Андерманир штук

Евгений Клюев, 2010

Новый роман Евгения Клюева, подобно его прежним романам, превращает фантасмагорию в реальность и поднимает реальность до фантасмагории. Это роман, постоянно балансирующий на границе между чудом и трюком, текстом и жизнью, видимым и невидимым, прошлым и будущим. Роман, чьи сюжетные линии суть теряющиеся друг в друге миры: мир цирка, мир высокой науки, мир паранормальных явлений, мир мифов, слухов и сплетен. Роман, похожий на город, о котором он написан, – загадочный город Москва: город-палимпсест, город-мираж, город-греза. Роман, порожденный словом и в слово уходящий.

8. НИКАКОЙ ТОЧКИ

Только к пятому классу страшный и прекрасный образ Антонио Феери почти окончательно слился в памяти Льва с образом деда Антонио. Лев даже не понимал, как мог он когда-то сомневаться в том, кто именно подхватил его на руки в ту злополучную ночь. И кто именно удалил страшного и прекрасного Антонио Феери из его, Льва, жизни. Осталось, правда, чувство вины — перед дедом, который никогда больше не ходил в цирк. Цирк умер для него почти так же окончательно, как и Джулия Давнини, женщина-змея.

Теперь Лев только улыбался, если дед Антонио грозился превратить его в столовую ложку — откажись Лев есть суп.

Дед Антонио не мог превратить никого в столовую ложку!.. Или — все-таки — мог? Послушать Веру — так очень даже мог.

— Мне кажется, — так и говорила она, — что твой дед все может. Тетя Оля называет его «всемогущим».

И Вера рассказывала всякие страшные истории. Например, как одна продавщица в молочном магазине ответила деду Антонио грубо, а Вера тогда в той же очереди стояла и сама видела: дед Антонио на продавщицу посмотрел очень грозно и что-то сказал одними губами. И с этого дня продавщицы в магазине уже больше никогда не было, зато у дверей появилась облезлая и больная кошка, которая стала жить за магазином, во дворе, где контейнеры. Вера даже показала Льву эту кошку — и кошка действительно была какая-то странная: она смотрела на всех хищными глазами и шипела. Вера и Лев решили остерегаться этой кошки — и теперь ходили в дальний молочный магазин, на улицу Черняховского. Спросить у деда Антонио, так ли все было, как рассказывает Вера, Лев никогда не решался. Но превратить Льва в ложку дед, наверное, все-таки не мог бы. Или мог бы?

— О чем задумался, львенок? — Дед вытягивает у Льва из носу длинный белый платок.

Лев сердится.

— Как ты это делаешь, дед Антонио?

— А вот так! — смеется тот и вытягивает у Льва из носу теперь уже зеленый платок.

— Ловкость рук — и никакого мошенства! — в сердцах говорит Лев и встает из-за стола.

— Кто это тебе сказал? — совсем тихо спрашивает дед Антонио, и Лев удивленно оборачивается на почти неслышный вопрос.

— Ребята… в школе.

— И ты теперь так же думаешь — как ребята в школе?

Лев молчит. Он не знает, думает ли он так же.

— Тогда вытащи синий платок у меня из носа!

Лев не двигается.

— Это же просто! Ловкость рук — и никакого мошенничества… Вот, смотри: какого цвета ты хочешь платок?

«Синего, — подсказывает кто-то изнутри Льва, — синего!»

— Цвета… — медлит Лев (ну, помоги же деду, мальчик: си-не-го!), — цвета… болотного! С желтыми и красными полосками!

«Испортили ребенка, испортили!» — глухо бормочет дед.

— Ну, дед Антонио! Болотного цвета — с желтыми и красными полосками. — Голос бодрый и жестокий: следующее слово будет «слабо». — Слабо?

Ох, мальчик… слабо-то, конечно, слабо.

Да не безнадежно. И дед — медленно, очень медленно — начинает тянуть из носа платок. Болотного цвета. Вот уже видна первая желтая полоска… вот уже и первая красная.

— В таком порядке заказывали? — У деда Антонио колючий взгляд. — Сначала желтая, потом красная?

Льву стыдно. В глазах — слезы.

— Это плохие слезы, — буднично говорит дед Антонио. — Это злые слезы. — И уходит к себе, никак не помогая Льву.

Длинный платок болотного цвета остается лежать на столе. В желтую и красную полоску. Как заказывали.

— Деда! — кричит Лев и срывается с места вслед за дедом Антонио. — Деда, прости меня! Прости меня… грешного!

Страшнее слов он не знает. И капитуляции — полнее! — тоже.

Но они не могут поссориться. Они не ссорятся никогда.

— Ну расскажи мне, дед Антонио… как ты это делаешь? Научи меня!

— Зачем? Ты же не хочешь быть фокусником, я знаю. Ты просто хочешь уметь делать фокусы. Это разные вещи. И кое-что ты уже умеешь. Только не веришь. Ты верь! Когда ты поверишь, что у тебя в носу лента, ты вытащишь ее.

— Но у меня там нету ленты!

— А вот… — дед Антонио тянет ленту из носа Льва.

И теперь уже Лев плачет от отчаяния.

— Надо верить, львенок, надо верить, — говорит дед Антонио и гладит его по волосам мягкой своей рукой… своей — или все-таки рукой Антонио Феери?

Надо верить. Лев старается изо всех сил — и почти уже верит. Нет, не верит! Школьная жизнь и дед Антонио не совмещаются в его сознании. На уроке говорят про электричество. Натертый эбонитовый столбик притягивает цветные бумажки. У деда Антонио есть такой фокус. А потом Льву становится и вовсе невмоготу: он вдруг понимает секрет самого для него непрозрачного из дедовских фокусов, «Волшебного прутика», когда Антонио Феери якобы волшебным своим прутиком зажигает свечу. Никакой это не волшебный прутик: на его кончик просто нанесено небольшое количество перманганата калия! Если фитиль свечи пропитать глицерином, он загорится от прикосновения прутика… чего ж проще?

— Можно выйти, Изабелла Юрьевна?

Он идет на улицу. За угол школы.

— Курить будешь?

— Буду.

Голова — кругом. Сейчас он упадет, и все поймут, что курит он впервые в жизни. Падать нельзя. И Лев, отделившись от стены, единственной сейчас опоры, делает несколько шагов вперед.

И еще несколько.

И еще.

Вот он и дома.

— Дед Антонио, — говорит он с порога, чтобы успеть сказать: успеть сказать и сгореть со стыда. — Твой фокус с волшебным прутиком… пермаг…перманганат калия.

Дед Антонио садится рядом. От Льва пахнет табаком. Лев курил. Господи, что же делать? Господи, вразуми… Они издергали его. Они уничтожают его каждый день. Они добьются того, что в нем вся вера кончится! Лев смотрит прямо перед собой. Дед Антонио уходит и возвращается с папиросой: это индийская папироса, она горит сама. Она горит, как бенгальский огонь. Дед Антонио подносит папиросу к бутону китайской розы на окне. Розу окутывает дым. Когда дым рассеивается, на месте цветка — синий огонек. Он вспыхивает и гаснет.

— Так и ты погаснешь, — говорит дед Антонио и прижимает львенка к себе.

— Я не буду больше курить, не буду!

Львенок, львенок… Господи, сохрани его и помилуй, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое!

До Бога высоко, до царя далёко…

Откуда-то Лев достал книжку Маневича «Иллюзия и действительность». Он читает ее! Он погибнет. Опять Маневич. Опять на пути встает Маневич. Тогда тоже все начиналось с Маневича. «Маневич, искусствовед. История советского цирка. А это, стало быть…» — «Джулия Давнини. Современность советского цирка… e proprio fortunato Lei!»

Они никогда не говорили о Маневиче вслух. Только глазами: «Ты была у Маневича?» — «Да. Он единственный, кто меня понимает». — «Это неправда, Джулия. Он тоже не понимает тебя. Ты же сама знаешь». — «Знаю. Но Маневич считает меня легендой советского цирка!» — «Это тоже неправда, Джулия. Ты же знаешь, что ты не легенда советского цирка». — «Знаю. Но Маневич говорит, что легенда!»

Теперь Маневич взялся за львенка: погубить и его. Своей поганой книжкой — единственной написанной Маневичем за всю жизнь. И переиздаваемой, переиздаваемой, переиздаваемой! «Иллюзия и действительность»… надо же уметь так подло назвать! Так противопоставить! Так разделить, так развести — на-ве-ки! Мальчику двенадцать лет… — ему нельзя, ему рано различать иллюзию и действительность. У него еще будет время, потом, когда его ткнут носом: здесь, дескать, действительность, а во-о-он там — иллюзия, не путай их, дурачок! Не принимай одно за другое. Не з-а-б-л-у-ж-д-а-й-с-я!

Ловкость рук — и никакого мошенничества… м-да. Мальчик, конечно, поверит Маневичу: Маневичу просто поверить. Для того и существуют маневичи, чтобы змеи и львы верили им. Мальчик, не читай книг маневичей!

— Почему, дед Антонио? Интересно же! Вот, смотри… — Лев вынимает из уха теннисный шарик. — Хорошо?

— Плохо, львенок!

— Почему — плохо, дед Антонио? Уже же почти хорошо!..

Как объяснишь? Скажешь, что шарик был в руке — все время только в руке и никогда — в ухе? И что сам Лев прекрасно знает это? Знает — и не заблуждается. А должен — з-а-б-л-у-ж-д-а-т-ь-с-я!

— Я потренируюсь, дед Антонио…

— Бесполезно, львенок… Ты не с того начинаешь. Да и не надо тебе иллюзионистом быть… зачем? Может быть, я читал тебе мало сказок.

— А почему ты больше не выступаешь, дед Антонио? Тут сказано, что старые фокусы изжили себя — и пора раскрыть их секреты!

Гадость, гадость. Старые фокусы изжили себя! Что знает о «старых фокусах» Маневич — с его короткой памятью историка советского цирка? Самый старый фокус для него тысяча девятьсот семнадцатым годом датируется… Знает ли он, сколько фокусу вообще тысячелетий от роду? Знает ли он, что фокусы испокон веков людям жизнь спасали? Что не будь их — не было бы, очень возможно, и самого Маневича: не от кого было бы ему родиться! Сути фокуса — его тайной, его со-блаз-ни-тель-ной сути не понимает Маневич… И не поймет: ее не понять — не умея. А не умеешь — стало быть, и не знаешь, что фокус — механизм выживания: выживания человечества.

— Дед Антонио, почему ты никогда не придумал ничего посвежее? Тут сказано, что можно комбинировать старые фокусы — и получатся новые.

Комбинировать… Фокус — субстанция чистая, Маневич! Его нельзя ни с чем комбинировать: он — прост. Он прост, и проста вера в него. Детская вера в чудеса, Маневич, помнишь такую? Забыл. Она у всех одна и та же. Она не может изжить себя. И потому не могут изжить себя фокусы. И потому не надо изобретать новых. Новых фокусов не бывает вообще! Если фокус новый — он трюк… надо же различать такие вещи, Маневич, Маневич! Надо понимать различать фокус и трюк. А вот иллюзию и действительность — их понимать-различать не надо. Действительность иллюзорна — и везде сплошные иллюзии, мальчик! Верь всему, пока тебе мало лет, а что к чему — разберешься потом.

— Дед Антонио, видишь: я привязываю один платок к другому — видишь? А теперь — раз, два, три — платки разъединились сами!

— Они, львенок, и не были связаны…

Они не были связаны, ибо единственно возможный тип связи — тонкую связь между иллюзией и действительностью — разрушил для тебя Маневич. Он научил тебя шагать из действительности в иллюзию и из иллюзии в действительность: туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда! Ты везде свой и нигде не свой. Тебя отторгает действительность — и иллюзия отторгает тебя, ты никому не нужен…

Но ты нужен мне — пока я жив! И я не отдам тебя Маневичу. Где-то у меня тут старая записная книжка с его телефоном…

— Алло. Это Антон Петрович Фертов. Я хочу сказать Вам, что Вам прямая дорога в преисподнюю.

— Нам туда вместе, Антон Петрович.

И — частые гудки. Боится Маневич. Огрызается, а сам боится.

— Дед Антонио, кого ты послал в преисподнюю?

— Одного беса. Который превращает искусство в службу быта.

— Как это?

— Да уж не знаю: исхитряется как-то.

— А посмотри, лучше я теперь шарик из уха вынимаю?

— Так же плохо, львенок. Не было у тебя шарика в ухе.

— Конечно, не было!

— А должен был быть… Для тебя — должен был быть.

— Я не понимаю, дед Антонио!

Он не понимает.

— Что, заметно было?

— Очень заметно.

Все очень заметно. Все их хитрости шиты белыми нитками. Они сами себе не верят, а хотят, чтобы им другие поверили! Нет уж, врач, исцелись сам… Но надо убить Маневича. Надо убить его навсегда — чем-нибудь таким, от чего он уже не поднимется. А-ты-сделай-фокус, — говорил маленький Лев и верил. Может, действительно — сделать фокус? Единственный настоящий фокус в своей жизни! Перемешать иллюзию и действительность, растолочь их, сделать пюре… и накормить им Маневича — пусть попробует пе-ре-ва-рить. Ох… прости меня, Господи! Дух целомудрия и смиренномудрия даруй мне, рабу Твоему…

— Дед Антонио, а ты читал эту книжку?

— Нет. И тебе не советую.

— Но ты же не учишь меня!..

— Я учу. Я незаметно учу.

— Учишь быть фокусником?

— Учуне быть фокусником! Что касается книжки твоей — вранье там одно.

— Не читал, а говоришь! Почитай сначала.

И правда — почитать? Посмотреть, какие он фокусы испоганил…

Так, с шариками, с платками… А тут — карточные фокусы: Бог с ними, они для эстрады. Но вот эту группу — жалко: старые милые шалости индийские… сволочь Маневич! Какой же это год переиздания? Нынешний! Прямо ведь в ногу со временем шагает Маневич.

— Да, слушаю Вас. Здравствуйте, Ниночка! На один сезон? На ближайший? Нет, на ближайший-то определенно нет. Ну… не знаю. Без выездных, понятно. М-м-м… я, пожалуй, подумаю, ладно? И сам тогда позвоню. Константинванычу поклон. До свидания.

До свидания, до свидания!

Прощайте.

Фокусы изжили себя… не видать вам больше Антонио Феери. Он тоже себя изжил. Пусть Маневич фокусничает. Хватит ему тайком фокусничать — пусть теперь на глазах у всего честного народа!

— Вот тут… дед Антонио: я не понимаю, где правую руку держать.

— Слушай меня, львенок. Не так этому всему учатся — тот фокус попробовав, другой… Одно движение — полдвижения, четверть! — месяцами, годами отрабатывают и даже потом тренировки не прекращают никогда… а голова — пустая. Я тебе, по совести сказать, такой жизни не хочу… ты бы и сам не захотел, если б только представлял себе ее как следует: скучная она, тупая. Да и руки у тебя не те, прости меня… Не ручной ты львенок.

— А какой — дикий?

— Не знаю. Знаю, что не ручной, но вот какой — не знаю. Загадочный ты. Но в любом случае фокусничать тебе незачем — по-другому тебе лучше жить. Жить, жить… — и много чего прожить.

— Зачем?

А и в самом деле… зачем! Миллионы маневичей ничего не проживали — сразу в искусство: скок! Потому и думают, что искусство — это искусство жить. И живут себе… искусно. Искусно и припеваючи. И различают между искусством-жить и действительностью-жить, которые, конечно же, разные: пропасть меж ними! Искусная жизнь — и безыскусная… Что с того толку, что он, Антон Петрович Фертов, безыскусную свою жизнь почти прожил? Он-то сам даже и не понимал: где оно в ней, жизни его, это искусство? Все сплелось как-то… слилось. Не было разницы между вот этой вот квартирой и манежем — никогда не было! Но потом пришел мальчик Лев и построил мост… мостик. Шаткий мостик — имени деда Антонио. И пошел по мостику: от Антона Петровича Фертова к Антонио Феери. Мальчик боится, да идет. А мостик-то старый… качается!

— Дед Антонио, вот тут еще непонятно! Ты спишь?

Я не сплю, львенок. Я мостик. Я тебя держу, мне спать нельзя. А то Маневич ухватит тебя за бочок и утащит во лесок. Я не сплю. Я не сплю.

Он так и заснул в кресле. Но утром — при полном параде — уже будил Льва. Глаза у того были красные, и дед Антонио чертыхнулся: вчера за разговорами опять забыл напомнить внуку, что капли-то в глаза перед сном закапывать все-таки надо! Вот уж сколько лет знает Лев, что это его спанье с открытыми глазами роговицу сушит, роговица мутнеет… возникает ксероз, — а все не привыкнет никак к каплям, бестолочь. Между тем обещанные офтальмологом резь в глазах и светобоязнь уже налицо…

— Дед Антонио, ты куда собираешься? — Лев беспощадно трет глаза и смотрит на деда: костюм, галстук, черные ботинки. Андерманир штук, хороший вид — дед Антонио при параде стоит!

— Никуда не собираюсь. Дома буду.

— А почему ты так одет?

И действительно — странно он одет к завтраку. Словно к ужину — званому.

— Я просто по телефону говорить собираюсь.

— В галстуке? — Лев смотрит на деда Антонио и смеется.

— Это важный разговор! — Дед Антонио смеется в ответ и вот уже церемонно кланяется Вере, зашедшей за Львом.

Кто бы мог подумать, что из толстого чада девичьего полу получится такая газель! Сколько же ей теперь? Ах, ну да, тринадцать, как и Льву.

Приближаемся к опасному возрасту? Или — уже там?

— Чего это дед Антонио — как на прием? — интересуется Вера на улице.

— Куда-то звонить собрался, — торжественно сообщает Лев. — Важный, говорит, звонок.

Вера молчит долго. И уже на пороге школы — говорит:

— Какие мы все-таки другие, Лев, какие… неправильные!

А дед Антонио разгуливает по комнате. Смотрит в зеркало. Поправляет галстук. Он покажет им фокус! Он всем им покажет фокус… фокус-покус. Ради львенка. Ради всех львят на земле. Всех львят и всех газелей.

Это будут только очень старые фокусы. Давным-давно изжившие себя, бесценный Маневич! Самые ранние фокусы человечества… Именно те, которые ты наголову разбиваешь в своей подлой книге.

Маневич бил-бил — не разбил!

— Алло, Ниночка? Это Антонио Феери… С Константинванычем соедините меня? Спасибо. Костя? У тебя, говорят, ангажемент созрел? Как — «отказался»? Ничего я не отказался: я подумать обещал! И я подумал. Ближайший сезон не годится: у меня Лев в опасном возрасте! Да нет, не в этом дело, конечно, — просто я совсем новый аттракцион сделать хочу, не «Полчаса чудес», другой… на целое отделение. К семидесятилетнему, так сказать, юбилею. Не за что, голубчик, это тебе спасибо — что вспомнил. Ну, кокетничаю: и на старуху бывает проруха. Нет, без ассистента. Именно: один на арене, а в случае чего — санитары помогут!.. Да пойдет публика, куда она денется? Я же только аттракцион меняю — не имя! Название — сейчас? Нету пока… хотя, знаешь что, есть название! «Фокусы, изжившие себя». Да, так прямо и запиши: фокусы-запятая-изжившие-себя. Какая точка, где? Никакой точки.