За границей цветочного поля

Ева А. Гара (2022)

После смерти мамы Люций возвращается в город, в котором родился. Но вокруг всё стало чужим: и улицы, и друзья, и отец. Да и глупо было цепляться за прошлое, но Люций не думал, что обычный поход в ночной клуб закончится проблемами, а старый приятель окажется предателем. Не думал, что попадёт под контроль криминальной группировки. Теперь ему придётся приложить максимум усилий, чтобы не увязнуть. Обложка создана с использованием элемента, сгенерированного нейросетью Шедеврум.

3

Клятый понедельник в итоге стал апогеем разочарования. Разговор с Нинкой расстроил до задницы. А события на вечеринке повергли в шок. И перестать думать обо всём этом ни хрена не получалось. Я раз сто пожалел, что потащился провожать пухлого, встретил Нинку, потом Дэю и всё такое. Переживал дико, раздражался. Папаша на мою дерзость внимания не обращал, спросил только про зачисление в школу, а узнав правду, отвесил знатный подзатыльник.

Вообще, ему наверняка было насрать на мои «не хочу» и «пожалуйста». Он быстро так освоился в новой роли и включил диктаторский режим. Видать, думал, что лучше разберётся в моей жизни, и взял её под полный контроль: лишил денег и запретил ехать в Лавкасс на пересдачу экзаменов. Это он решил, что дополнительный год в школе пойдёт мне на пользу. И даже не поинтересовался моим мнением: поставил перед фактом и закрыл тему.

Спорить было бесполезно, и в среду я потащился в школу. Директрису, на удивление, вспомнил: всё та же надменная сука. Когда вошёл в кабинет, она ещё минуты две-три изображала дикую занятость: неотрывно пялилась в экран компьютера и типа увлечённо печатала. Но я ж прекрасно видел, как её толстые пальчики совершенно бессмысленно плясали по одним и тем же клавишам.

Наконец директриса оторвала взгляд от экрана и потребовала документы. Взяла протянутую ей ID-карту, вбила номер и уставилась на меня с неожиданным интересом.

— Ты ведь учился у нас.

— Учился.

Она моё досье вдоль и поперёк, кажись, прочитала, а там было и про развод родителей, и про постановку на внутришкольный учёт, и про арест трёхлетней давности, и про грёбаный принудительный привод к психиатру. Как бы так себе заслуги. И я ничуть не сомневался, что она даст мне знатного пинка. Но она спросила вообще не о том.

— Как ты с такой хорошей успеваемостью провалил экзамены?

— Мама умерла. Если можно пересдать, будет замечательно.

Директриса едва не задохнулась от возмущения: конечно, ей было выгоднее зачислить меня в выпускной класс, чтоб мои итоговые успехи закрепились за её школой, типа показатели, конкуренция и всё такое. И точно: заявление она приняла без вступительных тестов и дополнительного интервью, ссылаясь на сопроводительное письмо социальной службы. Будто оно имело значение!

Папаша остался доволен.

Мне же тошно было от всей этой череды событий. Отвлечься помог Грик. Мы ж договаривались встретиться в пятницу, а я вообще забыл. А вот он помнил, позвонил, назвал свой адрес — тот же Солнечный проспект, — сказал приходить и даже не стал прощаться, типа скоро свидимся.

Раньше Солнечный упирался в лесопарк, а теперь вместо деревьев здесь высились дома́ со стеклянными балконами. Под ногами блестел новенький асфальт, хотя на проспекте всегда укладывали брусчатку. И всё вокруг было знакомо-незнакомым, как сюжет давным-давно прочитанной книги.

Солнце жарило спину и затылок. А к вечеру обещали дождь. Вообще, погода уже попортилась, лето ползло на последнем издыхании. Хотя, кажись, зима в Кланпасе никогда не была холодной. Здесь даже снега ни разу не было. Ни одной грёбаной снежинки. А вот в Лавкассе наоборот. Каких-то пять сотен километров, и такая разница. Наверно, из-за гор.

А на горы мы так и не поднялись. Как-то собрались с мамиными коллегами поехать на горнолыжный курорт аккурат перед Новым годом, но планы, как, в общем-то, и следовало ожидать, пошли в задницу, и никуда мы не поехали. Мне вроде двенадцать было, реветь хотелось дико. Но пришлось нагнать, что всё ладно, чтоб мама не расстроилась.

Я и так её слишком часто расстраивал.

До нужного дома я дошёл внезапно, набрал Грику. Он пригласил подняться. Кажись, это у него мы трескали охренительные булки с ягодным джемом.

На шестой этаж я топал пешком, вслушиваясь в поразительную тишину подъезда. Кроме моих шагов и сбитого дыхания, вообще ни звука не было. Даже дико стало, а в башке хороводила херня про мёртвые города, призраков и всё такое.

Кстати, учился со мной в классе Роджер Оболёв, и всякий раз, как мы приходили к нему в гости, его отец-военный, типа по секрету, начинал вещать про чудовищ с глубин и неопознанные летательные аппараты. Мы с пацанами забавлялись, что это, наверно, второй ковчег вовсе не разбился, а шарится во мраке космоса и в душе не чает, что мы устроились на А́ккере.

В общем, этот Роджер реально верил во всякую хрень и дико боялся мертвецов. Говорил: придёт день — и они восстанут. Но восставать-то было некому — все трупы кремировали. Но, видать, для Роджера это был не аргумент, и он продолжал верить в зомби-апокалипсис. Он потом, кажись, на Ицар переехал — на единственный остров, где лет двести назад мертвецов не сжигали, а хоронили по старинке.

Интересно, он там со своей паранойей не рехнулся?

На шестом этаже воняло сигаретным дымом. Но точно не из приоткрытой двери — оттуда ненавязчиво пахло чем-то сладким типа варёной карамели. А в дальней комнате играла унылая кантата Тоскали́ни Пье́тро. Бабка Грика любила всякую нудятину слушать, ну так она уж померла, наверно. Сколько ей тогда было — лет сто?

Вообще, музыку Пье́тро делал хорошую, даром что работал инженером в первое строительство. Но в музыкальной школе мы чаще всего разучивали его произведения, и они так въелись в мозги, что блевать тянуло на первых же аккордах.

— Сюда, — позвал Грик и выглянул в коридор. — Ты чё застыл? Проходи.

Его спальня теперь казалась раза в два меньше. С пола убрали дурацкий жёсткий ковёр. На подоконнике медленно подыхало то же растение с ярко-фиолетовыми листьями. А на стене всё так же висел плакат Родриги Спитч.

— Чёрт, друг, она умерла в прошлом месяце, — посочувствовал я, но с примесью явной вины, будто сам её и грохнул.

Грик только кивнул.

— Расскажешь, чё с мамой случилось? — спросил он.

Взял и всё испортил! Какого хрена в лоб-то спрашивать? Да и хотел бы душу излить, так я б, наверно, специалисту доверился. Уж точно не пацану, который дрочит на плакат почившей старой тётки.

— Ты в клуб звал.

— Не, рано ещё. Чай будешь? Или чё покрепче? У меня и «пыль» есть.

Пыли реально было до хрена.

— Да не эта. — Он усмехнулся, наблюдая за мной. — Звёздная.

Удивительного в этом не было: я с детства знал, что однажды он вляпается в говно. Но думал, он прибьётся к какой-нибудь шайке — или возглавит её, — но чтоб вот так… Это, конечно, немножечко ошарашило.

— И давно ты… потребляешь?

— Ты чё, я не потребляю. Я всех жаждущих осыпаю волшебной пылью, — с театральным пафосом заявил он.

— Ты типа офе́ня?

— Ну и чё?

— Ну как бы… сложно такое одобрить.

— И не надо. Года через два рассчитаюсь. Или раньше.

Говорил он с такой лёгкостью, будто продавал изысканный сорт грёбаного чая и вообще не рисковал. Может, реально не видел в этом ничегошеньки страшного, а может, намеренно куда-то влез. Уж как его угораздило, я спрашивать не стал. Ну типа мало, что ли, хорошие люди в дерьме оказываются? Захочет — сам расскажет. А нет — так и хрен с ним. Главное, чтоб опять про маму не начал выспрашивать, а он мог. Тем более сказал, что в клуб мы пойдём к девяти, а было только пять. И я понятия не имел, что нам делать, ведь уже через полтора часа, проболтав о всякой ерунде, мы вдруг осознали: нет у нас ни черта общего.

— А помнишь того усатого из ремонта обуви? — оживился Грик. — Ты на него газировку пролил, а он тебе такую затрещину отвесил, помнишь? Ты ему тогда все окна камнями порасшибал.

Чёрт возьми, мне было девять, и из-за этого случая меня поставили на школьный контроль. И отправили на курсы по управлению гневом, которые я даже не прошёл, потому что мама вдруг решила переехать. Ещё заверяла, типа причина не во мне. А я плакал и блеял, что целился только в окна и попал в того урода случайно. Гнал с три короба и сам почти поверил.

— Такой ты, Лютек, псих был. А помнишь ту сраную машинку? У меня шрам остался.

Он показал шрам над левой бровью, усмехнулся и продолжил перечислять мои проступки, которые почему-то считал забавными.

— А ещё помню, как мы собрались в футбол поиграть…

— Слышь, Грик, а как ты офе́ней стал?

Он помрачнел, — видать, тема для него была больной. Но, помолчав, признался:

— Я как-то девку в клубе подцепил, она сама клеилась. Всё хер мне наглаживала. Короче, трахнул я её в туалете. Выхожу: а там здоровенный мужик стоит. Зачем, говорит, девочку трогаешь? Чуть руку мне не сломал, сложил пополам и повёл куда-то. Ну всё, думаю, звездец пришёл тебе, Рой. А там в кабинете сидят мужики, важные такие, чисто мафия. Этот амбал и говорит им, типа я сестру чью-то трахнул. Короче, оценили девственность той сучки в три миллиона. Только девственницей она не была, уж поверь! Хер в неё влетел как промасленный. Я тогда и проблеять чё боялся, со всем соглашался. А потом уж, когда отошёл, просёк, что меня поимели! Ведь это у них схема рабочая. Сечёшь, о чём я? Наивный баран трахает эту сучку, потом под дулом пистолета на любую херню соглашается.

Он замолчал. А я себя на его месте представил: наверняка бы тоже знатно трухнул. Да и со своей мордой отправился бы не «пыль» сыпать, а в какой-нибудь бордель — старых тёток ублажать.

— Только вот никак в толк не возьму, — продолжал Грик. — Если из меня офеню сделать хотели, почему не гоняют, как остальных фамильяров? Если б я каждый вечер работал, то уже расплатился бы, наверно. Какой смысл, а? Думаю, вдруг завалить кого заставят? Одна услуга — и свободен. А нет — так самого пристрелят. Чё думаешь?

Я вообще не хотел об этом думать.

В начале седьмого хлопнула входная дверь — из коридора понеслась брань:

— Рой, дрянь ты такая, я тебя просила тумбу выбросить!

Угрожающий топот надвигался, и в комнату влетела мать Грика, всё такая же миниатюрная, но поседевшая и озлобленная. Я даже трухнул малость. Но, увидев меня, она мгновенно оттаяла, ласково улыбнулась и пропела:

— Ой, Лу, как же ты вырос.

А вы постарели, чуть не ляпнул я, но вовремя прикусил язык.

Нет, реально, раньше она напоминала фею из сказок, типа хрупкая, добрая и всё такое. Ей только крылышек прозрачных не хватало. А ещё она всегда благоухала карамелью, будто сама была из неё сделана, и пекла вкусные булки с джемом. А теперь вот постарела и покрылась морщинами.

— Здрасьте, Мишель, а вы как меня узнали?

— Ни у кого больше нет таких изумительных глаз. Минут через пятнадцать приходите на кухню, чай с фруктовым рулетом попьём. Расскажешь, как у тебя дела.

Мишель вмиг забыла о клятой тумбе.

— Я тоже тебя по глазам узнал, — сознался Грик.

— И Вафля. Да и папаша, наверно, тоже. Столько лет не видел. Да если б не глаза, он из трёх человек ни хрена бы правильно не выбрал.

— Особая примета, — ляпнул Грик.

Он посмотрел на плакат Родриги Спитч. Её запечатлённое молодое тело знатно отличалось от того изрядно постаревшего, которое совсем недавно сожгли и развеяли на Троицком мосту в её родном городе Рие. В реальности она умерла, а на плакатах пожалуйста — всё такая же молодая.

А вот мой снимок вряд ли кто-то сбережёт. Никто его не распечатает и не повесит на стену. Это ж надо уметь рисовать, петь или прыгать выше остальных. Типа известным быть, чтоб, там, в фильмах играть, автографы раздавать и всё такое.

— Слышь, Грик, вот мы помрём, и о нас забудут. Хреново это.

— Рано ещё помирать. Успеем прославиться.

Он подмигнул, хоть по-любому знал, что прославляться нам нечем.

Вкусный ужин, чай, бестолковая болтовня с Мишель отвлекли от всяких мыслей. Я довольно скоро назвал причину переезда, сказал, что не хочу об этом говорить, и темы мы больше не касались. Потом, спустя четыре чашки чая, мы пересели в гостиную. Грик включил радио, полистал радиостанции — ни хрена путного не нашёл — и зарядил всё того же клятого Тоскали́ни Пье́тро, увертюру к опере «Бродячий менестрель».

Я должен был сыграть её на своём первом экзаменационном концерте. Нам тогда только за полчаса до выступления рандомно раздали произведения. Но разрешили пользоваться нотами, даже планшет с файлами оставили. А один мелкий говнюк, видать от большого ума, захотел знатно так кому-нибудь поднасрать — и удалил из папки файл. Мой файл! Это были мои ноты!

В общем, я чуть не вылетел с экзамена за драку, ноты не нашёл и на сцену выперся в разодранных штанах. Играл по памяти — всё перепутал. Разрыдался под конец. И хоть мне люто аплодировали, но с тех пор с этой грёбаной увертюры меня триггерило по-страшному.

— О, нам пора, — сказал Грик. — Мам, вернусь поздно.

Было десять минут девятого, — видать, самое время добраться до клуба и поторговать «звёздной пылью». Вот только участвовать в этом совершенно не хотелось. Как не хотелось признаваться, что трухнул.

Распрощавшись с Мишель, мы взяли тяжеленную тумбу — она весила не меньше полтонны! — и еле выволокли её в подъезд. К счастью, лифт работал. Но на улице пришлось тащить её метров триста — мы чуть не сдохли.

— Ты меня нарочно позвал, — обвинил я.

— Чё это?

— Чтоб тумбу в одинокого не тащить!

— Да тумба-то при чём? Мы ж давно договорились встретиться.

Он почти победил, но тут я сообразил:

— Да не гони ты, Грик! Могли и в клубе встретиться, а ты к себе позвал!

Он глухо захихикал, потом заржал и с размаху хлопнул меня по спине.

— Лютек, Лютек, да ты не изменился, всё такой же неженка. — Он снова заржал. — Ничё, считай, это посвящением. Не буду больше тебя цветочком называть. — Он хохотнул. — А то взбесишься ещё.

Нарочно провоцировал. Срать он хотел на мой дефект — никогда особо не боялся. Единственный, наверно, без опаски цветочком называл. Задирал постоянно, при этом вечно напоминал, что мы типа друзья, должны помогать друг другу и всё такое. Помогал-то в основном я. Прям как сейчас. А он скалился и называл неженкой. Говнюк!

До клуба мы топали пешком, всё какими-то дворами и проулками. Пару раз Грик буквально на несколько секунд отходил к подозрительным типам. Наверно, это были те самые счастливцы, которых славный офе́ня одаривает чудесной пылью, потому что ни одному из них он не пожал руку.

В конце концов мы оказались в настоящей заднице, где, наверно, даже днём никто не чувствовал себя в безопасности. В темени узких проулков шарились тощие наркоши с опухшими рожами. По углам стояли размалёванные старые тётки, которые силились сойти за молоденьких девок. И ведь не постеснялись надеть коротенькие юбки и блузки с таким декольте, что и за триста световых в глаза бросались морщины на их обвисших сиськах. А в одной из подворотен кто-то громко стонал.

По спине пробежал холодок.

В клубе ожидаемо грохотала музыка: что-то электронное с тяжёлыми басами. Толпа бесновалась в преддверии эйфории. От мерцания красно-зелёных лазеров рябило в глазах.

Я дико боялся потерять Грика и, вцепившись в его плечо, топал следом. А топали мы, кажись, вечность, будто по кругу ходили, как бараны. Потом наконец зашли за бар в тесный коридор. Там двое подпирали стены — один в чёрной кожанке, второй в майке, — оба с оружием.

— Это кто с тобой? — спросил мужик в кожанке, когда мы подошли ближе.

— Это Лютек.

— Цветочек, значит? — воодушевился второй.

— У себя? — спросил Грик, кивнув на дверь.

— Заходи.

Мужик в кожанке и Грик зашли внутрь. А этот в майке подошёл ближе и страшно оскалился.

— Куришь? — спросил он.

— Нет.

Он обрадовался и протянул мне леденец. Отказать я не посмел — тут же развернул фантик, сунул леденец в рот и кивнул типа спасибо. Мужик протянул ещё один. Я снова взял.

— Глаза у тебя дивные.

Он прям засмотрелся. Пялился так жутко, будто в пятое измерение. А потом с прежней весёлостью спросил:

— Ты, цветочек, откуда этого проходимца знаешь?

— Грика? Так мы в детстве дружили.

— Что за прозвище у него такое?

— Да там… Неважно, в общем.

— Ну раз неважно. И как тебя зовут, Лютик?

— Так и зовут: Лютек. Через «е». Люций.

— Дала ж тебе мамка имя. — Он хохотнул. — Девку, наверно, хотела, а вышел ты: весь такой бабочка, а в платье не нарядишь.

— Шёл бы ты!

— Ну-ну, расслабься. Думай, перед тем как тявкать. А лучше молчи. Ясно?

Я кивнул.

— Вот и здорово, Лютик. Вот и замечательно.

Он насыпал мне в ладонь горсть конфет, закрыл её в кулак и снова на меня уставился. Потом заторможенно обернулся на открывшуюся дверь и отошёл. А я с трудом сдержал вздох облегчения, потому что грёбаный Грик наконец решил свои дела и вышел из кабинета.

— Идём, — позвал он негромко.

— Увидимся, Лютик, — сказал мужик вдогонку.

«Пошёл ты на хрен!»

Через танцпол, пробираясь сквозь толпу, мы вышли наружу. Уже похолодало и стемнело. Фонари горели только на соседней улице. Над входом в клуб тускло светила неприметная синяя вывеска.

— Слышь, Грик, затея — говно, ясно? Зря я с тобой попёрся. Ещё этот хер угощать начал!

Я показал ему конфеты. Грик усмехнулся и выдал:

— Всего два пакетика. На два адреса заскочим, и всё. За полчаса управимся.

Видать, тащиться в одиночку на эти два адреса ему не хотелось, вот он и заливал о простоте дела. Только простым оно ни хрена не было: нас могли подкараулить наркоши, пристрелить конкуренты или повязать паладины.

— Слышь, Грик, реально стрёмно. Мне проблемы не нужны.

— Да не паникуй ты, ничё не случится.

— А если нас повяжут?

— Наркота всё равно у меня. Скажу, типа ты и не знал ничё.

Он остановился, грохнул руку мне на плечо и заверил:

— Слово чести: на дно не потащу. Два адреса, и всё.

— Чё-ёрт, — простонал я обречённо. — Грик.

— Чё?

— В задницу твоего Тоскали́ни Пье́тро!

Он заржал.

Наверно, стоило послать его на хрен и свалить — не очень-то верилось в его честь. И пусть бы потом он считал меня ссыкуном, это всяко лучше, чем таскаться по проулкам и надеяться, что навстречу не выкатят паладины. Мой лист благонадёжности и так был весь в дерьме, а если нас повяжут за наркоту, мне точно звездец.

Поднялся ветер. Я сунул руки в карманы — в правом лежали леденцы. Лучше бы пуль отсыпал и пистолет вручил. Что толку от этих конфет? Даже жрать их было тошно.

Мы топали по сумрачным улицам, никого не встречая на пути. Видать, люди ещё засветло попрятались по домам, а теперь исподтишка наблюдали, как в потёмках шарятся то ли бессмертные, то ли идиоты. Скорее идиоты, потому что бессмертным я себя не ощущал.

Наконец Грик остановился и велел:

— Будь здесь.

Он отошёл, воровато огляделся. Вернулся и затолкал меня за заборчик прямо в кусты. Надавил на плечи, вынудив сесть, и повторил:

— Будь здесь.

От такой перестраховки стало совсем жутко. Но на этом его забота кончилась. Он даже не оставил инструкций типа на случай облавы или другой херни. Просто засунул в кусты и велел ждать. И я подчинился. Сидел тихо, почти не дышал. Не шевелился и не выглядывал. Взмок, как мышь, и сто раз проклял этот вечер.

— Идём, — позвал Грик. — Последний пакетик, и домой.

— Вы слышали? — сквозь злую усмешку раздалось в темноте. — У нас тут офенечки торгуют. А ну сюда подошли!

«Серьёзно? Звездец нам!»

Грик шёпотом выматерился. Но мы почему-то стояли как вкопанные и зачарованно таращились на четвёрку рослых парней. Они шли вальяжно, будто были уверены, что никуда мы не денемся, а может, давали шанс свалить, типа пока целы. Но Грик не бежал. И я тоже.

— Карманы выворачивай, — приказали нам.

Я и не понял, какого чёрта делаю, пока под ноги не посыпались конфеты. Один из парней наклонился, поднял их и, видать, попробовал.

— Конфетка, — сказал он озадаченно.

— Да мы не офени, — опомнился Грик. — Мы просто в клуб шли, не туда свернули. И это так-то сын городского главы. Вам чё, проблемы нужны?

Тут меня таким кипятком обдало. Лучше бы он молчал! Клятый фантазёр! Да нам таких звездюлей могли отвесить, что потом бы и днём карта звёздного неба мерещилась.

«Так, спокойно! Топ-топ, да? Один. Два. Три. Вдох-выдох. Спокойно».

Парни шушукались, как грёбаные сплетницы, о чём-то спорили, шикали друг на друга. Потом меня ослепил луч фонарика, и я окончательно трухнул.

— Похож? — сомневались они.

— Не знаю.

— Кто-нить ваще знает, как он выглядит?

— Да не, всё засекречено. Но на главу вроде бы похож.

Они долго соображали и ослепляли меня фонариком, тщательно рассматривали и обсуждали лоб, нос и подбородок. Потом дёрнули за рукав. В момент в башке возникла дилемма: бежать или подчиниться? Стоило, наверно, уцепиться за последний шанс и свалить, но чужие пальцы на моей руке сжались намертво.

Конец ознакомительного фрагмента.