Путешествие к Арктуру

Дэвид Линдсей, 1920

Дэвид Линдсей (1876–1945) – шотландский писатель-фантаст. Посмертная известность пришла к нему в 1968 году, в связи с переизданием его романа «Путешествие к Арктуру» в культовой серии «Sign of the Unicorn». Сложное, многоплановое произведение, в котором приключения землянина на странной, полной загадок планете сопровождаются изменениями в его мировоззрении и переосмыслением всей его жизни, выдержало испытание временем. Робинзонада одиночки в мире ускользающих смыслов будет интересна как начинающему читателю, так и искушенному ценителю нестандартных сюжетов. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Глава 7

Панаве

Муж поднялся, чтобы поприветствовать свою жену и гостя. Панаве был одет в белое. У него было безбородое лицо с бреве и пойгнами. Кожа на его лице и теле была такой белой, свежей и мягкой, что напоминала некую новую разновидность чистой, снежной плоти, одевавшей кости. Она не имела ничего общего с искусственно отбеленной кожей современных женщин. Ее белизна и нежность не вызывали похотливых мыслей; очевидно, это было проявление холодного, почти жестокого целомудрия натуры. Волосы Панаве, падавшие на затылок, тоже были белыми, но от силы, не от немощи. Его глаза были черными, спокойными и бездонными. Он был еще молод, однако его черты были столь суровыми, что, вопреки их красоте и соразмерности, он походил на законодателя.

На мгновение магн Панаве переплелся с магном Джойуинд, и Маскалл увидел, как его лицо смягчилось от любви, а ее — расцвело ликованием. Она мягко подтолкнула Маскалла в объятия супруга и отстранилась, с улыбкой наблюдая. Маскалл испытывал неловкость от мужских объятий, но не сопротивлялся; чувство прохладной, приятной апатии охватило его.

— Значит, у чужака красная кровь?

Маскалла поразило, что Панаве говорит по-английски. Его голос тоже был удивительным, абсолютно безмятежным, однако безмятежность эта странным образом казалась иллюзией, результатом мыслей и чувств столь стремительных, что их движения не удавалось заметить. Как такое возможно, Маскалл не знал.

— Почему ты говоришь на языке, которого никогда прежде не слышал? — спросил он.

— Мысль — богатая, сложная субстанция. Не могу сказать, я ли инстинктивно говорю на твоем языке — или ты сам переводишь мои мысли на свой язык, стоит мне их сформулировать.

— Сам видишь, Панаве мудрее меня, — весело заметила Джойуинд.

— Как тебя зовут? — спросил ее супруг.

— Маскалл.

— У этого имени должно быть значение, но, повторю, мысль — субстанция сложная. Это имя связано с чем-то — но с чем?

— Попробуй догадаться, — сказала Джойуинд.

— Существовал ли в твоем мире человек, похитивший что-то у Творца Вселенной, чтобы возвысить себе подобных?

— У нас есть такой миф. Его героя звали Прометей.

— Что ж, в моем сознании ты ассоциируешься с этим поступком, но что это значит, Маскалл, я сказать не могу.

— Считай это добрым знаком, ведь Панаве никогда не лжет и никогда не говорит, не подумав.

— Должно быть, это недоразумение. Подобные вершины мне недоступны, — тихо, но задумчиво произнес Маскалл.

— Откуда ты?

— С планеты далекого солнца. Она называется Земля.

— Зачем ты здесь?

— Я устал от вульгарности, — лаконично ответил Маскалл, намеренно умолчав о своих спутниках, чтобы не упоминать имени Крэга.

— Это благородный мотив, — сказал Панаве. — Более того, он может быть истинным, пусть ты и использовал его, чтобы уйти от ответа.

— До известной степени он вполне истинен, — сообщил Маскалл, с раздраженным изумлением глядя на Панаве.

От того места, где они стояли, заболоченное озеро тянулось на полмили к отрогам горы. Здесь и там на мелководье росли пушистые пурпурные камыши. Вода была темно-зеленой. Маскалл не понимал, как они собираются ее пересечь.

Джойуинд взяла его за руку.

— Возможно, ты не знаешь, что озеро нас удержит?

Панаве зашагал по воде; она была такой тяжелой, что выдерживала его вес. Джойуинд с Маскаллом последовали за ним. Маскалл сразу поскользнулся, однако движение было приятным, и он так быстро научился подражать Панаве, что вскоре смог сохранять равновесие без посторонней помощи и счел эту забаву прекрасной.

По той же причине, по которой женщины лучше танцуют, полупадения и подъемы Джойуинд были намного изящней и уверенней, чем движения мужчин. Ее задрапированный стройный силуэт нырял, склонялся, выпрямлялся, покачивался, изгибался над поверхностью темной воды — Маскалл не мог отвести глаз от этого зрелища.

Озеро стало глубже. Вода нол приобрела черно-зеленый цвет. Теперь можно было подробно разглядеть скалы, вымоины и обрывы на берегу. Водопад обрушивался в озеро с высоты нескольких сотен футов. Вода пошла рябью, и Маскалл с трудом удерживал равновесие, а потому лег и поплыл. Джойуинд обернулась и весело рассмеялась, сверкнув зубами на солнце.

Несколько минут спустя они выбрались на черный скалистый мыс. Вода на одежде и теле Маскалла очень быстро испарилась. Он посмотрел вверх, на величественную гору, но в этот момент его внимание привлекли странные движения Панаве. Лицо мужчины судорожно исказилось, он начал спотыкаться. Затем поднес руку ко рту и извлек оттуда что-то вроде яркого камешка. Несколько секунд внимательно изучал его. Джойуинд тоже смотрела через плечо мужа, быстро меняя цвет. Наконец Панаве уронил предмет — чем бы он ни был — на землю и словно забыл про него.

— Можно взглянуть? — спросил Маскалл и, не дожидаясь разрешения, поднял предмет. Это был изящный, прекрасный бледно-зеленый кристалл в форме яйца.

— Откуда он взялся? — с подозрением спросил Маскалл.

Панаве отвернулся, но Джойуинд ответила за него:

— Из моего супруга.

— Я так и подумал, но засомневался. Что это такое?

— Не знаю, есть ли у него название или предназначение. Это просто избыток красоты.

— Красоты?

Джойуинд улыбнулась.

— Если бы ты счел природу мужем, а Панаве — женой, возможно, это бы все объяснило.

Маскалл задумался.

— На Земле, — произнес он минуту спустя, — людей вроде Панаве называют художниками, поэтами и музыкантами. Красота переполняет их и выходит наружу. Различие лишь в том, что их творения более мирские и понятные.

— От этого нет проку, лишь одно тщеславие, — произнес Панаве и, забрав кристалл из руки Маскалла, швырнул его в озеро.

Им предстояло вскарабкаться на скалу высотой несколько сотен футов. Маскалл больше тревожился за Джойуинд, чем за себя. Она явно устала, но не захотела принять помощь и действительно оказалась более ловкой и проворной, чем он. Джойуинд скорчила Маскаллу насмешливую гримасу. Панаве погрузился в тихую задумчивость. Камень был крепким и не крошился под их весом. Однако жар Бранчспелла стал почти невыносимым, его белое сияние ослепляло, и боль Маскалла неуклонно набирала силу.

Поднявшись на вершину, они оказались на плато из темного камня, лишенном растительности, протянувшемся в обе стороны настолько далеко, насколько хватало глаз. Его ширина почти не менялась и составляла пять сотен ярдов от обрыва до нижних склонов цепи холмов различной высоты. Чашеобразный Пулингдред находился примерно в тысяче футов над ними. Верхнюю его часть покрывала блестящая растительность, какая именно — Маскалл понять не мог.

Джойуинд положила руку ему на плечо и показала вверх.

— Это высочайший пик во всей стране — разумеется, не считая Ифдоун Марест.

При звуках этого странного названия он испытал мгновенное, необъяснимое чувство бешеной силы и нетерпения, однако оно быстро прошло.

Не теряя времени даром, Панаве повел их вверх по склону, чья нижняя половина представляла собой голую скалу, по которой было нетрудно вскарабкаться. Однако дальше склон становился круче, и начинались кусты и низкие деревца. По мере подъема растительность густела, а возле вершины уже росли высокие лесные деревья.

Эти кусты и деревья обладали бледными стеклянистыми стволами и ветвями, а мелкие веточки и листья были полупрозрачными и хрустальными. Они не затеняли, но все же под их сенью было прохладно. Листья и ветви имели фантастические очертания. Однако больше всего Маскалла поразило то, что, насколько он видел, здесь едва ли нашлись бы два растения одного вида.

— Ты не разрешишь проблему Маскалла? — спросила Джойуинд, беря мужа за руку.

Тот улыбнулся.

— Если он простит мне очередное вторжение в его сознание. Однако проблема невелика. Жизнь на новой планете, Маскалл, всегда энергична и хаотична, а не спокойна и подражательна. Природа еще текуча, не косна, а материя — пластична. Воля непрерывно ветвится и мутирует, и потому все создания различаются.

— Что ж, это я понимаю, — ответил Маскалл, внимательно выслушав Панаве. — Однако мне не ясно другое: если живые существа здесь столь активно мутируют, почему здешние люди так похожи на людей из моего мира?

— Это я тоже объясню, — сказал Панаве. — Все создания, напоминающие Формирующего, не могут не напоминать друг друга.

— Значит, мутагенез равносилен слепому желанию уподобиться Формирующему?

— Именно так.

— Это потрясающе, — заметил Маскалл. — Получается, братство всех людей — не миф, придуманный идеалистами, а устоявшийся факт.

Джойуинд посмотрела на него и сменила цвет. Панаве снова посуровел.

Маскалла заинтересовал новый феномен. Цветы хрустального куста, окрашенные в джейл, испускали ментальные волны, которые он четко улавливал своим бреве. Они молчаливо призывали: «Ко мне! Ко мне!» У него на глазах летающий червь направился к одному из цветков и начал сосать нектар. Цветочный призыв тут же стих.

Путники достигли вершины и посмотрели вниз. Похожую на кратер полость горы занимало озеро. Полоса деревьев частично закрывала вид, однако Маскалл смог понять, что это горное озеро шириной около четверти мили имеет почти круглую форму. Его берег лежал в ста футах под ними.

Заметив, что хозяева не предложили спуститься, он попросил подождать его и направился к озеру. Вода была совершенно спокойной и прозрачной. Маскалл прошел по ней, лег ничком и всмотрелся в глубины. Все было удивительно четким; он мог видеть необозримые дали, лишенные дна. Какие-то темные, тенистые силуэты двигались внизу на границе его зрения. Потом звук, очень слабый и таинственный, словно поднялся сквозь воду нол из невероятных глубин. Он напоминал барабанную дробь в четыре четверти, с акцентом на третьем такте. Звук продолжался некоторое время, затем стих.

Он будто принадлежал к миру, отличному от того, по которому странствовал Маскалл. Последний был загадочным, фантастическим и невероятным; барабанный бой же походил на очень тихий тон реальности. Он напоминал тиканье часов в заполненной голосами комнате, которое удается расслышать лишь изредка.

Маскалл вернулся к Панаве и Джойуинд, но ничего не сказал им о своем переживании. Они обошли кратер по краю и посмотрели вниз с другой стороны. Здесь утесы, схожие с теми, что выходили к пустыне, граничили с огромной пустошью, которую не удавалось охватить взглядом. Это была твердая почва, однако Маскалл не мог различить ее основного цвета. Пустошь словно состояла из прозрачного стекла, которое не блестело на солнце. На ней нельзя было разглядеть ни одного предмета, за исключением далекой извилистой реки и еще более далекой линии темных гор со странными силуэтами на горизонте. Вместо того чтобы быть округлыми, коническими или волнистыми, они по воле природы напоминали замковые зубчатые стены с очень глубокими прорезями. Небо сразу за горами было яркого, насыщенного синего цвета, который чудесным образом контрастировал с синевой остального небосвода. Цвет этот казался более живым и сияющим и напоминал последние отсветы роскошного синего заката.

Маскалл не отрывал от него взгляда. Чем дольше он смотрел, тем беспокойней и возвышенней становились его чувства.

— Что это за свет?

Панаве был суровей обычного, его жена крепко держала мужа за руку.

— Это Элппейн, наше второе солнце, — ответил он. — Те горы — Ифдоун Марест… А теперь давайте отправимся в укрытие.

— Мне кажется или этот свет действует на меня… мучает меня?

— Нет, не кажется. И как иначе, ведь два солнца различной природы притягивают тебя одновременно. К счастью, ты смотришь не на сам Элппейн. Его отсюда не видно. Чтобы лицезреть его, нужно добраться хотя бы до Ифдоун.

— Почему «к счастью»?

— Потому что ты можешь не вынести агонии этих двух противостоящих сил… Но я точно не знаю.

Короткое расстояние, оставшееся до конца пути, Маскалл преодолел в тревожной задумчивости. Он ничего не понимал. Любой предмет, на который падал его взгляд, тут же становился загадкой. Тишина и неподвижность горной вершины казались созерцательными, таинственными и выжидающими. Панаве с дружеской озабоченностью посмотрел на Маскалла и сразу свернул на тропинку, которая шла по склону горы и кончалась возле устья пещеры.

Эта пещера была домом Панаве и Джойуинд. Внутри царила темнота. Хозяин взял раковину, наполнил ее водой из источника и небрежно оросил песчаный пол. Зеленоватое фосфоресцирующее свечение постепенно охватило пещеру и не гасло, пока они в ней находились. Мебели не было. Сухие листья, похожие на папоротник, служили ложами.

Стоило Джойуинд войти внутрь, как она рухнула от изнеможения. Супруг ухаживал за ней со спокойной озабоченностью. Он умыл ее, напоил, придал энергии при помощи своего магна и наконец уложил ее спать. Глядя на эту благородную женщину, страдавшую по его вине, Маскалл огорчился.

Однако Панаве попытался его утешить.

— Это действительно было очень долгое, трудное путешествие туда и обратно, однако оно облегчит все те путешествия, что ей предстоит совершить в будущем… Такова природа самопожертвования.

— Не могу понять, как мне удалось пройти такое расстояние за одно утро, — сказал Маскалл. — А ведь она прошла вдвое больше.

— В ее венах течет не кровь, а любовь, и потому она столь сильна.

— Ты знаешь, что она поделилась ею со мной?

— В противном случае ты не смог бы даже стронуться с места.

— Я никогда этого не забуду.

Вялый пульс дня за стенами пещеры, ее яркое устье и прохладное нутро с бледно-зеленым свечением навевали на Маскалла сонливость. Однако любопытство взяло верх над усталостью.

— Ей помешает наш разговор?

— Нет.

— Но как себя чувствуешь ты?

— Я мало сплю. В любом случае важнее, чтобы ты узнал о своей новой жизни. Она вовсе не столь гармонична и невинна. Чтобы справиться, тебе следует знать об опасностях.

— Я так и предполагал. Но как мы поступим? Я буду задавать вопросы — или ты расскажешь мне то, что посчитаешь наиболее существенным?

Панаве жестом пригласил Маскалла сесть на ворох папоротника и устроился сам, опершись на одну руку и вытянув ноги.

— Я расскажу некоторые случаи из моей жизни. На их примере ты начнешь понимать, куда попал.

— Буду признателен, — ответил Маскалл, приготовившись слушать.

Помолчав секунду-другую, Панаве начал свой рассказ спокойным, мерным, но прочувствованным голосом.

История Панаве

Мое самое раннее воспоминание — о том, как отец с матерью отвели меня в возрасте трех лет (это соответствует пятнадцати вашим годам, но мы развиваемся медленнее) на встречу с Брудвиолом, мудрейшим человеком в Тормансе. Он обитал в лесу Уомбфлэш. Мы три дня шли по лесу, а по ночам спали. По пути деревья становились все выше, пока их макушки не скрылись из виду. Стволы были темно-красными, а листья — цвета бледного алфайера. Отец то и дело останавливался для размышлений. Если бы его не трогали, он бы провел полдня в глубокой задумчивости. Мать была уроженкой Пулингдреда и обладала иным характером. Она была красивой, щедрой и прелестной — а также деятельной. Она все время его подгоняла. Это приводило к многочисленным спорам между ними, из-за которых я страдал. На четвертый день мы прошли через ту часть леса, что граничит с Тонущим морем. В этом море много карманов с водой, которая не держит человеческий вес, а поскольку эти легкие участки ничем не отличаются от остальных, пересекать его опасно. Мой отец показал на темный силуэт на горизонте и сказал мне, что это остров Суэйлоуна. Мужчины время от времени отправляются туда, но никогда не возвращаются. Вечером того же дня мы обнаружили Брудвиола, который стоял в глубокой топкой яме, со всех сторон окруженной трехсотфутовыми деревьями. Это был шишковатый, грубый, морщинистый здоровяк. Тогда его возраст составлял сто двадцать наших лет, или почти шестьсот ваших. Его тело было трехсторонним: три ноги, три руки и шесть глаз, расположенных через равные промежутки по окружности головы. Это придавало ему крайне внимательный и прозорливый вид. Он находился в чем-то вроде транса. Впоследствии я слышал его слова: «Лежать значит спать, сидеть значит видеть сны, стоять значит думать». Отец поддался его влиянию и тоже впал в транс, но мать быстро растормошила обоих. Брудвиол свирепо посмотрел на нее и спросил, что ей нужно. Тогда я сам впервые узнал цель нашего путешествия. Я был чудом — то есть бесполым. Родителей это тревожило, и они хотели посоветоваться с мудрейшим из людей.

Лицо старого Брудвиола разгладилось, и он произнес:

— Возможно, это не так уж трудно. Я объясню природу чуда. Каждый мужчина и каждая женщина среди нас — живой убийца. Мужчина расправился с женщиной, родившейся в одном с ним теле, женщина — с мужчиной. Однако в этом ребенке борьба продолжается.

— Как нам положить ей конец?

— Пусть дитя направит свою волю на поле битвы и выберет тот пол, который пожелает.

— Конечно же, ты захочешь быть мальчиком? — настойчиво спросила моя мать.

— Тогда я убью твою дочь, а это будет преступление.

Что-то в моем голосе заинтересовало Брудвиола.

— Эти слова не эгоистичны, но великодушны. Значит, их произнес мужчина, и тревожиться больше не о чем. Прежде чем вы доберетесь домой, дитя станет мальчиком.

Отец скрылся за деревьями. Мать низко склонилась перед Брудвиолом и простояла так минут десять, а он все это время ласково смотрел на нее.

Я слышал, что вскоре после этого Элппейн стал ежедневно озарять ту землю на несколько часов. Брудвиол затосковал и умер.

Его пророчество сбылось: не успели мы добраться до дома, как я познал смысл стыда. Но впоследствии я часто размышлял о его словах, пытаясь постичь собственную природу, и пришел к выводу, что, даже будучи мудрейшим из людей, в данном случае он ошибся. Между мной и моей сестрой-близнецом, заключенными в одном теле, никогда не было вражды; инстинктивное почтение к жизни удерживало нас от борьбы за существование. Она обладала более сильным характером и пожертвовала собой — пусть и неосознанно — ради меня.

Осознав это, я дал обет никогда не употреблять в пищу и не уничтожать что-либо, в чем теплится жизнь, и сдержал его.

Когда я был еще юным, мой отец умер. Мать скончалась следом за ним, и я ненавидел воспоминания, связанные с родными местами, а потому решил отправиться на родину матери, где, как она часто говорила мне, природа была священной и нетронутой.

Одним жарким утром я оказался возле Дороги Формирующего. Ее так называют потому, что когда-то Формирующий прошел по ней, либо потому, что она обладает большим значением. Это естественная насыпь длиной двадцать миль, которая соединяет горы, граничащие с моей родиной, и Ифдоун Марест. Внизу лежит долина, на глубине от восьми до десяти тысяч футов, с ужасными обрывами по обеим сторонам. Ширина насыпи в большинстве мест не превышает фута. Она идет с севера на юг. Долина по правую руку от меня была погружена в тень, по левую — сверкала росой на солнце. Я опасливо преодолел несколько миль по этому ненадежному пути. Далеко на востоке долину замыкало высокое плато, соединявшее две горных цепи и по высоте превосходившее самые величественные пики. Оно называется плато Сэнт. Я никогда там не был, но слышал два любопытных факта касательно его обитателей. Во-первых, у них нет женщин; во‑вторых, они заядлые путешественники, однако никогда не перенимают привычек людей, с которыми живут.

Вскоре у меня закружилась голова, и я лег и долго лежал, вцепившись обеими руками в края тропы и уставившись в землю широко распахнутыми глазами. Когда дурнота прошла, я почувствовал себя другим человеком, самоуверенным и веселым. Где-то на середине пути я заметил далекую фигуру, идущую мне навстречу. Она вновь вселила в мое сердце страх, потому что я не знал, как нам разминуться. Однако я медленно зашагал дальше и, когда мы достаточно сблизились, узнал путника. Это был Слофорк, так называемый чародей. Я никогда прежде его не встречал, но мне были знакомы его черты. Он был цвета яркого гуммигута и обладал очень длинным носом, напоминавшим хобот, который казался полезным органом, но не добавлял своему владельцу красоты в моем понимании. Слофорка прозвали «чародеем» за удивительную способность отращивать конечности и органы. Говорили, что однажды вечером он медленно отрезал себе ногу тупым камнем, а потом два дня провел в агонии, отращивая новую. Его не считали особо мудрым, однако с ним случались периодические вспышки прозорливости и отваги, резко выделявшие его из числа соплеменников.

Мы сели лицом друг к другу, на расстоянии около двух ярдов.

— Кто из нас по кому пройдет? — спросил Слофорк. Он был спокоен, как летний день, но моей юной натуре мерещились скрытые ужасы. Я улыбнулся, однако не пожелал смириться с унижением. И потому мы немало минут просидели в доброжелательном молчании.

— Что сильнее Удовольствия? — внезапно спросил он.

Я был в том возрасте, когда желаешь, чтобы тебя сочли достойным любого вызова, а потому, скрыв изумление, вступил в беседу, словно ради нее мы и встретились.

— Боль, — ответил я, — потому что Боль заглушает Удовольствие.

— Что сильнее Боли?

Я задумался.

— Любовь. Потому что мы готовы разделить боль тех, кого любим.

— Но что сильнее Любви? — не унимался он.

— Ничто, Слофорк.

— А что есть Ничто?

— Это ты мне должен сказать.

— И скажу. Это мир Формирующего. Доброе дитя в этом мире познает удовольствие, боль и любовь — и получает награду. Но есть и другой мир, не принадлежащий Формирующему, и там ничего этого не знают, там царит другой порядок вещей. Тот мир мы зовем Ничто — однако это не Ничто, но Нечто.

Повисла пауза.

— Я слышал, — сказал я, — что ты умеешь отращивать и убирать органы.

— Этого мне недостаточно. Каждый орган рассказывает одну и ту же историю. Я хочу слышать разные истории.

— Верно ли говорят люди, что твоя мудрость нарастает и убывает, подобно приливу?

— Верно, — ответил Слофорк. — Но те, от кого ты это слышал, не упомянули, что всегда путают прилив с отливом.

— Согласно моему опыту, — нравоучительно произнес я, — мудрость есть страдание.

— Может, и так, молодой человек, но ты никогда этого не испытывал — и не испытаешь. Для тебя мир продолжит носить благородную, кошмарную маску. Ты никогда не поднимешься над мистицизмом… Однако будь счастлив по-своему.

Прежде чем я успел понять, что он делает, Слофорк хладнокровно спрыгнул с тропы в бездну и понесся, набирая скорость, к долине внизу. Взвизгнув, я рухнул на землю и зажмурился.

Я часто гадал, какое из моих глупых, инфантильных замечаний привело его к внезапному решению совершить самоубийство. Что бы это ни было, с тех пор я взял за строгое правило никогда не говорить ради собственного удовольствия, только ради помощи другим.

Наконец я пришел в Марест и четыре дня в страхе бродил по его лабиринтам. Я боялся смерти, но еще больше боялся утратить свое благоговение перед жизнью. Почти выбравшись наружу и уже поздравляя себя, я встретил третью на моем пути выдающуюся личность, мрачного Мьюрмейкера. Это произошло при ужасных обстоятельствах. Пасмурным, грозовым днем я увидел живого человека, висевшего в воздухе без явной опоры. Он висел вертикально перед скалой, зияющая пропасть глубиной тысячу футов лежала у него под ногами. Я подобрался так близко, как только мог, и стал наблюдать. Он заметил меня и криво ухмыльнулся, будто желая обратить свое унижение в шутку. Это зрелище настолько потрясло меня, что я совершенно не мог понять, в чем дело.

— Я Мьюрмейкер! — крикнул он хриплым голосом, резанувшим мой слух. — Всю жизнь я поглощал других — теперь поглощают меня. Мы с Ньюклемпом поссорились из-за женщины, и Ньюклемп держит меня здесь. Пока его воля сильна, я буду висеть в воздухе; но как только он устанет — а это произойдет уже скоро, — я рухну в эти глубины.

Будь на его месте другой человек, я бы попытался ему помочь, однако я слишком хорошо знал это чудовище, посвятившее всю свою жизнь тому, чтобы мучить, убивать и поглощать других ради собственного удовольствия. Я поспешил прочь и больше в тот день не останавливался.

В Пулингдреде я встретил Джойуинд. Месяц мы гуляли вместе и беседовали — и поняли, что слишком любим друг друга, чтобы расстаться.

Он умолк.

— Удивительная история, — заметил Маскалл. — Теперь я начинаю понимать. Но кое-что меня изумляет.

— Что именно?

— Как вышло, что здешние люди не знают инструментов и искусств, не обладают цивилизацией — и все же утонченны и мудры?

— Значит, ты считаешь, будто инструменты порождают любовь и мудрость? Но я знаю, в чем причина. У вас в вашем мире меньше органов чувств, и чтобы компенсировать их нехватку, вы прибегаете к помощи камней и металлов. Это не признак превосходства.

— Нет, думаю, нет, — ответил Маскалл. — Но, очевидно, мне придется многому разучиться.

Они поговорили еще некоторое время, а потом уснули. Джойуинд открыла глаза, улыбнулась и снова погрузилась в сон.