Пойма. Курск в преддверии нашествия

Екатерина Блынская (2025)

В Курском приграничье жизнь идёт своим чередом. В райцентре не слышно взрывов, да и все местные уверены, что родня из-за «кордона» не станет стрелять в своих. Лишь немногие знают, что у границы собирается Тьма и до Нашествия остаётся совсем немного времени. Никита Цуканов, местный герой, отсюда родом и ещё не жил без войны, но судьба дала ему передышку. С ранением и надеждой на короткий отдых, он возвращается домой. Наконец, есть время остановиться и посмотреть на свою жизнь, ради чего он ещё не погиб, что потерял и что обрел за двадцать лет, отданных военной службе. Здесь, на родине, где вот-вот грянет гром, он встречает Веронику, так же, случайно оказавшуюся на родине своих предков. Когда-то Вероника не смогла удержать Никиту от исполнения его планов. Тогда это были отношения двух совсем молодых людей, у которых не хватило сил противостоять обстоятельствам. Они разошлись, казалось, навсегда, но пути их вновь пересеклись. Теперь, в тревожном ожидании, среди скрытых врагов и надвигающейся опасности Никите предстоит испытать себя на прочность. Кто возьмёт верх над ним — любовь к Родине и долг, или же любовь к женщине, имя которой звучит, как имя богини Победы. Но кроме этого, Никита и Вероника ещё найдут и уничтожат тех, кто работает на врага и готовит наступление на русскую землю. Эта книга — первый роман, рассказывающий о жизни Курского приграничья во время Специальной военной операции, написанный за несколько месяцев до нападения украинской армии на Курскую область.

5.

До Никиного дома от Никиты всего-то три поворота дороги, мимо клуба, через кривую песчаную тропинку по холму, и через старое кладбище, которое засыпали сразу после войны. Там были похоронены отцы-основатели села и их потомки.

Село Надеждино прилепилось к слиянию двух рек, Псёла и Ломовой, и дальше выгнулось коромыслом до искусственно посаженного соснового леса, отделяющего райцентр от этого тихого места. Приросли огороды к рекам, а дома к огородам. Такая южнорусская, да и вообще русская традиция: селиться на реках, ручьях и озёрах.

По заасфальтированной только в начале девяностых дороге нужно было проехать переезд — и вот уже старая часть Надеждино, бывший богатый хутор Апасово, который сейчас административно отделился, хоть и почти сливался с последними улицами села, сейчас накрепко заросшими кленовым мусорным деревьём.

Словом, чтобы попасть по дороге в райцентр из Надеждино, нужно было обязательно проехать через Апасово, где в бывших княжеских каменных постройках сидел сельсовет, которым уже тридцать лет почти управляла нехорошая семья Одежонковых.

Говорили, что в девяностых жена главы сельсовета Васи Одежонкова, мелкого рэкетира, работала то ли в эскорте, то ли в стриптизе. И за то, что она часто приходила на работу в сельсовет в суперкоротких мини-юбках, в сапогах-ботфортах и с накрашенными сдвинутыми бровями, гаркала на всех, визжала на мужа в неизменно малиновом несъёмном пиджаке и гнобила местных бюджетников, людская молва её прозвала Несмеяной.

Сейчас Одежонковы постарели. Стали тише. Вася даже пиджак от сердца оторвал. Воровали почти незаметно, но тем не менее натаскали из сельского бюджета себе на каменный дом в Надеждино, плюхнув его прямо позади магазина, на бывшем церковном кладбище, на высоком берегу реки, с видом на водную гладь. Место было «козырное», лучше вида не найти.

Пока загибался местный колхоз, проданный по частям Одежонковым и его сюзереншей, главой района Дербенёвой, эти местные творцы дворцов и скупщики брошенных крестьянских наделов и невостребованных домишек на берегу ворочали себе рулём и плыли в сторону достатка.

Но теперь их белые дворцы и катера изумительно просматривались с украинской стороны. Можно было хоть каждый день включать «химарей» и сметать их. Но пока наши на границе ждали наступления, арта врага палила по более близким гражданским объектам. Упорно и нагло, меж разрушающихся хаток электората высились дачи глав, главных инженеров, главных энергетиков, главных лесников и главных рыбнадзорщиков. В этом тихом, маленьком «самсебе государстве» можно было тихо тащить себе всё, что плохо лежит, разворачивать дышло закона как было им угодно и совсем, как и встарь, не обращать внимание на биомусор, местных жителей, которые по большей части выживали, находясь в кредитном рабстве.

Как только Ника приехала в Надеждино и пришла разбираться с документами на дом в райцентровский БТИ, Одежонковы и Дербенёва задумались. Им тут совсем не нужна была журналистка. Им поперёк вставало любопытство пришлого человека, да ещё в такое опасное время!

К Нике иногда подходили крупные люди в штатском и несколько раз предупреждали её, что, если она тут что-нибудь снимет, её посадят за дискредитацию армии или просто накажут. Потому что район приграничный, а она сливает позиции.

Ника и в уме не держала злиться и кидать говно на вентилятор, пока подруга Манюшка не добавила её в чатик села в вацапе. Технологии проникли сюда несколько лет назад, вместе с устойчивой сотовой связью. За эти технологии были положены последние скотьи головы, изведены стада домашней птицы и заброшены огороды с картошкой. Технологии и социальные сети сдвинули мозговой пласт тружеников села, и теперь, дети девяностых, которых воспитывать было некогда, родили своих детей, которые, живя в деревне, никогда не держали в руках косы, топора или клубка ниток. Бабули вымерли как-то разом, отскрипели песнями, отговорили суржиком, а на дедов надежды не было. Они умирали рано, и до семидесяти если кто-то из мужиков и дотягивал, то уже в развалившемся состоянии. Таково было лицо русского народа в условиях дикого капитализма. Даже те, кто пытался что-то изменить в лучшую сторону, обсказать проблему и предложить пути решения, натыкался на монолитную стену из спаянных общей недолей верхов и низов.

Соседи, которые основательно обжились по соседству с Никиным домиком, носили прозвище «манитушники», за то, что отец семейства Илья, в просторечии Люшка, работал на тракторе «Маниту». Ни за что они яростно проходились по Нике в чатике и за глаза, надеясь, что её там нет и она ничего не услышит.

Дело было в том, что дом бабули стоял заброшенным уже около двадцати лет. Одинокая тётка, сестра Никиной бабушки, ещё до войны вышедшая замуж в столицу, но бездетная, отписала племяннице, матери Ники, две квартиры в Москве и коттедж в Подмосковье, и свалившееся на бывших сельских жителей богатство решило судьбу целой семьи. В Надеждино их мгновенно возненавидели. К счастью, к тому времени Ника уже отучилась и поступила в университет, а отец умер, когда Ника была на третьем курсе.

Домик бабушки, граничащий по одной стороне с такой же давно брошенной хатой под черепицей, единственной сохранившейся после войны, да и то потому, что там во время оккупации стоял немецкий офицер, и с другой — с пустым домом, вызывал ярость местных. Регулярно пьющие надеждинцы ходили к запустошенной усадьбе что-нибудь вынести. И никто им не препятствовал. Ника приезжала проведать могилы бабушки и прадедов, но разве она могла противодействовать этим очередям пропитых Жень, Тань и Жориков?

«Манитушниками» новых соседей называла старая подружка Ники Лариса Голенко.

У неё тоже была личная история посильнее, чем Фауст Гёте.

Соседний опустевший дом год не могли продать, хоть он был с просторным двором и санузлом, с газом и прекрасным видом на лесную опушку. А тут раз… и неожиданно его купил парень из ДНР.

Он приехал ещё в четырнадцатом году и работал на арендатора в Апасово. Но между тем этот парень искал жену.

Девчат, правда, в Надеждино осталось: по пальцам одной руки пересчитать. И Ника, недолго думая, увидав парня, довольно симпатичного, но со шрамом на пол-лица, что свидетельствовало о его боевитом характере, посоветовала сдружиться с Катеринкой, девкой с Набережной.

Ника с ней общалась в Москве, когда Катеринка приезжала работать продавщицей и, загуляв, родила сына от грузчика. Ника и её родители помогали Катеринке, так как она была своя и одна в большом городе, да ещё и беременная.

Катеринка вскоре уехала, не устроившись в Москве, в Надеждино, сына отдала матери с отцом, а сама работала в Апасовском пивбаре.

Там же купила маленький домишко и, когда сын подрос, забрала его у пьющей матери, которая смертным боем дралась с отцом на глазах у ребенка.

Сама Катеринка была лупатой, белобрысой, угловатой и губастой, с дурным голосом и любила выпить. Но к своей белёсой внешности у неё был золотой характер: во-первых, работящий, а во-вторых, безотказный. Правда, как позже догадалась Ника, обстоятельства скоропостижного замужества всё-таки изменили Катеринку.

Как-то раз Ника приехала навестить дом и увидела её в магазине, где в углу, на коробках из-под бакалеи, сидел в телефоне чернявый мальчонка лет пяти.

Катеринка уже эротически связалась с хозяином магазина и пивбара и часто выпивала. У неё даже хотели забрать мелкого.

— Ох, бедняга. Тебе надо замуж… — сказала тогда Ника, искренне пожалев Катеринку.

Та только зашмыгала носом:

— Да кто ж меня возьмёт… с этим вот…

И буквально через пару лет объявился Люшка, то есть Илья.

Он взял в долг деньги у арендатора, работал на него почти как раб, без выходных и проходных, но оказался таким же золотым и безотказным, то есть слыл незаменимой трудовой единицей.

Он бы никогда не встретил Катеринку, если бы не Ника.

Люшка однажды вечером, узнав о том, что продаётся дом, приехал на мопеде с породистой собакой шарпеем из Апасово в Надеждино. Шарпей бежал позади мопеда и нюхал позднюю лесную весну.

Был вечер, цвели акации, пахло мёдом и свежестью из бора. Над дорогой, цвирикали крылышками стрекозы.

Люшка ходил по дороге, рассматривал дом, потом подъехал хозяин из райцентра, открыл двор, походил и уехал.

Ника в это время сидела на перевёрнутой лодке с Манюшкой, напротив двора, стараясь обдумать, с чего начать восстановление родительских руин, грызла семечки и шутила про то, что появился первый «путний» парень за столько лет. Да ещё холостой, что совсем чудно!

— Но для меня он старый! — сказала Манюшка, деловито выгибая лебединую шею. — Я молодятину люблю!

— Да ладно… ему на вид лет тридцать!

— А мне подавай двадцать!

— Эх, мать! — отплёвываясь шелухой, шутила Ника. — Просушила ты вафли на заборе!

— Ну а что!

Манюшка вскоре убежала варить мамкиным поросятам, а Ника так и сидела, пока не уехал бывший сосед, сухо кивнув ей.

И Люшка, оставшись один на улице, со своим любопытным псом, подошёл.

У него был сильный донецкий говорок, но тут таких жило множество. Ника сразу их примечала. Люшка пожаловался, что там ему уже негде жить, всё разбомбили, а его чуть не расстреляли.

Теперь тут работа, и хорошо, природа.

Конечно, Ника была рада. Теперь хоть один человек живой и молодой появится тут. Будет смотреть за её домом… Люшка был хорош, среднего роста, складный парень с небольшими руками, русый и голубоглазый, чуть прищуренный. А особенно его украшал шрам на щеке, как видно, давнишний.

— А нет ли у вас невест каких? — спросил внезапно Люшка.

Ника сразу же подумала про Ларису Голенко, которая была звонкой, крупненькой и хорошо монтировалась бы с Люшкой. Лариса в одиночку воспитывала сына, работала в неврологическом интернате и была доброй и здоровой.

Но вот почему-то с языка у Ники спрыгнула Катеринка.

— Но она на пару лет тебя постарше, — обрисовав Катеринку, добавила Ника.

— Это ничего! А где она живёт?

Ника рассказала, что у Катеринки суровая судьбина и что он может полюбоваться на неё в пивбаре.

В общем, после такого сватовства, приехав вскоре на своём красном тракторе к магазину и пивбару, через неделю Люшка познакомился с Катеринкой.

А когда Ника через год вернулась в Надеждино, только что родившая сына Катеринка уже была беременна вторым, а хозяйство, прислонённое к меже, укомплектовалось двумя быками, тремя свиньями, двумя козами, четырьмя собаками прекрасных пород, так как Катеринка была собачницей, и глистявым вислоухим котом Какаином, который фактически жил у Ники в беседке, презирая весь остальной мир и нерадивую хозяйку, которая жалела ему молока.

Ника очень хотела соседей, очень. Она была счастлива оттого, что снова жизнь, и копёнки сена перед домом, и вычищенная от ясеней опушка, и детская площадка из разноцветных колёс, и ревущие быки за изгородкой, и дух навоза, и железистые мухи, тяжело налетающие в хату, и козы, которые выпущены в её заброшенный огородишко…

И даже грязноротому малышу, вечно сидящему на куче песка перед окнами, орущему, как иерихонская труба, Ника была рада.

Некоторое время.

Но нет. «Манитушники» были не рады. Им очень понадобился Никин заброшенный огород, и Никин заброшенный двор, а в её доме они бы хотели поселить родителей Люшки из Иловайска.

Они, в общем, отнеслись к Нике совершенно равнодушно и, разумеется, когда её снова и снова грабили, били окна, таскали шиферины и железо со двора, делали вид, что ничего не слышат.

А потом «манитушники», а особенно Катеринка, теперь уже дебелая многодетная мать, вступили в вацаповский чатик, который гудел вместо сарафанов, на которых в давние времена бабы носили самые удивительные сплетни.

Они запустили там слухи о том, что Ника приехала всех пугать. Что она в своей Москве никому нафиг не нужна, что ищет горяченький материальчик с границы, чтобы подороже его продать.

Особенно была против её приезда Катеринка. Ника нарушала покой их улицы одним своим появлением.

Во-первых, Ника стала вежливо просить убрать козлов из огорода, и копны из её собственного сада, которые «манитушники» установили прямо на и без того вырождающиеся былинки эхинацеи пурпурной.

Изгородь между двумя участками «манитушнинские» быки выломали, и теперь весь навоз, а стояли они без гулянья, на откорм, тёк прямо под фундамент Никиного дома.

Более того, однажды Ника хотела в ночи сбегать в туалет, который живописно открывался на сад, и тут-же была сбита с ног гуляющими собаками соседей.

Самая огромная, алабаиха Магда, добрая, но тяжёлая, в панцире свалявшейся шерсти, лаяла на Нику, пока та не схватила пестик от макитры и не решила замахнуться.

Пест, вырезанный из дуба, так и стоял в углу туалета, и над ним когда-то давно Ника несмываемым маркером написала «от волков», ничуть не провидя своего грядущего.

Теперь же дубовый пест опустился на Магду.

— Вот блин, хабалка! — рявкнула Ника на весь участок — Ты бы эту псину ещё Евой Браун назвала!

Но, как оказалось после, любителем немецких женских имён был не кто иной, как Люшка, пострадавший в своём ДНР от мукачевской фашни.

Живя здесь в этом году дольше обычного, Ника приходила к себе в дом и постепенно убиралась. Разбирала обрушенную печь, вытаскивала кирпичи, чистила заросший палисадник, гребла и немного копала. А сама слушала, слушала… что там у соседей. Почему они так странно, особенно Катеринка, смотрят на неё. И, наконец, почему они совсем никак не реагируют на её просьбы убрать детали своего хозяйства из её личного пространства? Да, и где череп?

* * *

С утра, пока не наступила ещё жара, покрывшись куском футболки, грязная и пыльная, Ника разбивала обваленную русскую печь, которая ни разу ей не пригодилась, а только занимала место в хате и воняла сажей и мышами.

Отбитую плитку и штукатурку она таскала в вёдрах на кучу во дворе. И теперь ей это занятие даже нравилось. Правда, она разговаривала сама с собой, проигрывая всяческие сценарии новой встречи с Никитой. И часто улыбалась, ловя себя на мысли, что не сможет наговорить ему гадостей. А опять затрепещет её сердце и станет выдавать всякую банальщину.

Сидя на крылечке, передыхая и понимая, что ей ещё таскать и таскать, Ника слушала лес, в котором сейчас ходили военные и перекрикивались, минируя просеки, тропинки и ямки. Это было очень печально, болезненно. Быть рядом с лесом и не ходить туда. Знать, что по соседству с грибами некто в военной форме заложил мину.

«Манитушники» сидели против двора с пьяной соседкой тёткой Валей и шумно вспоминали вчерашний день, как на глазах у детей собака Магда поймала в луже нутрию и сломала ей шею. Катеринка живописно показывала происшествие в лицах.

Скрипнула петлями калитка. Ника вздрогнула. Ну, вот он. Солнце беспечно грело Никины изъеденные комарами ноги в юношеских стародавних шортиках.

Никита, в майке и штанах с красивым поясом, в кожаных сандалиях, на которых внимательная Ника разглядела дорогой западный бренд, скрыл солнце, встав перед ней, и сразу же отнял у неё сигарету, зачинарил её и бросил к «манитушникам» через забор.

— А ко мне потом бутылки полетят. И так нагребла уже… вон, в садке, сплошь пивас из магазина. Катеринка небось дует втихаря от своего.

— Она же кормящая мать. — сказал Никита и улыбнулся. — Вроде бы.

Мелкие лучевые морщинки брызнули к его чуть серебристым вискам.

Ника заметила на чуть вдавленном, от старого перелома, носу Никиты пот.

— Зажарился?

— Чутка.

— Чаю хочешь?

— Да давай поработаем.

— Я задолбалась уже работать, хочу отдохнуть.

— Тогда давай посидим, хотя на крылечке… не сидят!

— А мне, знаешь ли, до бодуна.

— А ты стала дерзкая. То есть гораздо хуже, чем была!

Никита достал из кармана зажигалку и пачку сигарет.

— Вот на тебе. Я что-то не смог. Затянулся трошки, и как замутит меня…

— Вот и хорошо. Плохая привычка — курить.

На дальний сад, видный с крылечка, упало закатное солнце. Нижняя часть его тонула в подшёрстке сиреневых кустов материнки, а сверху лежало красное золото солнца. И слева, примыкая к огороду, так-же красно светились стволы сосен, а от них тепло и цвет отражались медвяными полутонами, и этот угол леса и сада был похож на круглый рай. Никита боялся коснуться Ники, сидел, похрустывая пальцами и глядя в даль, молчал. Наконец Ника толкнула его локтем.

— Идём… раз пришёл… если сможешь, поработай у меня.

Никита передёрнулся, как ото сна.

— Я подумал… а у наших там сейчас тоже так? Гляди, как рудо стало…

— Вот же… какой ты стал наблюдатель красоты. А слова-то какие!

— Слова вспоминаются, как деды говорили. Я всё это часто вспоминал. Ну что там мне осталось… В Африке тоже закаты красивые, но не такие. Там песка много, и за один этот серо-жёлтый цвет каждый день одно и то же надо доплачивать, я считаю.

Ника вздохнула и отвела глаза. Теперь она была совсем не той, что раньше, возможно, совсем-совсем не той. Теперь встреча эта показалась ей обыкновенной судьбой. Без примеси чуда.

* * *

— Скажем так, это очень тёплая страна, где очень много змей. И мы специально разводили кошек, чтобы они на них охотились. Часто утром ногу суешь в ботинок, а там сидит такая… червячок пустыни… И если б не коты, мы бы заколебались в медпункт бегать. А, между прочим, там ядовитые тоже есть. Вагнеров, вообще, они любили больше нас, наверное, у них палатки какие — то особенные. Я так и не понял.

Ника выбрасывала из дома жестяные банки, мусор, бычки, из печки доставала невероятные вещи, её явно использовали под мусорку, когда поняли, что она не работает. Оба обогревателя тоже вынесли. Мебель была безбожно проломлена, особенно не повезло кроватям. У них просто не осталось ножек. Матрасы так и лежали на полу, в деревянных рамах, то в одной, что в другой комнате. То, что утащили всю технику, с этим ещё можно было смириться. Но на что им понадобились постельное белье и детская одежда…

Ника тут хранила Олежкины ползунки и пелёнки, надеясь, что когда-то вот так приедет и покажет ему, какой он был. Но теперь Олежка нескоро вернётся на родину. Если и вернётся, то его сразу загребут, он ведь студент мединститута. Пусть лучше сидит за границей пока, потому что Ника чувствовала, что в ближайшее время начнется ещё более серьёзная мобилизация и её масштабов не знает никто.

— Короче, не люблю я змей, — фыркнул Никита и с полным ящиком полиэтиленовых пакетов, наполненных мусором, вышел во двор. Ника выбежала за ним дыхнуть свежего воздуха.

— Никто же не признаётся… Я спросила… кто вам вообще разрешил хату вскрывать? А они мне: слухи прошли, что ты её продаёшь. Ну и кое-кто рад стараться. Что за слухи, откуда… И честно, я хотела поехать купить матрасик и жить тут, но… что-то мне не даёт. Может, флешбеки…

— А что ты вспоминаешь? Меня, поди? — нагло спросил Никита, уперевшись бархатным взглядом в переносицу Нике.

— А ты наглый. Стукнутый, притом, — сказала Ника.

— Ну да, шибануло, было дело, — усмехнулся Никита. — Собрали, зашили… А минно-взрывные все такие странненькие в основном, если не «лепесток». И «лепесток» кажется фигнёй.

— Вот ты хоть жизнь оценил. А эти вот… — Ника махнула рукой в сторону забора, — привыкли, халявщики… не нажрутся. Всё утащили, гляди, даже от лавки железо оторвали! Я просто в шоке. Катеринке я во двор пришла, а там моя лавочка! Говорит: ой, мы свадьбу справляли и забыли тебе её отнести, а теперь я к ней привыкла! Ну, забери! И что… я не жадная, но со свадьбы три года и два размножения прошло! Я лавку под мышку и унесла!

— Ну, они же не все такие, как ты, воспитанные…

— А ты их не оправдывай. Они просто узнали, кто я, и решили мне тут назло устроить театр военных действий.

Через пару часов, когда уже стемнело, Ника устало плюхнулась на лавочку возле палисадника. Никита, звеня ключами, закрывал калитку.

Мимо проехал на мопеде «манитушник», возвращавшийся с работы, и кивнул Нике. Она ответила кивком.

— Что, первый парень на деревне… счастлив с Катеринкой? — спросил Никита, пикнув сигнализацией машины.

Ника сложила руки на груди.

— А что ему надо ещё? Не заводить же себе козу.

— Ну ты грубиянка.

— Какая есть.

— Поехали покатаемся?

— Ты лучше завтра забрось меня до сервиса. Я машину отвезла, форсунки промывать. Толкается, сволочь, на холостых.

— Дизель? — спросил Никита, включая в салоне свет.

— Он. Чтоб его. Ты знаешь, что он дороже бензина стал? И жрёт! Эхо войны!

Никита включил тихую музыку, откинувшись от машины к Нике, протянул ей левую руку.

— Поехали, я довезу.

— Да я особо стараюсь не отсвечивать. Шнырк в лес и иду тихенько. Но теперь вот всё. Хохлы теперь с «химарями», лупят аж почти сюда, и наши не отстали, позаминировали там вон в лесу… Что за грибами не сходить. И тропинка моя теперь зарастёт. Боятся, что контрнаступление начнётся…

— Вот тоже мне… тропинку пожалела, — вздохнул Никита, прищурившись.

Ника приняла руку и почувствовала в ней дрожь. Но нет, Никита её только довёл до машины и подсадил.

До конца улицы они ехали молча, потом Ника спросила:

— Как ты считаешь… обязательно надо быть за кого-то?

— Иначе нельзя. Только так, выбрать и придерживаться.

— А если они начнут действовать против твоих принципов?

— Какие принципы могут быть, если есть приказ…

— Ну, есть принцип справедливости, на мой взгляд, справедливость выше приказов. Это мера высшая.

— Смотря какой справедливостью расценивать. Если евангельской, то нам всем придет конец. А если какой-то другой, то есть шанс выжить. — И Никита с потаённой жалостью глянул на Нику.

Ника поняла, что зря спрашивает здесь и сейчас о таких недвусмысленных вещах.

— Я не понимаю одного. Как ты вообще ещё жив? Для чего ты жив? И тут же понимаю для чего.

— Ну да, жизнь — борьба. Наверное, для этого.

— Не для этого. Пошли купаться.

Никита засмеялся, сжал и разжал раненую руку. Аисты на водонапорке потягивались и с любопытством глазели на проезжающую мимо машину.

— Если честно, я даже боюсь… что не смогу, как раньше.

— А я рядом буду плыть. У меня в лифчике булавка. На случай судороги.

Никита повернул к переправе, где напротив дома Дербенёвой насыпали несколько дней назад свежий пляж.

Ника побежала к воде. Река, кажется, не обещала ничего плохого.

— А ты посмотри, отдыхающие-то из обеих столиц не приехали в этом году… Перестраховываются! — сказал Никита, кивнув на пустой берег и зарастающий полусухой песок. — Ишь… испугались бомбёжки.

— Так подожди до выходных! Увидишь, как они «не приехали»!

— Он риал. Заминировали, — сказал Никита и показал рукой на табличку «Осторожно, мины!», прикрученную проволочкой к ясеню прямо над пружинистым шлангом фермерской водокачки. — Гусям забгаевским, мне кажется, хана. Это Дербенёва повесила. Ну, чтобы хохлы знали и отдыхающие, которые всё равно купаются, что тут мины, и чтобы привыкали…

— Ну, гуси сами ходят, дед их уже не гоняет… А народ тут всё равно будет купаться, даже если эти мины будут у них между ног.

— Ну, пойдём, раз уж мы припёрлись, — сказал Никита и добавил: — Раздевайся, эмансипированная женщина.

Ника стащила с головы футболку и стала даже похожа на девушку, когда волосы её обрамили порозовевшее лицо. Только на покатом, высоком Никином лбу, несмотря на прохладу, закипал пот, щёки рдели от волнения.

— Я лучше буду плавать одетой, — сказала она.

— Да я уже видел, что у тебя грудь стала на три размера больше, — хмыкнул Никита. — Это не скроешь. От меня.

Ника ещё больше засмущалась.

— Своя хоть?

— Да ты! — И Ника, схватив комок сырого песка, бросила в Никиту, тот рассмеялся и, побежав на мостик, лежащий на автомобильных покрышках, сделал красивый прыжок и скрылся в ночной воде.

Долго его не было. Ника видела чуть заметную дорожку на стеклянистой глади, подёрнутой дымоватым туманом.

— Перенырнул… — подумала Ника. — Вот паразит такой.

Никита вынырнул у того берега, в заросших лататьей тростниках, и, встав на ил, чёрно-серый, мягкий и пускающий щекотные пузырьки, крикнул:

— Гляди, Никулька! А я смог с одной рукой! — и поднял над головой обе руки. Одну целую и другую, обернутую в чёрный мерцающий сверхновый материал.

— Так бывших не бывает! — ответила Ника через речку и с тем же прыжком, мелькнув белыми ногами, но так и не сняв футболку, рыбкой раскроила воду.

Правда, её хватило только до середины. Река тут была самая широкая, около ста метров шириной.

На середине её встретил Никита. Он подплыл тихо, под водой, и Ника заметила его светлое, змеистое тело рядом с собой, он выбрызнулся вверх, встряхнул головой, с которой сорвались колючие мелкие капли прямо ей в глаза, и только она смогла передохнуть через эти капли, притянул её к себе, прижав к груди её грудь.

— А там холодно, на глубине. Пойдём? — прошептал Никита.

Ника раскинула руки в сторону, набрав полные лёгкие воздуха.

— Не… я боюсь нырять в ночной реке.

— А я вот не боюсь.

— А я очень боюсь, — выдавила Ника из сжатого холодом горла.

— А если я тебя поцелую?

— И что? — ледянисто ответила она, понимая, что вот сейчас он её поцелует и миссия невыполнима.

— Ты пристаёшь ко мне на глазах у рыб, — сказала Ника и, выскользнув из Никитиных рук, поплыла к берегу, взмахивая локтями и с хорошей скоростью опытного пловца.

Никита снова нырнул и уже снизу, из-под водяного зеркала, заметил, что прямо над рекой стоит луна, и вокруг неё растекается мутное свечение, которого не видно над поверхностью. Никита был рад этому купанию.

На берегу Нике пришлось раздеться и выкрутиться.

Никита отвернулся от неё и тоже выжимался. Может быть, он так мучил её специально, издевался. Нике, по крайней мере, так казалось. У неё зуб на зуб не попадал.

— Пойдёшь в свою сырую холодную баню? — спросил Никита с издёвкой, натягивая рубашку на влажные руки.

— Да… а что… вскипячу себе воды. Налью в бутылки и обложусь ими.

— Обложусь… — хохотнул Никита. — Хуже может быть только «облажаюсь»

— А это уже зашкварный сленг. Мы же следим за речевыми обновлениями?

— Да вот… интеллектуалов осталось крайне мало.

Никита что-то сказал на незнакомом языке.

— И что ты сказал? Это фарси?

— Он.

— Ну?

Ника подошла к нему почти вплотную, сунув мокрые ноги в мокрые тапки, где ещё и песок противно захрустел.

— Учи язык. — ответил Никита.

— Добре… сынку… добре… Я-то выучу. Если надо будет… — улыбнулась Ника, развернулась и быстро, как белка, побежала на холм высокого берега, мимо Никитиной машины, где был единственный проход между двух заборов двух самых шикарных дач.

Никита посмотрел ей вслед и вытер рукой подолом рубашки.

— Короста… вот короста. Нельзя, нельзя… Ох, нельзя-нельзя… Пчёлочка златая.