Пойма. Курск в преддверии нашествия

Екатерина Блынская (2025)

В Курском приграничье жизнь идёт своим чередом. В райцентре не слышно взрывов, да и все местные уверены, что родня из-за «кордона» не станет стрелять в своих. Лишь немногие знают, что у границы собирается Тьма и до Нашествия остаётся совсем немного времени. Никита Цуканов, местный герой, отсюда родом и ещё не жил без войны, но судьба дала ему передышку. С ранением и надеждой на короткий отдых, он возвращается домой. Наконец, есть время остановиться и посмотреть на свою жизнь, ради чего он ещё не погиб, что потерял и что обрел за двадцать лет, отданных военной службе. Здесь, на родине, где вот-вот грянет гром, он встречает Веронику, так же, случайно оказавшуюся на родине своих предков. Когда-то Вероника не смогла удержать Никиту от исполнения его планов. Тогда это были отношения двух совсем молодых людей, у которых не хватило сил противостоять обстоятельствам. Они разошлись, казалось, навсегда, но пути их вновь пересеклись. Теперь, в тревожном ожидании, среди скрытых врагов и надвигающейся опасности Никите предстоит испытать себя на прочность. Кто возьмёт верх над ним — любовь к Родине и долг, или же любовь к женщине, имя которой звучит, как имя богини Победы. Но кроме этого, Никита и Вероника ещё найдут и уничтожат тех, кто работает на врага и готовит наступление на русскую землю. Эта книга — первый роман, рассказывающий о жизни Курского приграничья во время Специальной военной операции, написанный за несколько месяцев до нападения украинской армии на Курскую область.

4.

Ждали уже хоть чего-нибудь. Хоть какого-то движения, считая потери с обеих сторон.

Страшно было не дождаться, уйти раньше. Сколько уже ушло? Сколько молчаливых подвигов совершили, отдали завоёванного, сколько лишились по глупости? Ну не слышны блестящие имена военачальников, нет их в этой войне. Нет ни одного! А если есть, то все они засекречены, скрыты, спрятаны, чтоб не расшатать московские сезоны, покой туристов и копошение гастарбайтеров. Нет сильных имён, нет героических Карбышевых, Рокоссовских, Космодемьянских даже. А всё потому, что не дают русской гордости подняться выше травы, не дают, боятся главные и важные и нечестные человеки того, что, получив военное признание, народную любовь, найдётся такой, что развернёт орудия против их же самих. Что придёт недовольный, несчастный, годами унижаемый человек с войны, с оружием придёт, и тогда девяностые годы покажутся нам детской песочницей, так будет наводить порядок этот вчерашний униженный и оскорблённый.

Есть славные командиры, боевые, мудрые, но и их имена пока со стыдом и ущемлением вешают на рекламных щитах, меняя твердолицых воинов на рекламку нового коттеджного посёлка какого-нибудь «вилладж панамера» или «квартиры в молодой Москве».

Стыдно и больно ступить на землю, где люди не понимают, что подошла война совсем близко, вот она стучит свинцовой челюстью, царапает подкорку столичных магистралей, хочет проткнуть щупиком площадную облицовку, отколупнуть людей от устричных фестивалей и согнать их с Патриков, где заоблачное равнодушие вызывает у одних гнев, у других оторопь, а третьи в нём живут.

Никита вернулся из зоны боевых действий в село, где родился сорок лет назад. В огород его матери уже падали снаряды. Они оставляли неглубокие ямки, словно это ведьма прошлась и наделала потвор на усыхание хозяйства. Огород брат Алёшка не посадил, обленился в последнее время, да и не мог побороть страх перед прилетами, ховался в погреб за хатой, прихватив с собой кусок хлеба с салом: остальная провизия давно была там. И пока гремело, думал, не попадут ли осколки в теплицу, где доспевали шерстистые, бурые помидоры. Алёшка был старше Никиты на двенадцать лет и в детстве возился с ним. Он в юности упал с дерева и повредил голову так опасно, что ему сделали трепанацию. С тех пор Алёшка пополнел, плохо слышал, часто падал в обмороки. Не женился, хотя в молодости слыл самым красивым парнем в округе. Увы, после пятидесяти он уже не вылезал из тулупа, работал в доме-интернате для психически нездоровых людей, в конце набережной улицы, слесарил и что-то там делал по хозяйственной части.

Странно равнодушно он теперь вёл себя по отношению к Никите. И жил в соседней хате, которую выкупил у дедка по местному наименованию Борман.

В пять, в шесть утра над домом летели на Чугуев «Аллигаторы».

Или низко над речными вербами, брея и сминая воду, шли «сушки».

Они делали два-три выдоха, и там, за кордоном, разносилась одышка детонации. Попали. «Сушки» возвращались.

Никита с юности мечтал о войне, но она была не такой, какой он её въяве увидел. Ах, насколько другой была война в его голове! Он болел книгами Сенкевича и Пикуля не потому, что они чуть ли не единственные про именно такую войну, которая его занимала, были в библиотеке, а потому, что описываемые в них события ложились ровно на соседние области, на те области, откуда пришли предки Никиты в том самом XVII веке, при гетмане Мазепе.

А ещё кругом пахли и колосились те самые степи, по которым растерял Игорь свой легендарный полк в походе на половцев. Рядом лежал врастяжку, кинув змеиные холмистые дороги вдоль Сейма? городок Рыльск. А чуть ниже по течению, на украинской земле, Путивль, сейчас уже затрапезный городишко, но имеющий для каждого русского звонкую память.

Чуть только не хватало Никитиной войне звона мечей о червленые щиты, летящих над копьями бунчуков, романтической красоты, трещащих крылатых гусар Речи Посполитой, цапельных перьев на шляпах шляхтичей, обложенных серебром люлек козацких. Он вырос и так же мечтал перерыскивать поля и балки, защищать слабых и творить праведный суд над всякими хулиганами, надеясь, что у него тоже будет своя война.

В основном, то, что он читал в сельской библиотеке, были книги исторических приключений. Беллетристика.

И теперь хохлы присягнули ляхам, кровным врагам русских.

Мало ли что не укладывалось в голове Никиты? Не укладывалось многое.

Например, он не заметил, как прошло почти двадцать лет его служению Отечеству. Как он уже имеет высшее офицерское звание и где только не побывал. И был вызван на эту операцию из Африки, как на нечто эпохальное.

И холодные месяцы он провел в обыкновенной солдатской недоле. В холоде, в тревоге, в непонимании. Ничего не было ясно.

Они вошли в страну, где их ждали с оружием, чистосердечно думая, что перед ними упадут любые твердыни. Да и какие твердыни у хохлов?

С самого начала спецоперации он слишком много говорил и спрашивал.

За это Никиту послали в Мариуполь. Возможно, чтобы он не говорил о том, что эта война ещё не осознала, что она война. Что ещё только избранные знают, что и как делать с вооруженной до зубов, вы-ученной Западом украинской армией.

А его ребята, в плохо пошитой форме, с нищенскими брониками, которые они сами усиливали бог весть чем, частично одетые, как ополченцы наполеоновского времени, могли сыграть только славой предков. Кроме славы предков и «засапожного ножа» у них мало что было для исполнения приказов. И эти львы гибли у него на глазах сотнями.

От обиды у Никиты темнело в глазах, но это была обида верховая, стелющаяся. И самое страшное было то, что если он и сумел сжиться с фатальной несправедливостью войны, привыкнуть к ней, пока она не пожрала детей своих, то здесь и сейчас, оказавшись лицом к лицу с бюрократическим аппаратом, с молчанием верхов и немощью низов, столбенел и немел.

Неожиданно душевная боль была перебита физической. Он вывозил из разрушенного Мариуполя человека, как ему казалось, родного, его односельчанина Серёгу Берёзова, встреченного во врагах. Они оказались вместе, в одном подъезде, по ним работал украинский снайпер, считая, что Серёга сдался в плен, чтобы спастись. Он совсем недавно ушёл добровольцем из Сум, в один день решив это. И каково было удивление Никиты, когда он узнал в раненом враге товарища из параллельного класса?

Вывозил он Серёгу из города на гражданском автобусе, вместе с беженцами, но не успел доехать до своих, хоть и спас их, а сам пострадал. Потом был госпиталь, где он месяц пролежал, слушая, как работает арта, и надеясь, что ему недолго осталось жить, потому что он не знал зачем. И скольких из своей сумской и харьковской родни он ещё встретит тут, ранит, убьёт?

Он не знал зачем, пока не пришел его лечащий врач, не обнадёжил, что прогресс даст ему ещё возможность погеройствовать, а голова, это главное, цела… Так его отправили домой. На месяц, хотя бы на месяц.

И он, подъехав к Ломовой, вышел из машины и выпил воды из реки, зачерпнув горстью больной руки.

Через кожу были видны пластины и штифты. Никита поднял руку и закрыл солнце. Теперь он никогда не сможет больше взять СВД, никогда не сможет взять «винт». Неужели эта его война закончилась, толком не начавшись? Но пусть он отлежится и вернётся. В последний раз вдохнет родных трав, покоса, тягучей опары вспаханной земли и отмоется в реке, которая помнила его младенцем.

Никита и не думал, что его ждёт. А ждало его ошеломление.

* * *

В самом начале СВО, ещё находясь под Красным Лиманом, он недоумевал, по какому принципу пошли воевать все эти люди? Многие шли защищать свою землю, которую у них забрали ещё восемь лет назад. И тогда они по каким-то причинам, не смогли взять её обратно. Теперь те люди обтёрлись и приспособились к постоянной войне. Кто-то погиб, кто-то устал, но даже тяжелораненые возвращались в строй.

Никита долгое время работал на другом полюсе военного дела. Он не воевал вот так, в полях и лесах, воевал в других странах и в штабе и руководил людьми не в военной форме, а в хороших гражданских костюмах. Здесь была не его стихия, среди выбритых артой лесополок и очевидного незнания «что делать» молодым командным составом.

Теперь же он понадобился и здесь. Но вот странность… здесь всё было нужно начинать сначала. И вспоминать учебные тренировки, годы института, когда всё начиналось, а начиналось всё с выкладки, грязи, холода и боли. С экспериментов над человеческой выносливостью, той, мальчишеской. Не с плавки или ковки. С вымывания железной руды из болотных почв.

Никите в годы работы даже вспоминать об этом не хотелось. Но в этот год пришлось.

Так же он ползал по иглистым лесным холмам, проваливался в битый щебень городской застройки, доставал из-под завалов то, что осталось от людей, вдыхал войну такую, которую никогда не нюхал прежде, работая кабинетным офицером, умеющим только очень однозадачно выполнять приказы из неких высших сфер.

Ошеломленный, он провоевал всего то с февраля по сентябрь. Уже в сентябре, в госпитале, когда он получил правительственную награду, его потянуло обратно, на передовую. Но ранение головы и несколько операций на кисти, которую спасти удалось лишь частично, уничтожили его решимость. И вдруг странное чувство избранности посетило его.

Постоянно к нему приезжала жена, притаскивались волонтёры, артисты, администрация, школьники…Через три месяца было награждение за прорыв. Он получил Звезду Героя. Стал вторым Героем в истории своего села. Первый был активным участником Пресненского восстания в 1905 году. А он, Никита Цуканов, стал вторым.

Новое ошеломление постигло его. Если раньше он был своим в этом маленьком вымирающем селе, таким же, как все, но только «чутка поумнее», ибо вырвался, выучился и стал зарабатывать не в пример остальным… то теперь он Герой. Он герой совершенно конкретного подвига. С ним начинают уважительно разговаривать. Его встречают как значимого человека. Ему открыты все двери.

Это звезда на его груди такого наделала.

Он думал, что без неё, в сущности, теперь он сам? Спрячь эту звезду, и он превратится в обычного сельского мужика. Но нет. Припечатало его знатно.

— Возможно… я решу чьи — то проблемы, — успокаивал себя Никита.

— Так, так… но не свои… — отвечал он сам себе.

Село Надеждино основали два брата, Платон и Серафим Надеждины, в конце XVII века. В те времена они пришли на эти земли, тогда ещё дикие, заросшие ковылём, да мятликом, щитовыми травами времён последнего оледенения. Они видели в степи каменных «баб», стоящих тут едва ли не тысячи лет, они видели бегущие реки, и протоки, и шляхи, и сакмы татарские, по которым века и века гнали на юг пленных славян, пока не выбрали дочиста целые города…

Тогда, при царе Алексее Михайловиче Тишайшем, Русь подняла и расправила плечи после смут и чёрных воинственных лет, и эти места, заселённые казаками-черкасами, превратились в мирные земли. Хоть и напоминали о казаках сейчас только названия улиц: Станица, Руев Шлях, Старая Засека.

Жили здесь по-прежнему, по-особенному, вобрав две культуры, великорусскую и малороссийскую, в одну.

Так-же оставались уже не казаками вольными, а господскими и государственными крестьянами. Тут были и помещицкие земли, и монастырские. Хаты крыли тростником и черепицей, дворы имели небольшие, хозяйство вели в каждом уезде по-своему. Кто-то после отмены крепостного права забогател, кто-то из малоземельных получил наделы по столыпинской реформе и «сшёл» обосновываться на Урале и в Сибири.

Но вызнать истинную историю заселения этих степей, как Никита ни хотел, не мог. То не допускали в архивы, то нечего было искать. Многое сгорело в огне Второй мировой.

По крупицам и Ника восстанавливала какую-то внятную повесть тутошней жизни, но постоянно проваливалась в подземелья и лакуны, и очень часто её осекали и останавливали в поисках недосказанность и недостаток информации. А ещё засекреченность, какой нет ни в одном государстве мира. Секретно было всё: зарплаты начальников, списки полицаев, количество погибших в войнах… О некоторых эпизодах Отечественной войны местные просто не знали. Потому что администрации было лень выделять деньги на таблички о увековечивании подвигов. Потому что как спали они в братской могиле под берёзами ещё с советского времени, так и спали.

Никита жил на Набережной улице, где река, чуть изогнувшись, рябила утишённым плотинами течением и поросла уже от этого деревьями по берегам, которых раньше не было.

В старые времена, лет сто назад, течение было настолько быстрым, что сбивало с ног, а ледоход по весне тащил суровые торосы и ломти льдин с такой ленивой мощью, что сметал любую выросшую за прошлое лето растительность по правому берегу, а с левого вгрызался в надпойменные террасы, вымывал песок и обнажал, лежащие мамонтовыми лбами, ледниковые валуны.

Тогда ещё из окон Никитиного дома, который строил прадед, далеко за рекой была видна даль в цветах побежалости, словно её, стальную по осени и после схода снега, закаливали в торжествующем огне жизни. Там когда-то в сторону Стрелецкой степи уходили шляхи кочевых стражей, строились над реками засеки и не раз слышали заросшие бессмертником балки гиканье «станиц», передвижных казачьих отрядов.

И как Ника, он тоже только сейчас открыл в себе странное желание впитать эти краски, пока жив и сам не стал сивым, как трава. До этого осталось всего-то ничего. И казалось, что последняя цветность, жадность, алчная страсть к любви и жизни, как есть последняя, может ещё обжечь и облечь в сияние давно закаменевшее сердце и он не будет ещё смешон, потому что цветение его пока только-только немного побледнело, но ещё не увяло и не осыпалось.

Встреча у кладбища ничего не определила, только удивила Никиту, что вот, нежданное состоялось.

Он и не ждал, давно уже отпустив себя на полную волю. Да, было такое по-юности, он, влюблённый в Нику, бегал за ней, как дурак. Отбивал её у других парней. Потом добился своего, они начали жизнь нервную и неровную, взрослую. Он и она приехали в Москву, она поступила в МГУ, он же не смог поступить в Сеченова, несмотря на золотую медаль и красный диплом. От расстройства поехал обратно, в Надеждино, и год ходил к кадетам, чтобы подготовиться к поступление в РВУ, но тоже пролетел. И на следующий год его забрали в армию, откуда он уже поступил на факультет военной разведки. Ника уже училась на третьем курсе. Встречались они время от времени, и в самый неподходящий момент, довстречались до логического конца. Отец и мать Ники, родители Никиты были против их брака и рождения ребёнка. Ни с одной стороны, ни с другой помощи им не было. Да и Никита выбрал тогда службу Родине. А Нику никто ни о чём и вовсе не спросил.

Они разошлись по нескольким причинам, так друг другу ничего и не пообещав. Разошлись так далеко, что очень долго не могли даже слышать друг о друге. Но время примирило их. Приходили другие люди в их жизни, но они не оставляли друг друга и выживали всех других. Все другие оказались лишними.

Оставив только письмишки да открыточки, а остальное замазав густо другими красками, Ника тяжелее переносила это предательство, но разве она могла тягаться с чем-то, что было выше и сильнее её?

Это со стороны Никиты она, что впервые тронула его сердце, была только ступенью дальше. И совсем иным был для Ники Никита. Человек, который, как Одиссей, пришёл ли, ушёл ли, но был всегда рядом. И даже больше. Он был её героем, её молчаливым спутником, её беспросветным ожиданием.

Теперь же, что было делать в этих новых обстоятельствах, Никита не знал и решил, что пусть его несёт по течению. Он ведь родился на реке.