Семейное событие

Д. Ведребисели, 1902

Рассказ из грузинской жизни. «В холодное зимнее утро, когда на дворе бушевала снежная буря, в сонной усадьбе князя Реваза Коблашвили неожиданно поднялась суматоха. Княгиня Нина, находившаяся в последнем периоде беременности, внезапно почувствовала приближение родов. Моментально вся челядь князя высыпала из кухни: Максимэ, низкорослый мужик с рыжей бородой, одетый в какую-то рвань и дырявые лапти, вывел из буйволятника единственную лошадь помещика и поскакал за сельской повитухой Сабедой…»

I

В холодное зимнее утро, когда на дворе бушевала снежная буря, в сонной усадьбе князя Реваза Коблашвили неожиданно поднялась суматоха.

Княгиня Нина, находившаяся в последнем периоде беременности, внезапно почувствовала приближение родов.

Моментально вся челядь князя высыпала из кухни: Максимэ, низкорослый мужик с рыжей бородой, одетый в какую-то рвань и дырявые лапти, вывел из буйволятника единственную лошадь помещика и поскакал за сельской повитухой Сабедой.

Хромой Симона, лето и зиму носивший дырявую солдатскую шинель, опоясанный тряпками, принялся колоть дрова, а слабоумный Павлэ, всю жизнь скорбевший об уничтожении крепостного права, с огромным глиняным кувшином на спине, побежал к реке за водой.

Крестьянские женщины, соседки помещика, призванные экстренно, хлопотали в большой комнате, в которой главным образом и жила вся семья Коблашвили: они выметали сор, прибирали постели, тахты, устанавливали порядок; другая смежная комната зимою стояла без употребления, ибо ни деревянного пола, ни потолка, ни штукатурки в ней не было, хотя дом был построен назад тому лет пятнадцать.

Старая княгиня Сидония, мать Реваза, смуглая женщина лет 60, с большими черными глазами, среднего роста, одетая в черное платье и повязанная белой коленкоровой косынкой, сидя на корточках в темном углу, рылась в сундуке, обитом зеленой разрисованной жестью, и тихо ворчала.

— Сколько раз я говорила, что детское белье должно быть на своем месте! Ну, где же оно? Это… сорочки Реваза, это… кофта Нины, а это… старые мешочки для огородных семян. Скажешь что-нибудь — сейчас надуется, как бурдюк, а не скажешь — никакого порядка нет в доме.

Эти слова Сидония адресовала к невестке, которая, охая от болей, медленно двигалась по комнате, на этот раз не обращая внимания на обычную воркотню свекрови.

— Барыня, нет-ли там, в сундуке, чистой простыни? Эта, видите, какая! — досадливо сказала старая служанка Мариама, косоглазая старуха, стоя над Сидонией с простыней не первой свежести в руках.

— Желтая какая! — робко вставила Нина, на миг остановившись перед обеими женщинами и устремляя взор на простыню.

— Да ведь коленкоровое белье всегда желтеет, особенно, когда плохо выстирают его, но что же делать? Полотняных простынь нет в нашем доме, принесла бы с собою в приданое! — уязвила Нину Сидония, не поднимая головы.

Нина была из старой дворянской, очень бедной семьи и вышла замуж без приданого.

Сидония, когда-то мечтавшая путем выгодного брака Реваза поправить их расстроенные дела, все еще не могла примириться с тем, что невестка — бесприданница, и постоянно корила ее, даже в эти минуты мучительных физических страданий.

Нина не сказала ни слова свекрови; она только подняла свои прелестные голубые глаза, полные ожидания и тревоги, грустно обвела комнату, оклеенную дешевыми серыми обоями, и, сдвинув от обиды и боли темные, тонкие, словно кистью художника выведенные брови, отвернулась от свекрови.

Но, сделав два шага вперед, она опустилась в глубокое протертое кресло, кусая губы.

Мариама с жалкой гримасой на лице, сочувственно поглядывая на Нину, сбросила выцветший ковер с небольшой тахты, стоявшей в углу, и приготовила ей постель.

— Поди на кухню, Мариама, узнай, сколько кур закололи? — обратилась Сидония к служанке, все еще продолжая рыться в сундуке.

— Двух закололи, третью ищут, она, кажется, в сад перелетела, мальчика туда послали, — тихо ответила Мариама, обминая огромные пуховые подушки.

— Не знаю, хватит-ли хворосту? Надо протопить печь, а, поди, ни одного чурека нет в ящике, — заботливо говорила другая служанка, ни к кому из присутствующих не обращаясь. — Народу много будет, следовало бы всем запастись.

— Не представляю себе, кому охота ехать к нам в такую погоду?! Погляди в окно, что делается на дворе! — томно возразила ей Нина, указывая на занесенные снегом окна и едва вставая с кресла.

— Не беспокойся! все приедут! — сказала Сидония невестке.

— Ох! Какое мученье рожать при людях! — с негодованием воскликнула Нина, расстегивая платье:

— Этот обычай не нами заведен и не мы его искореним! — обидчиво возразила свекровь.

В это время вошел с докладом маленький оборвыш-слуга:

— Пастух прислал сказать, что без денег не может отпустить сыру.

Сидония повернула к слуге свое недовольное лицо и с презрением сказала ему:

— Ишь, как нынче испортился народ! Не могут в кредит отпустить сыру! Поди, поищи барина, доложи ему; он расправится с пастухом!.. А ты вот что: свари крахмал, достань из шкафа сахарной бумаги, оконные рамы надо заклеить… Круглые подушки, которыми заткнуты окна, положи на длинную тахту, гостям понадобятся… Да вот еще что, — добавила Сидония — скажи там людям, чтобы они снег смели с балкона; ну, отправляйся, живо!

Между тем, у Нины боли усилились; невыносимые страдания исказили её лицо: молодую женщину раздели и уложили в постель.

А по сельской дороге, ведшей в деревушку Зеленый Овраг, принадлежавшую князю Ревазу Коблашвили, на одной лошади ехали двое: спереди на седле Максимэ, а позади него сельская повитуха Сабедо, закутанная так старательно, что только глаза были видны; оба ехали молча, мокрые холодные, обсыпанные пышными хлопьями снега.