Из жизни Димы Карандеева

Дмитрий Викторович Лукин

Новая книга Дмитрия Лукина – это продолжение некоторых сюжетных линий книг «Коврово» и «Весенний дуэт», а также двенадцать рассказов (включая 2 готических рассказа ужасов), мистико-юмористическая вещь «Тайна подмосковного поселка» и роман-семейная хроника.Автор выражает благодарность компании STUFF MEDIA за помощь в издании книги.

Дом

Вечность влюблена в творения времени

У. Блейк

Мы одни в доме. Сидим с хозяином за столом под застенчиво светящимся абажуром, широкополой шляпой висящим над нашими головами. Я не бабочка, но мне хочется ближе к этому свету. Возможно, побиться и упасть на широкую поверхность старой клеенки.

Двухэтажный дом, уютно обитый короткой доской. Окна первого этажа подперты изнутри аккуратными плотными деревянными квадратами и на манер староанглийских трактиров закрыты на поперечный брус. Даже не на один, а на пару. Странное желание — выдержать тут осаду. Наверное, это детство с фильмами ужасов, где в окна вламываются «живые мертвецы». Есть в этом особая романтика. Возможно, я к подобному кино неравнодушен, потому что постоянно занимаюсь дорисовкой — любой американский ужастик мое воображение превратит в вещь со сверхзадачей.

Сразу как зашел в дом, тут же закрыл дверь на засов. Но сейчас я почему-то вижу, как среднего роста, одетая в черное женщина с непонятно бесстрастным лицом свободно проходит в нашу открытую дверь. Совершенно бесшумно вплывает она на три ступеньки лестницы и появляется в недлинном коридоре, а там, за дверным косяком, комната, где спиной ко входу сижу я.

Почему я так люблю бояться? Потому, что страх делает из жизни книгу?

Очень приятна эта маленькая, окруженная забором и загороженная стенами территория. Дом по местным меркам небольшой, а комнаты по две на первом и втором этажах.

Я представляю, что сижу на холодной безучастной траве среди сосен. Дома нет, есть жизнь, своя дикая, страшная вокруг, и я понимаю: мы сейчас там, где раньше было пусто, где не было никого и можно было только что-то интуитивно чувствовать. Мы никого не спросили и стали тут жить…

Почему так радуют рассказы бабушек о том, что было со знакомыми местами раньше? Наверно, это следствие правильности теории, что все времена рядом, нет прошлого и настоящего — много десятилетий назад кто-то прикасался к тому, к чему сейчас прикасаюсь я…

— Давай сыграем в карты, — говорю я хозяину.

— Да ну, там не хватает…

Но сегодня я — Герман, мне необходимы карты. Мне они нужны именно в этой обстановке, под равномерное тиканье часов со сломанной кукушкой. У часов качается длинная медная конечность — маятник. Только русский Эдгар По мог принести его и повесить в этом доме. Хотя я смутно припоминаю, кто-то говорил, что повесил хозяйский дедушка, сам теперь висящий фотографией в рамке на стене. Дом построили при нем. Как интересно, что творение намного живучее создавшего его человека. Не верится: у поэтических зданий есть история построения — грубый плотник еле слышно, скривив рано старящееся от профессии лицо, матюгался, приколачивая раму к окну, через которое я буду наблюдать сверху за ноябрьским садом и видеть тени растений, продуваемых ветром. Ручаюсь, плотник и на четверть не представлял, что создал… Особенно второй этаж.

Скоро мой молчаливый хозяин пойдет спать, а я останусь с домом наедине, наверно, будет страшно, и я буду оборачиваться на каждый шорох. Но не могу не согласиться на это свидание с домом. Я так долго его ждал.

Мне стыдно, что лестница на второй этаж скрипит — это так банально, я хочу написать, что она молчалива, но в таких помещениях лестница должна скрипеть разными оттенками скрипа и тяжело отдавать под шагами. Я заметил, она никогда не издает веселых звуков: и прыгающие через две ступеньки детские сандалии, и медленные опасливые шажки старушки — всё звучит печально.

Почему «старушка» такое страшное слово, а «старуха» — вообще что-то из области кошмаров? Это слово нельзя употреблять всуе.

Хозяин незаметно лег спать, впрочем, так же незаметно он и присутствовал весь вечер. Он настолько тихий и спокойный человек, что уход его и погружение в сон на втором этаже произошли так плавно, что я даже не заметил этого.

Наверно, я боюсь еще больше, поскольку остался один. Один на один? Почему такое устойчивое сочетание слов — «один на один»? На один с чем? С кем? После того как он лег спать, я сосредотачиваюсь на этой мысли, и мне вдруг начинает казаться: кто-то догадывается о моем одиночестве, а я ни за что не хотел бы, чтобы этот кто-то догадался… Теперь я как маленький ребенок, глаза мои широко открыты, я нахожусь во власти художественного состояния. Приходят на ум строчки Бунина:

В холодный зал, луною освещенный,

Ребенком я вошел.

Тенями рам старинных испещренный

Блестел вощеный пол.

Как в алтаре, высоки окна были,

А там, в саду — луна,

И белый снег, и в пудре снежной пыли —

Столетняя сосна.

И в страхе я в дверях остановился:

Как в алтаре. По залу ладан сумрака дымился,

Сквозя на серебре…

Еще было двоякое желание — метаться туда-сюда и затаиться, но затаиться было как-то чересчур жутко. Ждать, и чтобы утро осмеяло тебя и, ничего не стесняясь, в лицо было бы сказано: «Шизофреник, чего ты боялся?»

Мне захотелось посмотреть на сосны, я вышел к лестнице, ведущей на второй этаж.

В предбаннике холодно, очень холодно — это промежуточное между «тут» и «там». Я не хочу ближе к двери, боюсь ближе к двери, хоть там и глазок… А может, потому что там глазок?

Как же в детстве я любил смотреть в такой глазок… Он был входом в волшебный мир, в шкатулку, в городок в табакерке. Я мог часами наблюдать в его замутненность за овальным изуродованным образом лестничной клетки, пустой и обещающей что-то, непонятно что. Манящее, но недоброе. А я был «в домике», мне было не страшно. Все эти ощущения возникали потому, что я безумно боялся «Сухую Жердину»…

Как подходили к той старухе эти два слова из саамских сказок, читанных мне в детстве бабушкой. Длинная, несуразная, вызывающая страх и брезгливость, как что-то откопанное — она была моей связью с потусторонним, пограничной полосой между жизнью и вымыслом. Она была тем, что видел только я. Наверное, поэтому еще долго после детства я верил сказкам.

Картинка в книжке, где два саамских мальчика подходят к этой странной женщине, а она струящимся вверх образом возвышается над ними. Там она точно такая, какой я однажды встретил ее, когда она входила в наш подъезд.

Она заходила к сумасшедшей Жанне с моего этажа. У Жанны были похожие на рыбьи, округленные еврейские глаза — недаром «Голем» Майринка так пугал меня всегда своим старьевщиком Аароном Вассертрумом. Говорили, что Жанна занимается колдовством.

Один раз, когда Жердина шла к ней, ее остановил милиционер. Как ему было не страшно? Я не мог представить, что даже когда вырасту, смогу остановить ее и заговорить с ней.

Когда Жердина передвигалась, она делала непонятные движения руками и что-то неразборчиво шептала на проходящих мимо. Даже летом голову ее покрывала узкая вязаная шапка. Я не мог нажимать после Жердины на кнопки лифта — представлял, как только что на них нажимали её пальцы.

Все мы — дети — безумно боялись ее. Все наши игры заканчивались, когда чей-то взгляд вдруг застывал, и мы, оборачиваясь туда, куда смотрел один из нас, видели, как по длинной дороге мимо нашего дома идет она. А вдруг она посмотрит? А если дотронется? Как только я представлял это, мне не хотелось больше иметь дело со своей фантазией.

И вот, глядя в глазок на лестничную клетку, я ожидал увидеть Жердину, и моё наблюдение превращалось в нечто мистическое. Я провел таким образом много вечеров, но так и не увидел ее. Глазок развивал мою фантазию. Я знал, когда вырасту, все эти чувства все равно останутся при мне. Наверно, с рождения своего я был на них обречен.

По черной узости лестницы поднялся я на второй этаж к маленькому окошку, из которого виден сад, большие сосны и пустынные соседние постройки — непередаваемо приятно находиться на даче поздней осенью. Вспомнилось и свое собственное четверостишие пятилетней давности:

Ночевка в старом доме деревянном

Доносит сонм воспоминаний и оттенков.

И старый сад густым покрыт туманом

И звезды смотрят ожерельем сверху.

Не бог весть какой стих, но он хотя бы отчасти передает, насколько меня это всё интересует и влечет.

Какие ощущения, если представить, что кто-то внизу подходит под дверь, подползает к крыльцу, но до меня ему еще далеко. И опять — почему страх так приятен?! Может, только некоторый страх приятен? А может, приятен только страх, про который знаешь: он неоправданный? А когда это уже ужас?

Но дело в том, что я уверен — там внизу что-то есть, я начитался уйму рассказов, этих иностранных страшилок типа Лавкрафта, Бирса… Эх, поучились бы они у русских — наш Алексей Толстой с его «Семьей вурдалака» всем фору даст!

Может, у американцев просто другая природа страха? Может, корми нас получше, и не будет никаких отличий?.. Нет, дело не в этом…

Пуганье ожиданием, а не действием — вот основа страха. И как смешно пугаться визуального!.. Но если сейчас я увижу в этом саду чье-то по-настоящему бледное лицо, что со мной будет?.. Выходит, я попадусь на «американский эффект»? Нет, это напугает любого.

Я видел на первом этаже погреб. Какие отстраненные и безразличные доски пола в этом доме. Хозяин сказал: «Пол в доме холодный. Холод идет от земли». И как хочется мне заглянуть под люк…

Люк тяжело открыть, сначала надо втащить наружу давным-давно запавшее кольцо, которое вросло в дерево. Это от времени. Я, может быть, единственный за последние пару десятилетий, кто откроет. Но ведь тут живут, эти доски не так давно мыли, и там в погребе есть что-то от этих людей, и от тех, кто жил до них, я открою и взметну их шаги в воздух… И выпущу еще какую-то память наружу…

Я уверен: всеми чувствами ощущу многое из оставленного «наследства».

Весь в тенях прямоугольник двора, с квадратами темноты. Я высоко от земли, и опять в голове всплывает детское: «Я в домике». Рядом с соседними домами та же кромешность. Приходит мысль, что не хотелось бы прыгать отсюда.

Почему так красиво окно в сетке белых рам? За ними черные предметы калачикообразной формы тоже на белом… Как одинаково пишут школьники про снег в сочинении: «белый ковер». Эти предметы — препятствие на пути ко мне, но за ними можно укрыться от моих глаз. Вершины сосен — черная громада, с ней не справиться. Мне не выдержать тут осаду…

Впереди через дорогу дом, но он далеко, а я такой маленький, стою под самым потолком мансарды. Мансарда обступает, но она уютна, если даже не топить — от нее тепло. Стены нависают, накрывают шалашом, в них убежище. Они стары, потрескались, но надежны. Вдруг мне опять хочется спуститься и посмотреть погреб.

Открываю его. Оттуда — холодом. Скоро зима, и тут ледяная земля, она страшная, мороженная намертво. На ней нет снега, но она холоднее ледяной горы.

Видна труба, уходящая в землю. Как ей, должно быть, здесь не по себе. «А каково было живому Гоголю в гробу?» — почему-то приходит мысль. Там, в обычном радостном погребе должны быть банки с чем-нибудь и прочее, прочее. Но там ничего нет. Видна неровная кирпичная часть фундамента. Задевая ее, расходятся безучастные серые дороги глубоко под дом. Второе, саморазрушающее мое начало хочет заползти туда и остаться в полном мраке. Точнее, ждать с ужасом и восторгом, как захлопнут крышку и не будет выхода. И по дому будет бродить невидимое, но такое ощущаемое мною.

На другой стенке еще одни часы, остановившиеся. Нет ничего страшнее остановившихся больших часов. Может быть, они застыли в тот момент, когда что-то произошло в доме, где сейчас я…

Какое удовольствие испытываю — опять смотрю в дверной глазок. Я спустился, прошел сверху вниз в эту неуютную холодную пустыню. Стены рядом неприятны для прикосновения, боюсь к ним прислониться. В глазок ничего не видно — темные и белые отсветы, проблески, мнимый туман, блики…

Страх — удовольствие. Страх — наслаждение. А вдруг сейчас она выйдет из лифта времени, вдруг она пройдет мимо по этому снегу?

Ведь она не прошла тогда, я не дождался объединения с моим кошмаром. Почему не появилась? Может, чтобы появиться сейчас?..

Я как в детстве, жду пять минут у глазка, десять. Как он там наверху может спать?

Но самое удовольствие сумасшедшего необузданного страха — помешательства и удовольствия — там, в темном саду. Ведь самое-самое — вылазка туда, я знаю это. Я должен пойти во двор, мне это надо.

Дверь… Конечно, со скрипом… Выхожу в холод. Дует в спину, хотя позади — дом. Дверь оставил открытой. Прямые белые линии со следами до калитки и около дома. Я знаю, это наши следы, но как их много! Я не помню, но ведь мы много ходили.

Пойти выглянуть за угол здания в темноту… По рябому снегу — с червоточинами. По следам. Но если она придет, оставит ли следы?

Я медленно (почему не могу быстро? Почему все тут делается только медленно?) перемещаюсь между предметами участка. В двадцати шагах слева за домом виден сарай. Как только зашел за угол, смотрю наверх. Как правильно, что нет окна на первом этаже — было бы не по себе. Как хорошо сейчас там, на втором, и сколько разделяет меня теперь с тем теплом. Я всего шагах в тридцати от спальни, в тридцати шагах окольных путей, но знаю: отделяет меня — вечность, каждый шаг обратно — немыслимые километры.

Хватит ли сил дойти до поленницы, что рядом с сараем?.. Какая она приветливая днем, не портит ее даже то, что в одном бревне торчит топор.

Но сейчас я уверен — здесь не бывает дня. День — был сон, что приходил один раз, чтобы потом все сделалось непроглядным.

Я подхожу к поленнице. Каждый шаг отдается дрожью во всем теле. Я уже не я, а свернутая рулетка ожидания, трясущееся тело и отлетевший на всякий случай дух. Отлетевший, чтобы быть в стороне, боясь помочь.

На сарае большой замок, в темноте — черный безнадежный камень, тянущий на дно. За сараем, с подъемом одного края нависает черепица. Но что между сараем и поленницей? Там, до забора метра три абсолютно темного пространства, сырого и неуютного даже жарким днем. Которого, я теперь знаю, точно нет.

Понимаю, заглянуть туда — выше моих сил. Я хочу в дом! В тепло. Я хочу наверх, но не могу пройти весь путь обратно! Хочу сразу оказаться там, потому что не получится вернуться тем же путем. Знаю, что хочу влететь туда. Как там открытая дверь? Как там без меня?

Но бежать нельзя. Я как вкопанный. Стою в двух шагах от темного угла и мне скорее надо назад. Как может спать хозяин — один в этом холоде и страхе?

И я не выдержал, я побежал…

Я мчался ровно четыре секунды. Внутренний секундомер независимо от меня подсчитал это, я отмахал весь путь до крыльца ветром, с хрустом рухнувшей сосной, оленем, гепардом, вынырнул из-за угла дома, и плотность воздуха, будто нарочно сгустившегося, остановила меня. И тут я четко увидел и замер… На пороге стояла она…