спроси Зирвеллу.

— Кого? Почему?

— Зирвелла конторист. Она лично встречает каждую кабинку с новенькими. Записывает выданные им имена в своей толстой книге, туда же заносит все внешние приметы — рост, телосложение, пол, примерный возраст, шрамы, цвет глаз. Для отчетности. Туда же входит описание татуировок. А Зирвелла очень дотошная — наверняка записала каждую буковку и циферку.

— Сука! — оскалился я с шипением, и нурса шарахнулась от меня:

— Ты чего?!

— Продолжай, — выдохнул я, медленно успокаиваясь. — Где мне найти эту долбанную Зирвеллу?

— В башне. Тебе туда не попасть. Разве что вызвать ее получится посланием через кого-то из команды на барже. Они передадут послание и обещание оплаты… Но это ведь странно! Ты потревожишь конториста, чтобы узнать, о чем было написано на твоем плече?

— Башня, — повторил я. — Зирвелла конторист. Команда башни. Описание в книге. Ладно… с меня причитается, Зорга.

— За что?

— За говорливость и приметливость. Чем отдать долг?

— Песо! Я не дура, чтобы ломаться и отказываться.

— Должен тебе столько же, сколько дал в первый раз.

— Ого… ты щедр для потенциального покойника. Забыл? Вот-вот за тобой явятся. Время до заката еще есть, но вряд ли они захотят упускать тебя из лагеря, чтобы потом ловить по всей зоне.

— Ты про фуриров?

— Про маму твою! Конечно, про фуриров!

— Это херня, — буркнул я. — Ты закончила?

— Пройдусь из спрея медицинским клеем — и готово. Лекарство, что я нанесла, очень надежное. Проникает глубоко в ткани, ускоряет регенерацию. Я одного понять не могу — почему у тебя некоторые рубцы уже начали зарастать? Прошло ведь всего три дня.

— Три дня я здесь? — зацепился я, чувствуя, как на спине оседает тонкая пленка тут же начинающего застывать клея.

— Этот четвертый. Кнуты на вкус твоя спина начала пробовать с первого же дня. Говорю же — ты сразу не понравился фурирам. Они будто почувствовали что-то… Боюсь, не отдашь ты мне должок, щедрый планк. Ты умрешь мусором Формоза… Но я все равно подарю тебе выстиранную рубаху сдохшего Зупса — надо беречь раны от солнечных лучей. И вот еще шорты… Твой долг растет.

— Я отдам, — почти не обращая внимания на ее слова, произнес я.

Приняв металлический стаканчик с тремя разноцветными таблетками, опрокинул его в рот и запил чересчур сладким сиропом, отдающим анисом.

— Мне бы воды. Хотя бы литр.

— Эй… начинаешь наглеть.

— Держи, — я толкнул револьвер к нурсе и начал натягивать шорты. — Мы в расчете за все?

— О да! В этом месте девушке надо быть вооруженной… Мне часто приходится ходить одной вдоль прибрежной линии… Уверен? Даже мозги себе вышибить не сможешь.

— Воду.

— Вот.

Приняв бутылку, я начал пить мелкими глотками и не остановился, пока не выпил все до капли. Опустив пустую бутылку на столик, глянул на кровавые ошметки срезанного с меня мяса в эмалированной миске на полу, передернул плечами, чувствуя стеснение от застывшего клея и шагнул к выходу, на ходу подхватывая сумку и тесак.

— Бывай, нурса.

— Прощай, — вздохнула мне вслед Зорга.

— Эй! Шармута! — от стойки заорал на нее плечистый здоровяк с отвислым надутым животом. — Кому раны лечишь, сука?! А ты — сюда давай!

К моему горлу дернулась странная хрень вроде рогатки, насаженной на длинное древко.

Легко отбив эту херню в сторону, я коротко ударил кулаком, почувствовав, как под костяшками продавилось и хрустнуло горло. Второй удар не понадобился — рухнув, здоровяк забился на утоптанной земле, пытаясь сделать хотя бы один вдох. Шагнув в сторону, я ушел от умелого, но недостаточно быстрого удара мачете, что тут же перекочевало мне в руку, а еще через секунду оказалось по рукоять засажено в живот заоравшего недоумка, бросившегося бежать, но наткнувшего на столб и упавшего вместе с ним. Сверху рухнуло полотно тента, мгновенно окрасившееся красным. В прореху в крыше упало пятно солнечного света, что ярко осветило моего третьего противника — заверещавшую девку с кнутом и копьем.

Копьем!

Хотя кираса на ней меня ненадолго заинтересовала, пока я не понял, что для меня она будет слишком мала.

Я повесил ее на собственном кнуте, захлестнув второй конец на затрещавшей балке. Пока она еще дрыгалась, деловито осмотрел карманы ее штанов, горестно вздохнул, глянув на неплохие, но снова маленькие сандалии. Мне достались несколько монет и странная расчерченная на квадратики металлическая пластина. На части квадратиков были фигурные замысловатые отверстия. Почесав краем пластины покрытый мазью чешущийся лоб — забыл шляпу, а возвращаться влом — я обернулся к замершей за стойкой старшей нурсе и, тяня за ногу повешенной, чтобы быстрее сдохла, спросил:

— А сами фуриры празднуют?

— Они на вечной страже. Праздников не имеют… официально…

— Сейчас они меня атаковали…

— Ты в стылой тени, Оди.

— Где? А… ты про сумрак? — понял я, убеждаясь, что первого фурира я убил «на свету», но он не пытался меня убить. Скорее он хотел сбить меня с ног и прижать к земле своей диковинной херней. Второй надсмотрщик бил уже тесаком, находясь в поле зрения полусферы, но она не успела бы вмешаться — я оказался быстрее. И тут, скорей всего, надсмотрщик просто лажанулся, не сдержав эмоции и подставившись под системные очи. А вот девка повела себя умнее — осталась в занавешенном коридоре и пыталась заманить к себе… но я вытянул ее за кнут и повесил, перед этим перебив локтем нос…

За спиной старшей нурсы появилось несколько потрясенных сонных девушек, прячущихся за ней как за стеной. Хмыкнув, я протянул руку, поймал пущенную как фрисби соломенную шляпу и, перехватив поудобней тесак, двинулся на шум. Что-то там орали про Замрода… Орали откуда-то из центра, где я уже успел заметить стальной столб с яркой красной полусферой. Значит, сразу меня со всех сторон не атакуют. Да вообще атаковать не смогут. Учитывая мое состояние и вооружение, мне выгодней находиться на свету, а не в стылой тени…

Стылой тени… выдумали же… дебилы…