Сестра Монгольфье

Екатерина Перченкова

Екатерина Перченкова (1982, Жуковский, Московская область). Поэт, прозаик, журналист, финалистка премии «Дебют» (2011) представляет первую книгу своих стихов – «Сестра Монгольфье». Яркое, эмоциональное письмо, музыкальность, изысканная и убедительная образность выигрышно выделяют автора из своего поколения, возвращают к акмеистской школе Серебряного века, пусть и радикально переосмысленной и приобретшей современное звучание. «Магический реализм» Перченковой, вещественность восприятия, подлинность интонаций не должны оставить читателя равнодушным: за последнее время стихов столь высокого чувственного накала практически не появлялось. Парадоксальность этой поэзии состоит в том, что при знакомстве с ней читатель обнаруживает эти стихи живущими в себе еще до прочтения в книге, но строки поэта помогают ему вспомнить эти главные вещи о музыке, жизни и о себе.

I.

письма человеку, едущему в поезде

«хочешь ли знать, от каких щедрот происходит дорожный свет…»

хочешь ли знать, от каких щедрот происходит дорожный свет,

пасмурный, желтый его разлив сочиняют в каком раю?

поезд идет на юг, пассажир убирает в карман билет,

проводница чувствует креозот, как собака горячий след;

остальные спят, или курят в тамбуре, или пьют.

поезд идет на юг и пугает попутных птиц.

у пассажира стучит в висках: жаль, понимаешь, жаль.

весь белый свет уже скомкан и сжат до горючей капельки меж ключиц.

лечь бы на полку, закрыть глаза и не видеть, куда несет.

все, понимаешь, все.

спал бы зубами к стенке, на вкус не пробовал эту блажь.

видишь, как тот, наверху, берет отточенный карандаш,

молча рисует рельсы, и фонари, и дождь,

черную станцию, выгоревший бурьян,

ставит короткий росчерк и говорит тебе: что отдашь?

держишь внутри из последних сил слезы, и смех, и дрожь,

и говоришь ему:

все, что хочешь, любовь моя.

«в небесах древесные колодцы ветками плетутся, глубоки…»

в небесах древесные колодцы ветками плетутся, глубоки.

хорошо тебе, первопроходцу: далеко до золотой реки.

снег непрочен — ляжет и растает, весь ничейный, хочешь — забери:

станешь, воздух на листы пластая, легкие чеканить словари,

вешать под седыми потолками пепельную хмурую латынь,

на ветру озябшими руками собирать небесную полынь.

слушай, очарованный попутчик: по земле крадутся холода.

завтра стержни вытекут из ручек — и начнется темная вода,

тяжела: ни самому напиться, ни с ладоней напоить детей.

только дураки и духовидцы эту воду носят в решете.

золото — песчаная крупица: будет ветер — попадет в глаза.

вот тогда пора поторопиться — запрокинуть голову, сказать,

запинаясь, быстро, бестолково, чуя, как в ресницах горячо:

«не печалься. помнишь, было слово?

боже, я принес тебе еще».

«вот это снег. он падает. лови…»

вот это снег. он падает. лови.

иди за ним по улице пологой,

где ни фонарика, ни колеи,

ни дома, ни дороги.

где прячутся вчерашние следы —

и от ночного зимнего колодца

несешь кувшин диковинной воды:

перевернешь — не льется.

где из реки не дышит полынья,

и темен воздух, и земля не держит,

и нету ни поющего ручья,

ни ягоды подснежной.

где вся зима — один бескрайний счет;

устала, ходит-ходит — не найдет

по всей земле — и, пробираясь глубже,

сама не знает, как она цветет,

не знает, все равно, пускай цветет

во все окно, послушай…

nothing wicked / Брэдбери блюз

я говорю тебе: вместо смерти золотая летняя кровь

растечется по венам, толкнется в сердце —

и поминай как звали.

смотри, я отныне ветер,

безымянный сторож пустых дворов,

голубых цветов, прорастающих из городских развалин.

я хранитель бумажной, ветхой и сладкой небыли,

я тот, кто за час до рассвета услышал выстрел.

я помню,

как потомок салемской ведьмы

мою душу

по буквам

на белый лист

выпускал из грохочущего «Ремингтона».

и с тех пор время суток прозрачные сумерки,

с тех пор время года лето,

время ранних яблок на солнечной стороне.

одуванчики тянут стебли из-под каменных склепов,

ибо летние травы бессмертней любых камней.

я говорю тебе: что ускользнуло во сне,

вернется во сне же — яблоком в руки, теплой звездой над крышей. в день середины лета бессильна любая нежить,

впрочем, мы сами не хуже нежити,

так уж вышло.

и когда оживают ночные тени в пустых лабиринтах улиц,

когда по спине мурашки и фары по потолку,

я вырезаю контур растущей луны

на серебряном теле пули,

я вырезаю свою улыбку на круглом ее боку.

я открываю окно, говорю, смотри же, а ты не веришь,

ты подбираешь на слух,

забываешь на вкус,

переводишь на бред.

это дорога живых,

по колено травы

и лето за каждой дверью,

а смерти нет,

говорю тебе,

смерти нет.

«что я тебе отдам…»

что я тебе отдам,

когда перестану спрашивать, есть ли ты;

в каждом прохожем видеть твои черты,

каждому улыбаться?

что я тебе отдам?

я так же не верил в свет, текущий по проводам,

пока не вложил персты

и не получил свои двести двадцать.

одного из нас нет;

кто теперь будет видеть меня во сне?

кто из нас числится в списках пропавших,

там, где майская зелень, мокрая колея,

черная пашня —

ты или я?

что мы хотели спеть до того, как умерли?

знаем ли мы теперь, хорошо ли за морем?

…каждого мертвого можно придумать заново.

я нарисован в тетради

в клеточку, черным и маленьким, со спины,

со стороны, не смотри, бога ради,

завтра получится лучше — он каждый день

сочиняет нас заново.

«вот такие дела у нас, не поверишь, хороший мой…»

вот такие дела у нас, не поверишь, хороший мой:

кто бесстрашно прошел через осень вброд, тот умрет зимой,

будет скошен ржавой косой под корень — в обоих домах чума.

и спасаться нынче не стоит, все выходит мартышкин труд.

неожиданностей не будет: в последней серии все умрут,

второстепенный уйдет в запой, а главный сойдет с ума.

переправа закрыта до лета, беженцы ищут брод,

а ты ничего не ищи, не надо, послезавтра здесь будет лед,

две монетки зажми в кулак — и вперед, пора уже.

снег похож на чистую марлю и проколот сухой травой.

ветер жжется, и звездно, и ты стоишь с запрокинутой головой,

ты как будто немножко гагарин и слегка генерал карбышев.

вот такие дела, мой хороший, за что мне тебя жалеть,

улыбнись, мой хороший, я тоже не знаю, чем будет смерть —

беспокойной рифмой, бессонной ночью, коротким всхлипом.

половина седьмого — сказал прохожий с подозрительной хрипотцой;

пробирает дрожь, и чернеют ветки, и хочется спрятать лицо,

отговариваясь ерундой вроде осени украины гриппа

«но это свет сквозь пальцы. или звук…»

но это свет сквозь пальцы. или звук,

текущий меж ветвей ночами. или

Конец ознакомительного фрагмента.