Моё лимонное дерево

Екатерина Косточкина, 2020

«Моё лимонное дерево» – это история о маленьком городке и больших людях, ступивших за порог нового тысячелетия. История силы и слабости перед лицом трагедии, открытия правды и принятия себя. Но прежде всего это история о хрупкой душе, тяжелом выборе и сломанном мире. История оправданной жестокости и неоправданной любви, где иногда любовь и жестокость меняются местами. Содержит нецензурную брань.

Сентябрь 2000

Лампа на потолке мигает и порой издает противный треск. Это не дает собраться с мыслями и выводит меня из себя. Я бы с радостью кинула в нее банкой газировки, которая стоит рядом. Было очень мило с их стороны предложить мне ее, забыв открыть. Ведь женщина со сломанными руками может справиться сама. Возможно, эти люди и не хотели быть милыми. Вероятно, для них женщины, подобные мне, не заслуживают хорошего отношения. Должно быть, кто-то из них сейчас наблюдает за мной из-за стойки регистрации и ехидно посмеивается. Кого-то я знаю. Например, девушку, отвечающую на звонки. Телефон то и дело нарушает тоскливую тишину вокруг, блондинка снимает трубку и мило произносит: «Здравствуйте, вы позвонили в отдел опеки. Меня зовут Катерина, чем я могу вам помочь?»

Катерина Лисова — мы учились с ней в одной школе. Я видела это лицо каждый праздник в главной роли школьного спектакля. Его сложно было забыть: белоснежные брови с такими же ресницами, сейчас аккуратно замаскированные тушью, хоть как-то обозначающей границу ее тусклого взгляда. Она всегда была милой, хотя возможно, она до сих пор оставалась такой. Иногда она смотрит на меня, недолго, но мне хватает, чтобы увидеть на ее лице пренебрежение. Все изменилось, теперь люди не улыбаются мне. Плевать! Сейчас меня волнует только моя дочь. Я осматриваюсь: бледные стены увешаны детскими фотографиями, под каждой из которых надпись: «Мне нужны мама и папа. Алиса, 4 года». Словно бирка или ценник. Меня начинает трясти от мысли, что фото моей крошки может оказаться среди них. Ее не отнимут у меня. Я не позволю.

— Оливия Муссон, Оливия Муссон! — Я отзываюсь не сразу. — Вас готовы принять.

Несколько секунд я мнусь у входа в кабинет, после чего локтем давлю на ручку, игнорируя боль, и со второго раза у меня получается открыть дверь. За столом сидит женщина моего возраста. Мне так кажется. У нее красивое полное лицо и свежий румянец. Ей за тридцать, но не больше тридцати пяти.

Я зашла в кабинет, и воздух вокруг потяжелел. Он давил сверху, мешая сделать шаг навстречу. Чему? Сокрушительному решению органов опеки? Разве они не должны заниматься сиротами? Моя дочь не из них! У нее есть я! И даже отец, пропади он пропадом!

— Прошу вас, присаживайтесь.

Я послушно выполняю требования женщины: ногой отодвигаю стул и осторожно усаживаюсь напротив.

— Меня зовут Мария, моя обязанность — выяснить все обстоятельства дела, и по необходимости…

— Отобрать у меня Селену? — Перебила я. — Где моя дочь? Почему я не могу ее увидеть?

— До выяснения всех обстоятельств ваша дочь будет находиться у отца. Так как ваши родители не в состоянии следить за ребенком.

Точнее, у них есть уже один балласт на шее в виде моей сестры, на который и расходуются все их силы.

— Скажите, с ней все в порядке?

— Трещина на ребре и пара швов. Девочка многое пережила, и сейчас ей лучше быть в безопасности.

Боже мой.

— В безопасности? Я ее мать!

— И, тем не менее, именно с вами она получила эти травмы. Вы не уберегли ее.

— Это был несчастный случай. Что-то с машиной…

— Оливия, вы были пьяны, а машина полностью исправна. По крайней мере, была таковой.

— Вы обвиняете меня? Я бы никогда не причинила ей боль! Селена — все, что у меня есть. Понимаете? Все! Вы не можете забрать ее у меня.

— Мы никогда не забираем ребенка из семьи без достаточных на то оснований. Думаете, вы первая мать, роняющая слезы в этом кабинете?

И вправду, эта тесная комната с одним окном на теневой стороне, где света было слишком мало, вполне могла вместить чье-то горе. Раз за разом, складывая стопками одно на другое. Может, от этого воздух ощущается таким тяжелым?

— Сколько уже здесь было наркоманок, потаскух и мерзавок, покрывающих своих мужей… Алкоголичек. Каждая из них клянется, что любит свое дитя. Некоторые плачут в этом кабинете не по одному ребенку. Кто-то говорит правду, но если есть угроза жизни и здоровью ребенка, мы не можем быть в стороне.

— Вы ведь даже ничего не знаете.

Неужели я пала так низко? Раньше меня никогда не приравнивали к наркоманкам. Я и подумать не могла, что при живой матери моя дочь появится в базах органов опеки. И что с отцом Селене будет безопаснее, чем со мной.

Как я могла допустить подобное? Неужели он был прав, и я не достойна ее?

— Оливия, поймите, у меня нет цели — лишить вас родительских прав. Я хочу разобраться, помочь вам. Я и сама мать. Мать для каждого ребенка, чьи портреты висят в коридоре. Я могу понять, как порой угнетает материнство. Расскажите мне, как вы оказались в таком состоянии за рулем автомобиля в тот день?