Потерянный Ван Гог

Джонатан Сантлоуфер (2024)

Под холстом и красками, за красотой и славой, скрывалась картина, которую поглотило зло, таящееся в темной паутине андеграундного мира искусства… Люк Перроне, художник и правнук человека, укравшего «Мону Лизу», и Аликс Верде, дочь теневого коллекционера произведений искусства, случайно обнаруживают под дешевой картиной старинный портрет мужчины с рыжей бородой. Возможно, это последний автопортрет Ван Гога, который бесследно исчез после его похорон. Чтобы подтвердить его подлинность, Люку и Аликс предстоит решить не одну художественную головоломку. Когда всего несколько дней спустя картину похищают, Перроне вместе с агентом Интерпола Джоном Вашингтоном Смитом начинают смертельно опасные поиски, которые не только раскроют секреты последних дней жизни Ван Гога, но и перенесут их в одну из самых мрачных эпох истории…

15

Я вернулся в аукционный дом, и мы со Смитом проследовали за молодой женщиной с кроваво-красными губами по широкому белому коридору. В открытых кабинках по обе стороны сидели, склонившись над компьютерами, сотрудники, а в конце виднелось большое, как театральный зал, помещение с пустой сценой.

— Аукционы полностью виртуальные, — сказала наша провожатая и собиралась добавить что-то еще, но посмотрела на что-то за нашими спинами и промолчала.

Там стояла женщина в черном платье без рукавов.

— Аника Ван Страатен, — представилась она. — Рада вас приветствовать.

Она протянула руку для крепкого рукопожатия. Большой серебряный браслет сверкал у нее на бицепсе, и десяток маленьких висел на запястье. Она бросила взгляд на нашу провожатую.

— На этом все, — сказала она, и девушка шарахнулась в сторону так, что чуть не упала.

В противоположность блондинкам из виденных мной ранее аукционных домов, Ван Страатен была смуглой. Темные глаза, темные брови, зачесанные назад темные волосы — в целом довольно эффектная и даже красивая. На вид ей было немного за сорок, хотя взгляд повидавших мир (и даже уставших от него) глаз заметно ее старил.

— Да, мы почти все делаем в виртуальном режиме, — подтвердила она. Говорила она чуть отрывисто, но акцент я не смог определить. — Вот это, в принципе, зал для торгов, но мы больше не проводим очных аукционов, так что теперь он у нас просто для вида.

— Арт-бизнес, шоу-бизнес — везде одно и то же, — заметил Смит.

— Никак не могу согласиться. — Ван Страатен пронзила его взглядом. — Искусство — очень серьезный бизнес, и я не могу представить, что в отделе хищений произведений искусства Интерпола приравнивают его к каким-то шоу.

Смит проигнорировал ее комментарий и спросил, как долго она здесь работает.

— Меньше года, — ответила она и повела нас к себе в кабинет. — Это временно. Меня наняли, чтобы помочь аукционному дому перейти на следующий уровень.

— Ван Страатен, — произнес Смит. — Это немецкая фамилия?

— Нет. Голландская. А что?

— Так просто, — сказал он так, словно у него была дюжина причин.

Кабинет Ван Страатен был весь белым — стены, стол из люцита и все остальное. На столе имелись только ноутбук, сотовый телефон и большая стеклянная пепельница. За ним — крутящееся кресло, в которое она уселась, указав нам на два одинаковых стула, не крутящихся. Смит рассказал ей о нападении, из-за которого Аликс пропустила назначенную встречу, и о причине нашего появления. Аукционистка слушала, сложив перед собой на столе сильные, покрытые венами руки.

— Понятно. Я была удивлена, когда мисс Верде не появилась, и раздражена, что она потратила мое время впустую. Теперь я понимаю. Это очень печально, — произнесла она, хотя лицо ее не выражало ни тени огорчения и вообще оставалось непроницаемым.

Смит спросил, записывала ли она время встречи в календарь. Ван Страатен ответила, что не пользуется этой опцией.

— Я записываю время встречи на бумажках. — Она указала на блок стикеров на столе. — Потом избавляюсь от них. Так проще.

И не оставляет следов, подумал я. Но если ей не нравится бумажный календарь, почему она не пользуется виртуальным?

— Кто-нибудь еще знал, что мисс Верде собирается к вам прийти? — спросил Смит.

— Никто, кроме Дженнифер, которая устроила эту встречу. Моя ассистентка была в отпуске, поэтому я сама разговаривала с мисс Верде. Но беседа была очень короткой. Она сказала, что хочет показать мне какую-то картину. Вы знаете, что это за картина?

— Она вам не сказала этого?

— Только то, что это было что-то из моей области, поэтому я предположила, что это кто-нибудь из постимпрессионистов. Ван Гог или, — она откашлялась, — Гоген или Лотрек.

Руки ее продолжали неподвижно лежать на столе, но сквозь стол из люцита было видно, как она покачивает ногой.

— Итак, кроме вас, никто не знал о визите мисс Верде?

Смит наклонился, взял со стола блок, затем сунул его обратно.

— Я уже ответила на этот вопрос. Почему вы его повторяете?

— Потому что на нее напали, и я занимаюсь этим делом.

— Этим делом занимается Интерпол?

— Нет… Это по дружбе.

— И вы думаете, что нападение было как-то связано с ее визитом сюда?

— Мы просто проверяем все контакты мисс Верде в день ограбления.

— Понимаю. — Ван Страатен посмотрела на меня. — А вы как связаны с этим делом?

— Я тоже друг мисс Верде.

Несколько секунд она рассматривала меня, затем надела очки для чтения, отвернулась и начала печатать. — Как я вижу, вы художник, у вас готовится выставка в галерее Маттиа Бюлера.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что это очень хорошая галерея. — Она несколько раз перевела взгляд с меня на экран компьютера и обратно. — Знакомы ли мне ваши работы?

— Если вам приходится спрашивать, то нет, — усмехнулся я.

— Насколько я понимаю, вы смешиваете абстракционизм, аллегоричность и добавляете немного немецкого экспрессионизма, не так ли?

Я ответил, что работаю сейчас в стиле Бекмана и Киршнера.

— Итак, вы поклонник «энтартете кунст»? — Она посмотрела на меня поверх очков взглядом экзаменатора.

— Да, «дегенеративного искусства».

— Вижу, вы в теме.

— Я преподаю историю искусств, так что знаком с этим термином. Выставка прошла в… — Я замолчал, пытаясь вспомнить дату.

— В 1937 году, — подсказала она. — Около 650 предметов, картин, скульптур, гравюр, все они были конфискованы нацистами из немецких музеев. Более двух тысяч украденных произведений искусства были выставлены на всеобщее обозрение с насмешливыми комментариями на стенах вокруг… «оскорбление немецкой женщины, еврейская тоска по дикости, расовым идеалом дегенеративного искусства стал негр!» — Она остановилась и перевела дыхание. — Вам повезло, что вы занимаетесь своим искусством в наше время, мистер Перроне. Вас могли уволить с преподавательской должности, запретить выставлять и продавать ваши работы, и даже вообще запретить творить, как художникам-«дегенератам».

Я ответил, что я вообще везунчик, и она продолжила говорить о выставке.

— Как вы, наверное, знаете, это была сенсация. Немцы выстроились в очередь, более двух миллионов человек посетили выставку за первые шесть недель. В отличие от другой параллельной выставки, Große Deutsche Kunstausstellung.

— «Великое немецкое искусство», — перевел я.

Она одобрительно кивнула. Смит начал было что-то говорить, но она перебила его.

— Да, это как раз было шоу, санкционированное государством, скучная выставка портретов, пейзажей и персонажей немецких мифов, которую мало кто удосужился посмотреть. Забавно, не правда ли — нацисты ожидали, что люди осудят «дегенеративное» творчество, и некоторые так и делали, говорят, даже плевали на произведения искусства — но они толпой шли на него посмотреть. В конечном итоге, нацисты помогли прославить искусство, которое ненавидели. — Ван Страатен достала из темно-красной сумочки с золотой подкладкой пачку сигарет «Данхилл». — Не возражаете?

Она открыла пачку и предложила нам. Смит взял сигарету, и она достала старинного вида зажигалку, латунную или даже золотую. Смит наклонился, чтобы прикурить.

— «Дер Рёмер»? — прочитал он вслух выгравированную надпись на зажигалке.

— Да… подарок. — Она закрыла зажигалку и бросила ее обратно в сумочку.

— Что стало дальше с работами выставки дегенеративного искусства? — спросил я.

— Большая часть была уничтожена. В 1939 году нацисты сожгли почти пять тысяч произведений искусства во дворе Берлинской пожарной части. В 1942 году еще больше произведений искусства было сожжено на территории музея Же-де-Пом в Париже.

— Вы действительно настоящий эксперт, — сказал Смит. — Я думал, что вы специализируетесь на постимпрессионизме.

— Моя специализация — Ван Гог, который оказал большое влияние на дегенеративное искусство, вернее, на немецкий экспрессионизм.

Смит еще раз спросил, кто в аукционном доме мог знать о визите Аликс.

— Только я, — ответила она.

— Только вы, — повторил он, потом похвалил ее сигареты, поблагодарил, встал, и мы откланялись.

На улице нам пришлось кричать, чтобы расслышать друг друга сквозь грохот, который производила разбивавшая тротуар ремонтная бригада.

Я сказал, что Ван Страатен наверняка первым делом предположила, что Аликс принесет Ван Гога. Смит согласился, но не счел это предосудительным:

— Их всего пятеро, так что один из пяти — не самая плохая вероятность.

— Но она снова заговорила о нем, когда упомянула дегенеративное искусство.

— Ни фига себе «упомянула»… Целая лекция!

— Но интересная ведь, — возразил я. — Интересно и то, что она знала, в каком отделе Интерпола ты работаешь, и чем я занимаюсь. Она наводила справки.

— Все так делают… Да, кстати, и нам бы не мешало. — Смит потыкался в телефоне. — «Дер Рёмер». Зажигалка производилась во Франкфурте, в Германии, в 1940-х годах. Пишут, что очень редкая. — Он оторвал взгляд от сотового. — И еще одну вещь могу сказать… Она не голландка.

— С чего ты взял?

— За двадцать лет работы в такой международной организации, как Интерпол, и ты бы научился распознавать акценты, Перроне. Я разберусь с этим, если еще раз ее встречу. А пока что попробую навести о ней справки.

Он еще раз заглянул в телефон и сказал, что ему пора. Когда я спросил, куда он спешит, Смит ответил, что я у него не единственный клиент.

— Ты же только с нами собирался работать? — удивился я, но он уже зашагал прочь под грохот отбойных молотков.