10
Сильви
— ДА УЖ, это покруче букета хризантем. — Я заглядываю внутрь запечатанного стеклянного колпака, который загадочным образом появился на сестринском посту. Под стеклом малахитово-зеленые папоротники. Мох. Камешек. Белые корни пронизывают смешанную с гравием почву. Как это называется? Террариум, да, точно. Очень круто. Не знаю, почему его появление вызывает у меня такое тревожное чувство.
Что бы подумала Кэролайн? Сестра улетела в Америку почти неделю назад. Мы созваниваемся как минимум раз в день, стараясь поддерживать друг друга. Двигаться дальше нужно с надеждой, а не с унынием — так мы решили. Но теперь, когда Кэролайн нет рядом, это намного сложнее.
— Вы не видели, кто это принес, Кэрри?
— Это было не в мою смену, простите, — отвечает медсестра.
— Немного странно, что даже записки нет. — Подарок щедрый, но странный.
— Может быть, у нашей Риты завелся тайный поклонник, — говорит другая медсестра, набирая что-то на клавиатуре, не отрывая глаз от экрана.
— Может быть, — с сомнением отвечаю я. После смерти папы мама и смотреть не желала на других мужчин. («Я скорее заведу собаку, милая».)
Я поворачиваю террариум, чтобы полюбоваться с другого угла, и только тогда замечаю его: в поросшей мхом ложбинке скрывается миниатюрный — размером со спичечный коробок — домик из эпоксидной смолы. Он резко меняет масштабы всего остального: папоротники становятся деревьями, камешек — валуном. А моя тревога перерастает в нечто иное. Теперь, увидев в террариуме лес, я уже не могу прогнать этот образ.
* * *
Вернувшись в квартиру, я бросаю на пол сумку и скидываю сандалии с ремешками с горящих, ноющих ступней. Мой взгляд цепляется за что-то непривычное, и я вздрагиваю — не ожидала увидеть на диване Энни, завернутую в плед. Я улыбаюсь, довольная тем, что она чувствует себя как дома.
— Приятный сюрприз!
— Привет, мам, — бормочет Энни и косится на телефон едва уловимым взглядом, таким же быстрым, как пальцы, набирающие сообщения, — молодежь! Может, она ждет чего-то от своего загадочного нового парня. Вдруг он на двадцать лет старше? Женат? Я боюсь спрашивать.
— Как бабушка?
— Стабильно, — бодро отвечаю я. По крайней мере, она жива. — Эй, смотри, что у меня. — Я осторожно достаю террариум из соломенной сумки и ставлю его на кухонный стол, чтобы стекло поймало водянистые блики с поверхности канала. Я все еще вижу лес.
— Что это? — Энни приподнимается.
— Террариум. Кто-то оставил его бабушке. Чудесно, правда? Но в палату нельзя проносить растения. Можешь поставить его к себе в спальню, если хочешь.
— Круто. — У нее глаза покраснели. Значит, недавно плакала.
— Знаешь, бабушка бы хотела, чтобы ты все равно продолжала радоваться жизни, — говорю я, протягивая руку к чайнику на полке. Нам нужно выпить чаю. Чашечку вкусного чаю, как сказала бы мама. Я думаю о том, как она всегда радовалась Энни, с какой охотой соглашалась посидеть с ней, когда мне нужно было срочно уезжать по работе — а такое случалось часто. — Это женщина, которая подвезла вас с друзьями в Гластонбери, помнишь? Да еще и сунула тебе в руку тридцатку у ворот. Она была бы категорически против того, чтобы ты раскисала из-за нее. — Я открываю балконные окна, и в квартиру врывается аромат куркумы и жареного чеснока. — Она ужасно тобой гордится, Энни. И всеми твоими достижениями. Математика в Кембридже? Алло?
Энни молчит.
Сама я едва наскребла на проходной балл по математике. Неусидчивая ученица — легко отвлекается, несерьезно относится к учебе, говорили учителя, — я стремилась поскорее перебраться в Лондон, начать зарабатывать, влюбиться и с головой окунуться в буйную красивую жизнь, которая поможет мне сбежать от самой себя. От своей истории. От своей сущности. Энни в сравнении со мной — новая ступень эволюции.
Наверное, мы со Стивом хоть что-то сделали правильно. После четырех выкидышей мы решили прекратить попытки завести еще детей и вложили все свои ресурсы в нашу единственную чудо-девочку. В отличие от меня и Кэролайн, в детстве предоставленных самим себе, мол, что вырастет, то и вырастет, — что поделать, это были семидесятые, — Энни играла на скрипке и в теннис, училась по методике Кумон и занималась с репетиторами в дополнение к школьному образованию.
Мы всегда говорили ей: «Учись как следует — и сможешь заниматься чем угодно, Энни, выбрать любую специальность, какую захочешь. Не останавливайся ни перед какими преградами». И она не останавливалась. Я включаю чайник.
— Кембриджу повезло, что у них будет такая студентка, как ты, Энни.
— Можно, пожалуйста, не грузить меня этим дурацким Кембриджем? — с неожиданной злостью говорит она.
Я оборачиваюсь, озадаченно нахмурившись. Это еще что за новости?
— Я, может, еще не пройду. — Она закусывает нижнюю губу и отводит взгляд. — Я, может, вообще не захочу туда поступать.
Я готова воскликнуть: «Как это не захочешь?!» (Я уже начала фантазировать о ее будущей блестящей карьере с социальными выплатами и стабильностью в комплекте, о том, что ей не придется то пировать, то голодать, как всем фрилансерам, и о том, как она встретит в Кембридже симпатичного студента и в итоге выйдет за него замуж.) Но, почувствовав, что стою на тонком льду, я успеваю вовремя прикусить язык.
Чайник щелкает, но выражение лица Энни подсказывает мне, что день вдруг резко стал неподходящим для чаепитий. И что-то еще изменилось, только я не понимаю, что именно. Между нами какой-то фильтр, нечто смутное, движущееся и хрупкое, как туман, ползущий над каналом ранним утром. Я открываю холодильник.
— Давай пообедаем пораньше. Мы же вроде покупали эти шикарные полосатые помидоры на фермерском рынке?
Энни подходит ближе, наклоняется над разделочным столом и заглядывает в террариум.
— Мам…
— А хумус? — Я отодвигаю в сторону липкую горчичницу. — Где он? Прячется где-то.
— Не прячется. — Энни проводит пальцем по стеклу террариума, не глядя на меня. — Я его съела.
— Тогда салями.
— Тоже съела.
Я молча тянусь за разделочной доской.
— Черт. Хлеб закончился. — С канала доносится резкий звук мотора. Кто-то снимается с якоря. Вдруг это тот самый красавчик? — Я сбегаю в гастроном. Минутку. — Я хватаю сумочку. Может, успею пройтись мимо него, пока он не уплыл.
— Мам…
Я чувствую присутствие чего-то осязаемого на кухне. Что-то нарастает. Даже террариум странно поблескивает, как будто внутри застряли светлячки.
— Мне нужно с тобой поговорить.
— О. — У меня внутри все обрывается. Я боялась этого разговора и в глубине души ждала: сейчас Энни скажет, что хочет остаться жить у Стива. Надежда, которую я пыталась поддерживать в себе всю прошедшую неделю, начинает угасать. Мне ужасно не хватает мамы: она бы знала, что сказать Энни. — Послушай, я знаю, тебе было трудно принять, что мы с папой… — Я не выдерживаю и срываюсь. — И да, ты права, мне следовало с самого начала быть с тобой честнее…
— Я не об этом. — Она прикрывает глаза ладонью. — Мам, все намного серьезнее.
Розовые стены комнаты накреняются, словно опрокинутые кильватером проходящего мимо судна. Тишина накатывает волной, потом отступает. Я говорю:
— Энни, милая, что случилось? — и сама уже чувствую где-то в глубине души, что это будет один из тех самых разговоров, разделяющих жизнь на «до» и «после», и что ничего уже не будет как прежде.
