Самая страшная книга. Холодные песни

Дмитрий Костюкевич, 2023

Холодные песни звучат во мгле. В арктических льдах и беспроглядных пустотах открытого космоса. На борту корабля-призрака, посреди болотистой топи, в пустынных барханах, под землей, в затхлых стенах заброшенных квартир. И – в самом страшном месте на всем белом свете, человеческой душе! Ужас, готовый сковать льдом рассудок, въесться в кости, убаюкать и усыпить навеки, ждет повсюду. Везде, где слышны они – Холодные песни…

Быстрые сумерки

Ночь перед стартом Юрий Таболин провел в неясных обрывочных сновидениях, однако после подъема, в четыре тридцать, чувствовал себя вполне бодро и свежо. Он представил, что впереди напряженный день. Что в этот раз он доедет до стартовой площадки, поднимется на лифте к люку в бытовой отсек корабля… «Клизму делают всем, а летят только основные», — шутил Семен Павлович Мунх, командир дублирующего экипажа. Таболина подобные шутки нервировали. Вечно вторые! Лестница в космос — вот она, прямо перед носом, но им дозволено лишь потоптаться у нижней перекладины и отправиться восвояси.

Мягкий сухой пар обволакивал тело. В бане, лежа на полке, Таболин закрыл глаза и стал ждать, когда до него дойдет очередь на «стерилизацию». Космонавты обоих экипажей перекидывались короткими репликами; мыслями все были уже в полете.

На Таболина легла тень врача, в запрокинутой бутылочке булькнуло.

— Варвар ты, Алексеич, — сказал Таболин; спирт испарялся, отбирая у кожи тепло. — Внутрь надо втирать.

Влажная губка прошлась по засохшему ожерелью из крошечных ранок на предплечье. Дублер открыл глаза.

— Не чешется? — спросил врач. Его узкое лицо выражало совершенную безучастность.

— Нет, — соврал Таболин. Зудело так, что хотелось содрать кожу.

— Хорошо. Перевернись.

После обработки Таболин получил герметичный пакет с чистым бельем. Космонавты побрились, умылись и влезли в тренировочные костюмы; основной экипаж уложил гражданскую одежду в сумки, которые отвезут их семьям дублеры.

В гостиничном номере Таболин поборол ставшее привычным чувство разочарования и тепло пообщался с ребятами из первой тройки. Когда-нибудь подбадривать и напутствовать будут его. В комнате толпились врачи, методисты, начальники. Мунх сыпал анекдотами. Вася Кравуш, запасной космонавт-исследователь, по-женски звонко хохотал. Опрокинули по бокалу шампанского, заместитель начальника ЦПК выдохнул: «С богом!», и все вышли в коридор. Основные расписались на двери номера, в котором жили перед стартом. От вспышек блицев Таболин зажмурился.

Автобусы — с прогретыми двигателями — ждали во дворе гостиницы «Космонавт». Оба экипажа выстроились на крыльце в ожидании сигнала. Из динамиков громыхнуло: «И снится нам не рокот космодрома…»

Прошлой ночью Таболину тоже снился не рокот космодрома. Не было в сновидении и зеленой, зеленой травы. Зато была плесень — серое, шевелящееся, зовущее нечто, под которым с трудом угадывались приборы, переборки, иллюминаторы… люди?.. Он несколько раз просыпался, растирал кисти, сжимал и разжимал пальцы — ужасно ломило суставы, а потом снова срывался в это серое, шевелящееся, зовущее…

За спиной щебетал персонал гостиницы. Таболин шагал слева от командира (Мунх широко улыбался), Кравуш справа. В затылке Таболина разрасталась боль, зерно которой посеял всплывший в памяти кошмар. Пятьдесят метров сквозь коридор из приветствий — и они в автобусах.

Таболин будто расщепился. В его мечтах на борту автобуса, в который он поднялся, было написано «Звездный», в реальности — «Байконур».

«Байконур», транспорт дублеров, включил синий проблесковый маячок и тронулся следом за «Звездным». Автобусы и кортеж сопровождали милицейские машины. Прощаясь с Ленинском, колонна двинулась в сторону космодрома. До старта оставалось шесть часов.

— Но мечтаем скорей этот город покинуть… — пропел Мунх, расшторивая окно.

— Чтоб потом вспоминать, вам не понять почему… — подхватил Кравуш.

Таболин вспомнил другие строки из той же песни: «И гордимся мы им и его ненавидим. Он запомнится нам, этот город в песках ^[7]». Но озвучивать не стал. Причины для ненависти перевешивали.

Времена, когда Ленинск, как пелось, стоял в пустыне белой сказкой, давно прошли. После перестройки из прибрежных и степных аулов в город хлынули казахи, городская власть перешла к гражданским, армию сократили — все зашаталось и рухнуло, как развалившаяся на старте ракета. Начался разбой. По некогда чистым спокойным улицам пронеслась стая хищников. Парки высохли. Сгорели Дом офицеров и детский сад. Потемнели обелиски. Но разграбленные квартиры пустовали недолго. Ленинск стал опасным. По слухам, в черте города находили изуродованные трупы. Такое могли сделать звери, но могли и люди. Таболину часто снились разные мерзости. Изувеченные до неузнаваемости останки, словно человека вывернули наизнанку и вытрясли внутренности. Таболин даже чувствовал страшный смрад — в кошмарах, которые были не совсем кошмарами, потому что… он почти не боялся.

Колонна медленно потекла через КПП. Взгляд Таболина путался в спирали Бруно, что тянулась поверху бетонного забора. Космонавты жили как заключенные. Это и спасало.

Степь полыхала ярко-красным. Маковое море накатывало с двух сторон.

Сколько еще до «двойки» ^[8]? Час, меньше…

Таболин уткнулся лбом в дымчатое стекло и попытался представить, какие мысли витают в салоне первого автобуса. Что испытывал бы он на месте тех, кто ехал «в один конец»? Опустошающую радость? Смутную тревогу? Или окрошку из этих чувств? По телевизору крутили специально подготовленный видеофильм. Никто не обратился лично к дублеру Таболину, не напутствовал просто и искренне, лишь мелькнула (в памяти) фотография матери и отца, а затем на экране всплыло бодрое и усатое лицо Леонида Якубовича.

Стеклянные перегородки отделяли салон от входных дверей, у каждого борта стояло по шесть кресел, вентиляционная магистраль предусматривала подключение скафандра. В автобусе свежо пахло чем-то цветущим, отнятым у внешнего мира. Маками?

Колонна ушла с трассы влево и остановилась около монтажно-испытательного корпуса второй площадки. Последним из «Байконура» вышел Таболин.

Во время завтрака в МИКе он, молча уплетая красную икру и прихлебывая чай, поглядывал на командира первого экипажа. Тот не притронулся к еде, лишь взял со стола пучок зелени, кажется, петрушки, понюхал и завернул в пакет. Повезет на станцию — Уссаковскому, Алиеву и Рюшину, отвыкли ребята от вкусов и запахов, а на Землю не скоро, большие дела ждут… Подумать только, Луна…

Луна!

Четыре месяца назад автоматические модули ЛОМ-1 и ЛОМ-2 (Таболин слышал несколько забавных версий того, как утверждали аббревиатуру Лунный обитаемый модуль) прилунились в кратере Шеклтон. Их дистанционно разбудили с орбиты: трудитесь в поте систем и механизмов. Модули выгрызали из тени кратера водный лед. Впитывали высокими куполами солнечную энергию — спасибо «пику вечного света» ^[9]. Поддерживали оранжереи и бассейны с бактериями. Накапливали, измеряли, подготавливали, извлекали из недр. На РКС ^[10] контролировали работу и корректировали параметры, в ЦУПе не могли нарадоваться цифрам и графикам, особенно с полигонов по добыче полезных ископаемых. Пришло время первой экспедиции — меньше чем через месяц шлюзы первого и второго ЛОМов откроются перед человеческой настойчивостью.

Таболин ощутил укол зависти, дергающую боль бессилия. Запасной, вечный запасной… Интересно, испытывал ли что-то похожее Нелюбов ^[11]? У Таболина гудела голова, болел позвоночник.

— Перекур? — спросил Кравуш, молодой, русоволосый, преисполненный надежд: не на сегодня, так на завтра. — Тринадцать минут в запасе.

Таболин кивнул, дублеры направились в курилку. Похоже, Кравуша тоже мучила мигрень — парень массировал виски.

Дальше — снятие электрокардиограмм, измерение давления. Космонавты переоделись в стартовое белье и полезли в «доспехи». К новому дизайну модифицированного скафандра Таболин успел привыкнуть во время тренировок в гидроневесомости. Серебристый, многофункциональный, с более гибкими плечевыми, локтевыми и коленными частями, с упакованной в рюкзак системой жизнеобеспечения. Внутри скафандра уместился бы и человек гораздо крупнее дублера, но неудобств это не доставляло; пространственный шлем имел необычную форму, вытянутую в лицевой части. Таболин устроился в ложементе. Техник занялся проверкой скафандра: «Норма… норма… норма…» — словно сигнал датчика, а не голос живого человека. Герметичность, системы жизнеобеспечения — все в норме. Да и бог с ними, ему-то зачем? После проверки в скафандрах останется лишь первая тройка, а запасные облачатся в комбинезоны.

Дальше — беседа через стекло с большими людьми, беглое общение с журналистами.

Встали. Основные повернулись к дублерам. Командир первого экипажа хлопнул Таболина по плечу. Дублеру почудилось, что по небритому уставшему лицу командира прошмыгнули бугорки плоти, какие-то темные опухоли. Таболин не стал потакать — чему? галлюцинации? — и отвел взгляд.

Космонавты вышли из МИКа и под шквал аплодисментов погрузились в автобусы.

— Сегодня они, завтра мы, — довольным тоном сказал Мунх, и «Звездный» с «Байконуром» тронулись с места.

Колонна проползла сквозь кричаще-машущие шеренги. Таболин ласкал взглядом ракету-носитель; ракета высилась на старте. По дороге стелился туман, плотный, слепой, быстрый — вскоре Таболин мог различить лишь первый автобус, смутное подмигивание проблескового маячка. Космодром исчез. По стеклу поползли капли дождя.

Кортеж остановился. Передние двери открылись. Дублеры вышли из автобуса и стали мочиться на заднее правое колесо. Гагаринскую традицию надо чтить. Таболин с трудом выдавил на резину несколько капель, повернул голову и отметил, что в «Звездном» не опустили шторки. Странно. Правда, рассмотреть что-либо сквозь дымчатое стекло он не смог.

Основные стояли в скафандрах, приоткрытых ниже пояса. Первыми отстрелялись бортинженер и космонавт-исследователь. Командир не спешил. Прежде чем подняться в автобус, он повернулся в сторону Таболина, и у дублера перехватило дыхание. Клювообразное забрало было поднято, и на фоне темного, почти черного лица горели желтым огнем нечеловеческие глаза. Вспышка головной боли ослепила Таболина.

Когда он снова смог видеть, на обочине возле «Звездного» никого не было. Автобус не трогался, двери оставались открытыми. Белесое марево окутало серебристый кузов с оранжевыми и белыми полосами. Прямоугольные фары глядели глазами зверя. На мгновение Таболин снова увидел того, кто еще несколько минут назад был командиром первого экипажа, — уродливое лицо приникло к стеклу, оскалилось и пропало, и в тот же миг одновременно раздались выстрел и безумный крик. Таболин закрыл лицо руками, но продолжил смотреть сквозь пальцы. Вглядываться в дымку.

В салоне «Звездного» прозвучал еще один выстрел. Третий. Звуки борьбы. Таболин увидел, как из автобуса выскочило горбатое существо, чистое безумие. Тварь бросилась на четвереньках в туман, затем вскочила на ноги, и тогда грянул новый выстрел — и существо упало.

Таболина втащили в салон. Двери «Байконура» захлопнулись. Он упал (или его усадили) в кресло и открыл глаза. Лицо было мокрым от дождя и слез.

Шум бойни стих.

— Поехали! — крикнул кто-то из сопровождающих.

Автобус дублеров тронулся, объезжая «Звездный», точно место аварии. Возглавляющая колонну милицейская машина сдала назад и замерла между первым и вторым автобусом. Открылась передняя пассажирская дверца, почти сразу упершись в борт автобуса № 1. В щель просунулся автомат, затем — странный шлем, больше похожий на проволочную клетку с бритой головой внутри, и наконец — весь хозяин бритой головы, облаченный в снаряжение для дрессировки собак; он выбрался на крышу машины и взял окна «Звездного» на прицел…

— Что там? — громко спросил Мунх. — В кого стреляли?

— Ни в кого, — отрезал плотный человек в гражданском, в руке он сжимал пистолет — небрежно, у бедра, будто сигарету, о которой забыл. Таболин не помнил этого человека: ни кто такой, ни когда сел в автобус. — Как приедем, влезайте в скафандры.

Другая милицейская машина прошла левее. Ослепительно светили фары, помаргивал синий маячок. Сейчас включат сирену, которая яростно заклекочет… или уже включили, но он не слышит?

«Звездный» остался позади. Стоит. Так. Так. Так… что же случилось?!

Таболин стиснул ладонями виски. Суставы крутило, словно он дожил до артрита.

Слева и справа выскакивали из тумана голые, угрюмые, блестящие влагой кустарники, озаряемые огнями фар и прожекторов. Автобус потряхивало — водитель спешил, превышая установленную скорость. Сзади, точно на привязи, шла еще одна милицейская машина с красно-синим ореолом над мокрой крышей.

Вдруг подвижное молоко тумана расступилось, и придвинулась стартовая площадка с колоссом ракеты. Таболин осознал, что произошло. Не причину, а следствие. Случилась непредвиденная ситуация (он легко согласился сам с собой, что стоит думать о выстрелах, криках и горбатом существе именно так — как о непредвиденной ситуации), но запуск должен состояться. Автобус № 2 не возвращался на смотровую площадку, а…

Это было похоже на сон. Впрочем, за последний месяц сны сделались ярче реальности, так что Таболин не сильно терзал себя вопросами. Думал о другом: теперь они — основные. Они полетят.

Он — основной! Он — полетит!

Сердце наполнилось радостью, притупилась боль — в руках, позвоночнике, голове. Он оглянулся на коллег, но увидел нечто похожее на улыбку лишь на лице Кравуша. Круглолицый Мунх был мертвенно бледен и неподвижен.

Мгла осталась позади. Дождь закончился.

Никто с ними не прощался, не желал удачи. Не было и привычной толпы, вспышек блицев. К подножию ракеты их сопроводил человек с пистолетом.

— Делайте свою работу.

Таболин не возражал. Его мысли занимала орбитальная станция.

Вокруг ракеты клубился пар. Лифт поднял их к площадке — и вот уже техники помогают бывшим дублерам забраться внутрь. Таболин протиснулся в спускаемый аппарат и упал в кресло. Кравуш кряхтел, затягивая привязные ремни. Мунх смотрел на Таболина — хотел что-то сказать, спросить, поделиться безумными догадками, но молчал: их слушали по радио.

Предстартовый осмотр занял два часа.

Наконец вибрации ракеты усилились. Сердце дублера забилось быстрее. Таболин почувствовал прощальное движение кабель-мачты, корабль задрожал, как живой организм. Отошла мачта «земля — борт». В шлеме звучал голос инструктора, заглушаемый гулом двигателей:

— Контакт подъема!

— Летим… — одними губами сказал Таболин, сливаясь с устремленностью ракеты.

Плавно нарастали перегрузки. Космонавты следили за состоянием систем. Жестко, с «брызгами» отошла первая ступень, ракета сбросила головной обтекатель — и горизонт начал искривляться. Они впервые увидели Землю и окончательно уверовали, что она круглая.

Время от времени Таболин, стиснутый привязной системой, всматривался в напряженное лицо Кравуша. С коллегой было что-то не так. С Таболиным, впрочем, тоже — чесалось все тело, словно через поры лезли крошечные иглы. Больше всего зудела рана на предплечье. Почему ею не заинтересовался врач? Таболин не помнил, откуда взялась рана. Его тело и память молчали. Возможно, ответ крылся в снах.

Вторая ступень… третья…

— Вы на орбите, — сообщил инструктор и передал связь ЦУПу.

В ракету просочилась невесомость. Таболин смотрел в иллюминатор справа от кресла. В голове нарастал шум, ладони пощипывало. Что-то не так было с этим полетом, с основным экипажем, с Ленинском… Во всем прятался ужас.

Автобус… что там произошло?.. Господи, они ведь стреляли…

— Не крути, голова отвалится, — сказал Кравуш. — Успеешь насмо…

В спускаемом аппарате неожиданно потемнело, и голос космонавта-исследователя перешел в рычание. Мунх застонал.

— Что они с вами сделали? — жалобно произнес командир.

Таболин переводил взгляд с Мунха на Кравуша. Послышалось, разумеется, послышалось… Вот только что у Кравуша с лицом? Они ведь брились сегодня утром…

Его отвлек иллюминатор. Ракета плыла в тени Земли. Под ними был Тихий океан, скрытый грозовыми тучами. Как же красиво!

Глаза привыкли к тусклому свету корабельных светильников. Через два витка Таболин выплыл из скафандра и переоделся в полетный костюм. На коллег, особенно на Кравуша, он старался не смотреть. Напряжение сменилось усталостью. Таболин сунул ноги под резинку и, недолго поразмышляв, что считать верхом, а что низом, заснул.

Проснулся под «Ваше благородие» из «Белого солнца пустыни». Рядом сопел Кравуш. Лицо космонавта поросло жесткой щетиной, будто тот не брился неделю, — рыжеватые волосы окаймляли глаза и нос. Таболин потрогал свое лицо и удивился ощущениям. Мунха он обнаружил в кресле спускаемого аппарата — командир смотрел на бортинженера красными невыспавшимися глазами, которые словно застыли, и вместе с ними в глубине черепа застыло, окаменело сознание человека.

Приближалась станция.

Таболин почувствовал за спиной давящий, тяжелый, злой взгляд. Кравуш. В голове пульсировала тупая боль, грозила перейти в громоподобный рев. Наверное, от прилива крови. Таболин помассировал виски, сосредоточился на маневрах и сближении с РКС. Неподвижного Мунха, как и Кравуша, оставшегося в бытовом отсеке, он игнорировал. Автомат подвел ракету к станции. Толчок. Стыковка с модулем.

Снова окатила волна полного счастья, небывалой легкости. Неужели это реальность? Неужели не сон?

Таболин проверил герметичность стыка, дождался, когда выровняется давление, открыл люк и зафиксировал его на крючок. В корабельном иллюминаторе виднелся фрагмент солнечной батареи.

Станция казалась чужой. Враждебное пространство, дикая территория. Он готовил себя к этому, но ощущение неприятно поразило его. Их никто не встречал. Таболин не сразу уловил связь между ощущением и фактом.

Впереди было много работы, поэтому бортинженер выпрямил ноги и оказался в горизонтальном по-

ложении, головой к станционному модулю. Лежать в воздухе было удобно. Он перевернулся на живот, поднял колени к груди и поплыл вглубь комплекса, чтобы найти центральный пост — людей.

Внезапно за спиной раздался какой-то чавкающий звук; мысли в голове Таболина спутались. Он оттолкнулся от увитой кабелями стены и развернулся.

Мунха терзал зверь. Командир был еще жив, но не кричал — пустые глаза вращались в глазницах, а тело тряслось. Круглое и бледное, будто луна, лицо Мунха кривилось, губы беззвучно дрожали. Спасения не было.

Зверь грыз руку командира. Рвал, глотал. Куски плоти исчезали в клыкастой пасти. Во все стороны разлетались шарики крови — они танцевали в невесомости, словно радовались освобождению.

И тогда Мунх завопил.

От этого окрика — такого же пустого и дикого, как и глаза командира, — Таболин оцепенел. Он несильно ударился о потолок или пол и стал отлетать от корабельного бытового отсека, в воздухе которого пульсировали красные шарики. Он вытянул ноги, кувыркнулся, повис вниз головой и из этого положения увидел, как зверь схватил Мунха за горло, вскинул когтистую лапу и резко опустил. Брызнула кровь — будто огромная рыбина выстрелила в воде струей икринок. Из ужасной раны выпали внутренности. В глазах командира мелькнула долгожданная смерть, которой противилось тело.

Зверь полоснул наискось по лицу Мунха. Запах крови вытекал через открытый люк в тесное помещение станции. Кравуш принялся пожирать добычу. В шерсти путалась кровь.

Таболин подтянул ноги и поплыл. Прочь, прочь, прочь…

Добравшись до переходного узла, он обернулся и увидел закрытый люк.

К своему удивлению, Таболин не чувствовал страха. Легкое беспокойство — да, но не страх. Небывалый прилив сил излечил от боли в голове и руках.

Впереди мелькнула тень. Таболин искал причину беспокойства, но не находил. Станция мерзко воняла — старый, слежавшийся запах костей с гниющими останками.

— Новые хвосты! — с усмешкой донеслось слева. Или справа.

Таболин свернул. Он дрожал, словно долго напрягал мышцы и заработал судорогу. Крутил головой в поисках движения, голоса. Люки, которые попадались на пути, были не заперты. От модульного строения станции кружилась голова. Мимо пролетела книга «Жиль Гарнье: Средневековые рецепты».

Что-то задело ногу. Таболин открыл глаза (оказывается, он какое-то время плыл с закрытыми глазами), оглянулся и заметил удаляющуюся фигуру. Большая голова без шеи, горб, растопыренные пальцы, черные, длинные, острые. Таболин окликнул неестественно сложенного человека, но тот оттолкнулся от скобы и ускорился.

Бортинженер не стал его преследовать. Направление не имело значения. Станция подбрасывала вопросы, главный звучал так: что изменило этих людей? Что стало причиной уродливой трансформации? Возможно, ответы были у врача, который далеким утром обработал тело Таболина спиртом. Наверняка были. Но откуда уверенность?

Таболин передумал: сделал движение рукой, развернулся и, придав телу инерцию, последовал за горбатым существом. Несмотря на сбитое, неуклюжее телосложение, чудовище было проворнее и быстрее новичка; оно плыло по-собачьи. Таболин ускорился, но его отвлекали иллюминаторы.

Комплекс оказался между Землей и Луной, и бортинженер зажал рот руками — оттуда рвался странный, не свойственный человеку звук. Словно живые, двигались тени. Одна из них — его тень — захватывающе менялась.

В шлюзе появился силуэт человека. Таболин пересек лабораторию, но к этому времени шлюз опустел.

Движение за спиной! На другом конце лаборатории, откуда Таболин только что приплыл. На этот раз ему удалось мельком рассмотреть уродливую маску, заменяющую человеку лицо. Массивная голова, широкий лоб, по-звериному вытянутая морда. Маска выражала ярость и ласку, настороженность и угрозу.

— В прятки играете, — со злобой сказал Таболин, обращаясь к пустоте в том месте, где секунду назад было существо. Ему надоела эта беготня. — А вот хрен вам…

Глотка горела. Кровь жарко билась внутри сильного тела. Но внезапно все изменилось. На смену могущественной ночи пришел изматывающий день. Таболин стал вялым, ненастоящим, забытым. Станция превратилась в ловушку, из которой не было выхода. Его загнали в угол, как бешеного пса. Что дальше? Выстрел в сердце? Удар током?

Он уже тосковал по быстрым сумеркам и ощущению силы, которое те несли. Пускай они вернутся, и тогда он найдет выход. Скинет шкуру жертвы. Обратится в охотника. И неважно, какой станет его тень.

Он лег на спину и поплыл, не задумываясь, куда и зачем. Согнуть колени. Разогнуть колени…

Сзади раздался хриплый смех.

Таболин кувыркнулся, ожидая увидеть зверя, которым стал Кравуш. Или существо с длинными черными пальцами. Или уродливую маску, если, конечно, это были разные люди-звери. Однако увидел Уссаковского, командира экипажа, полгода назад принявшего смену на орбитальной станции.

Бортинженер не знал, почему понял, что перед ним именно Уссаковский. Голова командира подергивалась. Лицо слишком быстро менялось. Таболин мало что мог разобрать, кроме желтых глаз и длинных зубов.

Он глянул в иллюминатор. Станция скользила по лунному диску.

— Хорошо, ладно, — проговорил-прорычал Уссаковский. — А теперь — спать. Так быстрей привыкаешь.

Иллюминатор потерял Луну, и лицо командира перестало подергиваться и бугриться. Уменьшилась, сдулась, словно мяч, шея. Уссаковский протянул мускулистую руку, заросшую седой шерстью, и указал на люк над головой бортинженера.

Таболин молча повиновался. Его и правда клонило в сон.

— Займусь вторым, — сказал командир. — Третьего ведь уже нет?

— Уже нет, — подтвердил бортинженер.

— А ты, значит, не вкусил? Из сдержанных, выходит. Хорошо, ладно…

Тот, кто когда-то был Уссаковским, замолчал — голодные глаза укололи Таболина — и, хватаясь за скобы, поплыл в сторону стыковочного узла. К транспортному кораблю, где трапезничал другой зверь.

Таболин открыл люк и оказался в функционально-грузовом блоке. Светлый интерьер, скобы и резинки на стенах, два спальных места. Бортинженер забрался в спальный мешок и закрыл глаза.

— Проснись, — сказал врач человеку, сидящему за столом напротив Таболина.

У человека была смуглая кожа, нижнюю часть лица скрывала маска с крошечными отверстиями на уровне рта. Над черепом (его бы тюбетейкой прикрыть, подумал бортинженер) будто поработал опасной бритвой слепой цирюльник. Длинный войлочный халат — порван, запятнан грязью и кровью. Из-под стола торчала широкая ступня, вывернутая под неправдоподобным углом; рядом лежала сандалия из сыромятной кожи.

Врач ткнул казаха палкой. Тот дернулся, поднял голову и зашарил по комнате запавшими глазами. Его руки были связаны за спинкой стула.

Врач повернулся к Таболину:

— Руку на стол. Любую.

Дублер выполнил приказ, который лишь маскировался под просьбу.

— Ближе.

Таболин вытянул руку. Его кисть, обращенная ладонью к потолку, выглядела просительно и беззащитно. От связанного человека несло псиной.

Врач расстегнул ремешки и снял маску. Казах зарычал. От этого рыка, а еще от вони, заполнившей узкое помещение без окон, в памяти Таболина всплыл другой образ — покрытая коркой рана на его собственном предплечье. Только раны не было. Пока не было. Но Таболин уже вспомнил и кровь, и боль.

— Кусай, — велел врач и упер палку между лопаток казаха. — Один раз. И не вздумай грызть — усыплю!

На ладонь Таболина упала капля слюны, и тогда связанный человек…

— Проснись!

Кто-то толкал его в плечо… палкой? Нет, перед лицом маячила покрытая седой шерстью рука.

Сон принес облегчение. А еще — потребность увидеть ее. Луну. Отсутствие в блоке иллюминаторов ощущалось почти с физической болью. Поэтому Таболин выбрался из спальника раньше, чем разбудивший его Уссаковский махнул рукой: за мной.

— Он укусил меня, — сказал бортинженер, — тот человек…

— Человек? — Командир усмехнулся. — Хотя убивать умышленно — это очень по-человечески.

Они летели по станции, Таболин вспоминал (обнюхивал) свои сны. Теперь он помнил их все, они пахли его прошлым или будущим; но у двух или трех был чужой запах, принадлежащий другому племени из другого измерения, как сон о плесени, уничтожившей незнакомую орбитальную станцию, лишь отдаленно напоминавшую РКС.

— Твоя каюта. Вещи с транспортника уже перенесли.

Уссаковский пихнул его к зеркалу.

— Мы приближаемся к ней, — сообщил командир. — Посмотри на себя. Прими это до конца, и тогда боль уйдет.

Таболин подгреб к переборке, включил светильник, но не успел заглянуть в зеркало. Череп сдавило со страшной силой. Глаза полезли из орбит. Что-то распахнуло его рот изнутри. Тело охватил жар. Плечи подались вперед и вниз, утяжелились мускулами; руки и ноги распухли и удлинились, будто конечности больного проказой, их свело судорогой, которая заставила Таболина выгнуться и, как в бреду, завыть.

— Ишь как запел. Смотри, красавец, любуйся.

Бортинженер увидел крупную морду, и огрубевшую кожу, и шерсть, и широкие ноздри, и сверкающие золотистые глаза, и прямые желтоватые клыки. Отражение привело его в ужас и восторг. Он ждал, когда его новое лицо стечет с черепа и закончится очередной сон, но внутреннее чутье, победившее аргументы рассудка, подсказывало: ничего реальнее в его жизни еще не происходило.

Ничего прекраснее.

Уссаковский стоял рядом. Два зверя.

— Ну, с этим разобрались, — раздалось гортанное бормотание командира. — Меняться будешь постоянно, полтора часа на один оборот станции, сам понимаешь. О бритве можешь забыть. Ладно, поплыли. Поиграем в вопросы-ответы, и за работу. Распорядок дня никто не отменял.

Пылесборник рядом с каютой забился шерстью.

В служебном модуле было прохладнее, чем в каюте и функционально-грузовом блоке. Таболин просто отметил это — его перестроившееся тело не волновала температура на борту станции. Звуки жизнедеятельности комплекса — шум вентиляторов, гул кондиционеров, щелчки «Воздуха» — сделались громче, назойливее, но бортинженер понял, что может приглушить их в своей голове за ненадобностью.

Обновленный экипаж собрался в просторном служебном модуле. Командир Уссаковский, бортинженеры Рюшин и Таболин, космонавт-исследователь Кравуш. О судьбе Алиева, третьего члена экспедиции Уссаковского, догадаться было нетрудно.

Кравуш молча рылся в контейнере питания, избегая встречаться с Таболиным взглядом. Одутловатое щетинистое лицо; штаны и рубашка необъятного размера. Рюшин был в шортах, с обнаженным торсом — сплошные мышцы под жесткой черной порослью. Таболин испытал краткий прилив брезгливости к собственному костюму, который не снимал почти сутки.

— Налетай, — сказал командир.

Таболин выбрал кашу с кусочками мяса, фруктовые палочки из вишни, пудинг с тапиокой, кофе с сахаром.

Уссаковский обратился к Рюшину, который уплетал картофельное пюре:

— Системы?

— Отказов и сбоев нет.

— Атмосфера?

— В норме.

Командир кивнул, повернулся к Таболину:

— Валяй, спрашивай. Так пойдет быстрее.

Таболин спросил о том, что вертелось на языке:

— Мунх, наш командир… Почему его не изменили?

— Очередная традиция. Не такая пыльная, как сходить «на колесо», но — дай ей время. С первой экспедицией, заточенной под лунную программу, не все прошло гладко. Да и откуда гладко-то… Первые обращенные на орбите, ха! У одного из экипажа оказался иммунитет, но никто тогда не проверял — на Земле списали на хорошую подавляемость, замедленные процессы. Короче, как вышли на орбиту, двое других его схарчили…

— Двое других… — Таболин перевел взгляд с Уссаковского на Рюшина. — Из первой экспедиции?

— О нет! — Доброжелательно скалясь, командир поднял огромные руки. — То есть мы, конечно, тоже, но сейчас не о нас. Мы — первые лишь официально, был еще один лунный (или предлунный) экипаж. Первопроходцы. Отработали хорошо, рвались дальше, но их вернули для полного обследования, снятия, так сказать, мерки.

— И они согласились? — не поверил Таболин; мысль о том, чтобы добровольно потерять эти четыреста километров ^[12], утратить частично обретенного себя, была похожа на дорогу из битого стекла.

— Они думали обо всем племени, о будущем. Нам не выжить без овец, особенно овец высокопоставленных. Пока — нет. Без них нам до нее не добраться. — Кивать на иллюминатор не требовалось — все было понятно и так.

«Они, первопроходцы, были умнее и сильнее меня, — подумал Таболин. — Или глупее и слабее, потому что отказались от нее».

— Невосприимчивых, тех, у кого иммунитет, — продолжил Уссаковский, — научились отсекать анализом ДНК, но «традицию» сохранили. Экипаж из одного человека и двух зверей, слепых щенков, познающих мир, но стоящих четырех, а то и восьми обычных космонавтов. ЦУП просто рыдал от счастья, вчитываясь в доклады.

— Например?

— Ты удивишься тому, сколько сможешь продержаться в открытом космосе с дырой в скафандре. — Уссаковский мечтательно глянул вверх (единственно верный верх для существ, которыми они стали). — Когда мы окажемся там, думаю, доспехи вообще не понадобятся. Во всяком случае, очень на это надеюсь. А уж на Земле как надеются. Сейчас они готовы поверить даже в то, что мы способны есть лунный реголит и гадить гелием-три ^[13], а ведь всего год назад спорили лишь о том, обернется ли живущий на Луне волколак в полноземье обратно в человека.

— В разгерметизированном скафандре?.. — Таболин не успевал за Уссаковским. — В открытом космосе?..

— В нем, родимом. Вроде и помереть должен, а не спешишь. Этакий затяжной нырок, во время которого тебя не шибко беспокоит отсутствие воздуха. И космической радиации имеем что сказать! А быстрая регенерация, замедленный износ клеток, ночное зрение, неутомимость, ловкость и сила… Неплохой джентльменский набор, как считаешь?

Таболин не ответил. На иллюминаторы давила всеобъемлющая пустота, изгаженная межзвездным мусором, пронизанная космическим излучением. И где-то в этом огромном и пустом пространстве плыла она, та самая, что все эти годы не переставала звать и искать. Скоро она прильнет к «окнам» служебного модуля своим покрытым оспинами-кратерами лицом…

Станция продолжала падать на Землю, одновременно стремясь от нее прочь. Зыбкое равновесие. Парящая над горой песчинка.

Таболин подплыл к сверхпрочному кварцевому стеклу. Его внимание привлек интересный эффект. Звезды на теневой части орбиты, вблизи полюса, не двигались. При взгляде на неподвижные искорки казалось, что РКС — «песчинка» — тоже замерла. За секунду до того, как рухнуть на «гору». Потом бортинженер увидел Землю (яркое пятно Москвы, северное сияние), росчерк кометы — и полет продолжился.

Таболин повернулся спиной к большому иллюминатору.

Экипаж ежеминутно менялся.

— Вы знаете, что случилось с нашим основным экипажем? — спросил он.

— В подробностях, — ответил командир.

Бортинженер посмотрел на Кравуша. Уссаковский снова попытался улыбнуться неприспособленной для этого пастью:

— То, что случилось в «Звездном» по дороге к старту, — обратная сторона медали, противоположность врожденно привитым. У кого-то иммунитет, а кто-то страдает крайней чувствительностью к ее зову, лишен сдерживающих мотивов. Сомневаюсь, что нечто похожее повторится. На Земле сделают выводы, разработают тесты по отлову слишком восприимчивых.

Обдумывая, Таболин убрал отходы трапезы в резиновый мешочек, прикрепленный к краю стола, и загерметизировал его резинкой. Он хотел бы сказать самому себе, что насытился, но это было не так.

— Значит, дело не в форме Луны?

— В точку. Лунная фаза тут ни при чем. Дело не в солнечном свете, отраженном от ее поверхности, а в ее близости, которая провоцирует выработку фермента для трансформации.

В желтых глазах Уссаковского было предвкушение (говоря о ней, он тонко подвывал) и голод. Осознанный, контролируемый, но все-таки…

— Мы не просто другие. Мы другие, потому что она зовет нас, — сказал командир после паузы. — А теперь представь, как она обрадуется встрече с нами. Как вознаградит.

— Несоизмеримо! — вырвалось у Таболина.

— Хорошо сказано! Несоизмеримо уже дарованному. Когда между нами не будет преград — телесные метаморфозы прекратятся.

Таболин перевернулся на спину и закрыл глаза. Ему приснилось, что он лежит внутри покрытого плесенью скафандра и видит сон о том, как мчится по лунному полю и силы его лап хватает, чтобы перепрыгивать глубокие кратеры.

Проснувшись, он обнаружил, что они летят над дневной частью орбиты. Под ними, насколько хватало взгляда, стелился голубой океан — сплошная вода и облака причудливых форм и размеров: трезубец, перекошенное криком лицо, стая волчат… Сонная неспешность и величественность картины настраивали на философский лад. Таболин путался в нахлынувшей гамме чувств. Что это? Прилив наслаждения?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

7

Песня «Неизвестный город (городу Ленинску)» Александра Калистратова.

8

Площадка № 2, группа сооружений стартового комплекса.

9

Точка на поверхности космического тела внутри Солнечной системы, которую всегда освещает Солнце (за вычетом затмений).

10

Российская космическая станция.

11

Григорий Нелюбов, второй дублер Гагарина; свел счеты с жизнью.

12

Высота орбиты станции.

13

Гелий-3, редкий изотоп, необходимый для запуска термоядерной реакции. Количество гелия-3 на Луне оценивается от полутысячи до тысячи тонн.