Реквием

Елена Крюкова

Елена Крюкова дает новую судьбу древним книгам и древней символике, то крепкими, то изящными мазками вписывая ее в грубую, простую, узнаваемую ткань нашей жизни. В «Реквиеме для отца» она воскрешает отца-художника с его картинами, в «Русском Евангелии» и «Книге Исхода» возвращает нас к первозданной красоте и силе мощных библейских образов.

КНИГА ИСХОДА

Бег

Останови! — Замучились вконец:

Хватаем воздух ртом, ноздрями,

С поклажей, чадами, — где мать, а где отец,

Где панихидных свечек пламя, —

По суховеям, по метелям хищных рельс,

По тракту, колее, по шляху, —

Прощанья нет, ведь времени в обрез! —

И ни бесстрашия, ни страха, —

Бежим, бежим…

Истоптана страна!

Ее хребет проломлен сапогами.

И во хрустальном зале ожиданья, где она,

Зареванная, спит, где под ногами —

Окурки, кошки, сироты, телег

Ремни, и чемоданы, и корзины, —

Кричу: останови, прерви сей Бег,

Перевяжи, рассекнув, пуповину!

Неужто не родимся никогда?!

Неужто — по заклятью ли, обету —

Одна осталась дикая беда:

Лететь, бежать, чадить по белу свету?!

Ползти ползком, и умирать ничком —

На стритах-авеню, куда бежали,

В морозной полночи меж Марсом и стожком,

Куда Макар телят гонял едва ли…

Беги, народ! Беги, покуда цел,

Покуда жив — за всей жратвою нищей,

За всеми песнями, что хрипло перепел

Под звездной люстрою барака и кладбища!

Беги — и в роддома и в детдома,

Хватай, пока не поздно, пацаняток,

Пока в безлюбье не скатил с ума,

Не выстыл весь — от маковки до пяток!

Кричу: останови!.. — Не удержать.

Лишь крылья кацавеек отлетают…

Беги, пока тебе дано бежать,

Пока следы поземка заметает.

И, прямо на меня, наперерез,

Скривяся на табло, как бы от боли,

Патлатая, баулы вперевес,

Малой — на локте, старший — при подоле,

Невидяще, задохнуто, темно,

Опаздывая, плача, проклиная…

Беги! Остановить не суждено.

До пропасти.

До счастия.

До края.

Юдифь и Олоферн

Дымы над крышей. Медная Луна,

Шатаясь, плачет надо мною…

О! Голова моя отягчена

Висящей бронзой, бахромою

Аквамаринов, серьги близко плеч

Мотаются, и шуба жжет мехами…

Я — воздух жгу, я — зарево, я — печь,

Я — пламя: меж румянами, духами…

Трамвайный блеск, парадов звон и чад,

Голодные театры лавок,

И рынки, где монетами гремят

И где лимон рублевый сладок,

Моста бензинного чугунный козий рог

Над ледокольною невестиной рекою,

А за рекой — чертог, что дикий стог,

Разметанный неистовой рукою…

Он весь в снегу горит. Там Олоферн

Пирует, ложкою неся икру из миски

Фарфоровой — ко рту, чернее скверн,

А тот, прислужник, кланяется низко…

А тот, лакейчик, — ишь, сломался он,

Гляди-ка, хрустнет льстивая хребтина!..

Ну что ж, народ. Ты погрузился в сон,

Тебе равно: веревка… гильотина…

Так. Я пойду. Под шубой — дедов меч.

В лицо мне ветер зимние монеты,

Слепя, швыряет. Сотней синих свеч

Над черепицей — звезды и планеты.

Не женщина, не воин и не зверь,

Я — резкий свет на острие дыханья.

Я знаю все. Вот так — ударю дверь.

Так — взором погружу во прозябанье

Телохранителей. Так — локтем отведу

Ту стражу, что последняя, в покои…

Он спит, Тиран. Его губа в меду.

Ему во сне — изгнанники, изгои,

Кричащие близ дула и в петле…

Мне дымно. Душно. Меч я подымаю.

Мех наземь — с плеч! Ходил ты по земле.

Ты хочешь жить — я это понимаю,

Но над тобой, хрипя, я заношу

Всю боль, всю жизнь, где ниц мы упадали!

И то не я возмездие вершу:

То звезды — бузиною по ножу —

Так обоюдоостро засверкали!

И пусть потом катится голова,

И — ор очнувшихся от спячки,

И я, как пасека зимой, мертва, —

А морды смердов, что жальчей подачки,

Грызут глазами, —

Кулаки несут,

Зажавши, сумасшедшие шандалы,

И рты визжат, — но я свершила суд,

Я над содеянным стояла —

Я, баба жалкая, — не целая страна, —

В сережках, даренных пустыми мужиками,

Юдифь безумная, — одна, совсем одна —

Пред густо населенными веками!

И, за волосы голову держа

Оскаленную — перед вами, псы и люди,

Я поняла, звездой в ночи дрожа,

Что все —

И повторится, и пребудет.

Норд-Ост

В этой гиблой земле, что подобна костру,

Разворошенному кочергою,

Я стою на тугом, на железном ветру,

Обнимающем Время нагое.

Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,

Наш трудяга, замотанный в доску,

Наш огонь, что глядит на поветь и погост

Аввакумом из хриплой повозки!

Наши лики ты льдяной клешнею цеплял,

Мономаховы шапки срывая.

Ты пешней ударял во дворец и в централ,

Дул пургой на излом каравая!

Нашу землю ты хладною дланью крестил.

Бинтовал все границы сквозные.

Ты вершины рубил.

Ты под корень косил!

Вот и выросли дети стальные.

Вот они — ферросплавы, титан и чугун,

Вот — торчащие ржавые колья…

Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн

Не споют над любовью и болью —

Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,

Ты пируешь на сгибших равнинах —

Царь костлявый, в посту и молитве жесток,

Царь, копье направляющий в сына,

Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,

Лучезарные бэры несущий

На крылах! И рентгенами плавящий мрак!

И сосцы той волчицы сосущий,

Что не Ромула-Рема — голодных бичей

Из подземок на площади скинет…

Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер — сиротский, ничей:

Это племя в безвестии сгинет!

Это племя себе уже мылит петлю,

Этот вихрь приговор завывает, —

Ветер, это конец!

Но тебя я — люблю,

Ибо я лишь тобою — живая!

Что видала я в мире? Да лихость одну.

А свободу — в кредит и в рассрочку.

И кудлатую шубу навстречь распахну.

И рвану кружевную сорочку.

И, нагая, стою на разбойном ветру,

На поющем секиру и славу, —

Я стою и не верю, что завтра умру:

Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву!

Не спущусь я в бетонную вашу нору.

Не забьюсь за алтарное злато.

До конца, до венца —

на юру, на ветру,

Им поята,

на нем и распята.

Мать Мария

Выйду на площадь… Близ булочной — гам,

Толк воробьиный…

Скальпель поземки ведет по ногам,

Белою глиной

Липнет к подошвам… Кто там?.. Человек?..

Сгорбившись — в черном:

Траурный плат — до монашеских век,

Смотрит упорно…

Я узнаю тебя. О! Не в свечах,

Что зажигала,

И не в алмазных и скорбных стихах,

Что бормотала

Над умирающей дочерью, — не

В сытных обедах

Для бедноты, — не в посмертном огне —

Пеплом по следу

За крематорием лагерным, — Ты!..

Баба, живая…

Матерь Мария, опричь красоты

Жизнь проживаю, —

Вот и сподобилась, вот я и зрю

Щек темных голод…

Что ж Ты пришла сюда, встречь январю,

В гибнущий город?..

Там, во Париже, на узкой Лурмель,

Запах картошки

Питерской, — а за иконой — метель —

Охтинской кошкой…

Там, в Равенсбрюке, где казнь — это быт,

Благость для тела, —

Варит рука и знаменье творит —

Делает дело…

Что же сюда Ты, в раскосый вертеп,

В склад магазинный,

Где вперемешку — смарагды, и хлеб,

И дух бензинный?!..

Где в ополовнике чистых небес —

Варево Ада:

Девки-колибри, торговец, что бес,

Стыдное стадо?!

Матерь Мария, да то — Вавилон!

Все здесь прогнило

До сердцевины, до млечных пелен, —

Ты уловила?..

Ты угадала, куда Ты пришла

Из запределья —

Молимся в храме, где сырость и мгла,

В срамном приделе…

— Вижу, все вижу, родная моя.

Глотки да крикнут!

Очи да зрят!.. Но в ночи бытия

Обры изникнут.

Вижу, свидетельствую: то конец.

Одр деревянный.

Бражница мать. Доходяга отец.

Сын окаянный.

Музыка — волком бежит по степи,

Скалится дико…

Но говорю тебе: не разлюби

Горнего лика!

Мы, человеки, крутясь и мечась,

Тут умираем

Лишь для того, чтобы слякоть и грязь

Глянули — Раем!

Вертят богачки куничьи хвосты —

Дети приюта…

Мы умираем?.. Ох, дура же ты:

Лишь на минуту!..

Я в небесах проживаю теперь.

Но, коли худо, —

Мне отворяется царская дверь

Света и чуда,

И я схожу во казарму, в тюрьму,

Во плащ-палатку,

Чтоб от любови, вперяясь во тьму,

Плакали сладко,

Чтобы, шепча: «Боже, грешных прости!..» —

Нежностью чтобы пронзясь до кости,

Хлеб и монету

Бедным совали из потной горсти,

Горбясь по свету.

Варьете

Жемчужными ногами — из-под цветной копны!

Кругами да бегами! А хохоты слышны!

Несут питье густое и пряную еду…

Долой одежды — стоя!.. — дрожат на холоду!..

Девчонки вы, печенки, —

да с тыквами грудей, —

От ног крутых и тонких, мужик, похолодей!..

Музыка водопадом сдирает с кожи пот…

Танцуйте до упаду, — авось оно пройдет,

То Квазимодо-Время на глиняных ногах,

Что взял себе в беремя малец на костылях, —

А он плясать не может, он видел Гиндукуш…

Плесни мускатом в рожи, канкана красный туш!

Слизни-ка соль, красотка, с воздернутой губы…

Пляши — швырнули б сотку из гула голытьбы!

Да только те бояре, сощурясь, зрят канкан,

Да будто на пожаре, толкают в пасть банан…

Танцуй, танцуй, Галина!.. А Сонька, ты чего?..

А скулы как малина! А в бисере чело!..

Колготки рвутся с хрустом, на зраках пелена —

Веселое искусство,

Веселая страна!

Веселые девахи, до тайников мокры, —

Танцуйте вы на плахе, танцуйте до поры:

Сей танец — не работа, сей грозный карнавал

Вас до седьмого пота за гроши убивал!

Целованы — по пьяни,

в исподнем — из больниц,

Танцуйте, Кира, Кланя, в виду кабаньих лиц!..

У попугаев ара наряды не пестрей…

Оттанцевать — до жара…

и в «скорую» — скорей…

А трубы — нету сладу!.. Табачный воздух рвут!..

Танцуйте до упаду — авось они пройдут,

Краснознаменны годы, казарменны гудки,

Фланговые народы с дрожанием руки…

Там будут псы и кошки и каждый — сыт и пьян…

Танцуйте, длинноножки,

для них блатной канкан!

В роскошестве погибнем

да в пиршестве помрем,

А все же спину выгнем

и рому отхлебнем!

И выбежим! И спляшем — во вьюгах площадей,

Среди кремлевских башен,

среди родных людей —

И спереди, и сзади — все в лентах и цветах! —

Краснознаменны… крали —

Любашки, Верки, Нади —

Задрогнув, при параде,

С улыбкой на устах.

Встреча Марии с Елизаветой

Навстречу друг другу

Две женщины шли.

Мария — во вьюге —

Круглее Земли.

И Елизавета

Кругла, что копна…

— Ох, Машка!.. Планета…

— Ох, Лизка!.. Луна…

Им вызвездил иней

У рта — лисий мех…

— Ну, Машка!.. А скинешь?..

— Ну, Лизка!.. — И смех…

Мария погладит

Товаркин живот:

— Ну, ты не в накладе?..

— Умножу народ!..

И, тяжко брюхаты,

Морозы вдохнут:

— Хоша б не солдаты…

— Мальцов — заберут!..

И очи младые

Струят слезный свет.

— Ты плачешь, Мария?..

— Нет, Лизонька… нет…

На пальце сверкает

Златое кольцо.

Из тьмы возникает

Родное лицо.

И слезы Марии

Летят на живот —

То снеги косые,

Беззвучный полет,

То ветры косые,

Косые дожди…

— Ты плачешь, Мария!..

— Лизок… погоди…

И так вынимает

Тряпичный комок,

И лик утирает

Соленый платок!

Худые рекламы.

Да счастье — взаймы.

О, мертвые сраму

Не имут!.. А мы?!..

А Елизавета —

Вся шепот и всхлип:

— Мой… тоже там где-то…

Мой — без вести сгиб…

Анкор, еще анкор!..

В табачной пещере, где дым, как щегол,

Порхает по темным закутам,

Где форточка, будто Великий Могол,

Сощурилась мерзлым салютом,

Где добрая сотня бутылей пустых

В рост, как на плацу, подровнялась… —

О, сколько штрафных этих рюмок шальных

За мощным столом подымалось!.. —

Где масляных, винных ли пятен не счесть

На драной когтями обивке, —

В каморе, где жизнь наша — как она есть,

Не сахар, не взбитые сливки, —

Один, человек на диване лежал,

На ложе в ежовых пружинах,

Тощой, востроносый, — ну чисто кинжал —

Махни, и вонзается в спину…

Он пьян был в дымину. Колодою карт

Конверты пред ним раскидались…

Он выжил в слепом транспортере — то фарт!

И пули за ним не угнались…

Да только от воплей на минных плато,

От крика тех танков горящих

Он нынче в постель надевает пальто

И мерзнет! — теперь, в настоящем…

Ничем не согреться. Хлестай не хлестай

Подкрашенную хной отраву…

Яичница стынет. Полночный наш Рай.

Ад прожит: красиво, на славу…

Зазубрины люстры… Свечи мыший хвост…

И Жучка — комок рыжемордый…

Взы, Жучка!.. Ну, прыгай — и в небо до звезд,

И в петлю: дворняги не горды!..

Ах, дворничиха, ах, дворянка моя,

Ну, прыгай же ты… через палку —

Свеча догорает… а в кипе белья —

Скелет, что пора бы… на свалку…

Еще, моя Жучка!.. Анкор… эй, анкор!..

Вот так-то, смиряйся, зверюга,

Как мы, когда — из автомата — в упор,

Пред телом веселого друга,

Под глазом приказа, в вонючем плену,

Во почте, где очи… не чают…

Полай ты, собака, повой на Луну —

Авось нам с тобой полегчает…

Ну, прыгай!.. Анкор, моя моська!.. Анкор!..

Заврались мы, нас ли заврали —

Плевать!.. Но в груди все хрипит дивный хор —

О том, как мы там умирали!

Как слезно сверкает в лучах Гиндукуш!..

Как спиртом я кровь заливаю…

Анкор, моя шавка!.. Наградою — куш:

Кость белая, кус каравая…

Мы все проигрались.

Мы вышли в расход.

Свеча прогорела до плошки.

И, ежели встану и крикну: «Вперед!..» —

За мной — лишь собаки да кошки…

Что, Армия, выкуси боль и позор!

А сколь огольцов там, в казармах…

Анкор, моя жизнь гулевая,

анкор,

Мой грязный щенок лучезарный.

Юродивая

Ох, да возьму черпак, по головушке — бряк!..

Ох, да справа — черный флаг,

слева — Андреевский флаг…

А клубничным умоюся, а брусничным — утрусь:

Ох ты флажная, сермяжная, продажная Русь!..

Эк, тебя затоптал закордонный петух!

Песнопевец твой глух, и гусляр твой глух:

Че бренчите хмурь в переходах метро?..

Дай-кось мужнино мне, изможденно ребро —

Я обратно в него — супротив Писанья! — взойду:

Утомилася жить на крутом холоду!..

«Лягу на пузо. Землю целую…»

Лягу на пузо. Землю целую.

Землю целую и ем.

Так я люблю ее — напропалую.

Пальцами. Звездами. Всем.

Дай мне билетик!..

Дай мне талончик!..

Я погадаю на нем:

Жить нам без хлеба, без оболочек,

Грозным гореть огнем.

Рот мой сияет — ох, белозубо!

Жмурюсь и вижу: скелет

Рыбий, и водкою пахнут губы,

И в кобуре — пистолет…

Вот оно, зри — грядущее наше:

Выстрелы — в спину, грудь,

Площадь — полная крови чаша,

С коей нам пену сдуть.

«…Эй-эй, пацан лохматенький…»

…Эй-эй, пацан лохматенький,

тя за штанину — цап!

В каких ты кинах видывал

грудастых голых баб?!

Да, змеями, да, жалами, огнями заплетясь,

Из вас никто не щупывал

нагой хребтиной — грязь!

Из вас никто не леживал в сугробном серебре,

Из вас никто не видывал, как пляшет на ребре,

На животе сияющем — поземка-сволота!..

А это я с возлюбленным — коломенска верста —

Лежу под пылкой вывеской

харчевни для господ —

Эх, братья мои нищие! Потешим-ка народ!

Разденемся — увалимся — и вот оно, кино:

Куржак, мороз на Сретенье,

мы красны как вино,

М голые, мы босые — гляди, народ, гляди,

Как плачу я, блаженная, у друга на груди,

Как сладко нам, юродивым,

друг друга обнимать,

Как горько нам, юродивым,

вас, мудрых, понимать…

«Вижу Ночь. Лед…»

Вижу Ночь. Лед.

Вижу: Конь Блед.

Вижу: грядет Народ —

Не Плоть, а Скелет.

Вижу: Смел Смог.

Вижу: Огнь Наг.

Вижу:

Человекобог —

Бурят, Грузин, Каряк.

Вижу: Радость — Дым…

Вижу: Ненависть — Дом!

Вижу: Счастье… Над Ним —

Огонь! И за Ним! И в Нем!

Вижу: Разрывы. Смерть.

Слышу: Рвется Нить!

Чую: нам не посметь

Это

Остановить.

«Чучелко мое смоляное, любименький, жавороночек…»

Чучелко мое смоляное, любименький, жавороночек…

Площадь — срез хурмы под Солнцем!

А я из вьюги, ровно из пеленочек —

На свет Божий прыг!.. А Блаженный-то Васенька

Подарил мне — ревнуй, сопляк! —

вьюжные варежки:

Их напялила — вот ладошки-то и горячии,

А глаза от Солнца круто жмурю,

ибо у меня слезы — зрячии…

Воля вольная,

Расеюшка хлебосольная —

Черный грузовик во след шины

Пирожок казенный скинул —

Дай, дай полакомлюсь!..

Милость Божья

На бездорожьи…

Не обидь меня, не обидь:

Дай есть, дай пить,

А я тебя люблю и так —

Ни за грош ни за пятак —

Дай, дай поцелуйную копеечку…

Не продешеви…

Дай — от сердца деревянного…

от железной любви…

Черный грузовик, езжай тише!

Пирожки твои вкусны…

Я меховая богатейка!

Я все дерьмо на копеечку скупила!

Я все золотое счастие забыла,

Я широко крестила

Черное поле

Грядущей войны.

Дай, дай угрызть!..

Жизнь… ох, вкусно…

На. Возьми. Подавись. Мне в ней не корысть.

«…Лоб мой чистый…»

…Лоб мой чистый,

дух мой сильный —

Я вас, люди, всех люблю.

Купол неба мощно-синий

Я вам, люди, подарю.

Вам дитя отдам в подарок.

Вам любимого отдам.

Пусть идет огонь пожара

Волком — по моим следам.

Заночую во сугробе.

Закручу любовь во рву!

В колыбели — и во гробе —

Я — войну — переживу.

И, космата, под вагоном

Продавая плоть свою,

Крикну мертвым миллионам:

Дураки! я вас люблю…

Вы себя поубивали…

Перегрызли… пережгли…

Как кричала — не слыхали! —

Я — о бешеной любви!..

Но и в самой язве боли,

В передсмертнейшем хмелю,

Я хриплю: услышь мя… что ли…

Кто живой… тебя — люблю…

Дух белого офицера взирает на Россию нынешнюю

Земля моя! Встань предо мною во фрунт.

Кинь тачки свои и тележки.

Ладони холеные враз не сотрут

Невольничьей острой усмешки.

Дай гляну в сведенное мразом лицо:

Морщинами — топи да копи

Да тьма рудников, где мерзлотным кольцом —

Посмертные свадьбы холопьи.

Россия моя! Меня выстрел сразил,

Шатнулся мой конь подо мною,

И крест золотой меж ключиц засквозил

Степною звездой ледяною…

И я перед тем, как душе отлететь,

Увидел тебя, Голубица:

В лазури — церквей твоих нежную медь,

Березы в снегу, как Жар-птицы!

Увидел мою золотую жену,

Что пулями изрешетили,

Узрел — из поднебесья — чудо-страну,

Что мы так по-детски любили!

Узрел — домны, баржи и грузовики,

Цеха, трактора да литейки:

Народ мой, страданья твои велики,

Да сбросить вериги посмей-ка!

Тебя обло чудище в клещи взяло —

И давит суставы до хруста…

И дух отлетел мой.

И Солнце взошло.

И было мне горько и пусто.

За веру, за Родину и за Царя

Лежал я в январской метели,

И кочетом рыжим горела заря

Над лесом, лиловее Гжели!

А я полетел над огромной землей —

Над Лондоном, Сеною, Фриско…

Но вышел мне срок! Захотел я домой!..

И вновь заискрились так близко

Увалы, отроги, поля во грязи…

Вот — вымерший хутор: два дома

Во яхонтах льдов — слез застылых Руси…

Вот — в церкви — пивнушка… О, Боже, спаси:

Знакомо все — и незнакомо!

Детишки молитвы не знают… и так

Отборным словцом щеголяют…

Гляди же, душа, мой исплаканный зрак,

На брата-ефрейтора, что, нищ и наг,

В миру с котомой костыляет!

На девок панельных. На хлестких купцов.

На жирных владык в лимузинах.

На черных чернобыльских вдов и вдовцов.

В ночлежный декор магазинов.

Не плачь, о душа моя, твердо гляди

На храм, что сожгли сельсоветы, —

Теперь над ним чистые стонут дожди,

В ночи — светляками — кометы…

Гляди — вот под ветрами трактор гниет…

Раскопы пурга обнимает…

Гляди, о душа, — твой великий народ

Без Бога живот свой умает!

Кто это содеял?! К ответу — кого?!..

Я всех назову поименно.

Я шашки и сабли рвану наголо —

За Ад наш трехсотмиллионный!

В толпе Вавилонской сплелись языки,

Ослабились древние крови —

Гляди же, душа, с межпланетной тоски,

Как дула здесь наизготове!

Ах, долго гремел репродуктор в пурге,

Трепались в ночи транспаранты —

Намаслен уж ствол, и винтовка — к ноге! —

Опричники, тля, оккупанты…

Так! Все, что здесь было, — великая ложь!

Но, Боже! Я верую в чудо

Твое! Я люблю тебя! Ты не умрешь,

Красавица, кляча, паскуда,

Век целый тащившая проклятый воз,

Блудница, царица, святая, —

И я, офицер, зревший кровь и навоз,

Скитавшийся между блистающих звезд,

Мальчонкой — к буранам седеющих кос,

К иссохлой груди припадаю.

Девочка с мандарином. Вечерний рынок

Это крайняя — я — за лимоном стояла!..

Вот глаза ледяные — синее Байкала,

Косы из-под платка, что рыбачьи канаты,

И все швы на дерюге пальтишка разъяты;

Кочерыжка, горбушка, птенец, восьмилетка, —

Поднабита людьми рынка ржавая клетка,

Все со службы — час пик! —

каблуки не источишь,

А туда же! — стоишь: мандаринчика хочешь…

И распахнуты синие очи иконно

На купюры, на смерч голубей заоконных,

На торговку златой мандаринной горою,

На лица ее булку,

на море людское!

В кулачонке вспотевшем зажаты копейки…

Ты, проталина вешняя, дудка-жалейка,

Заплати — и возьми! Тонкокорый, громадный

Охряной мандарин — и сожми его жадно,

Так зажми в кулаке, чтобы кровь стала капать,

Чтобы смог сладкий плод на морозе заплакать —

По тебе, истопницына дочь, замухрышка,

Сталеварного града сухая коврижка.

Торговка шкурами на Иркутском рынке Люба

А вот лисы, а вот лисы, а вот зайцы-волки!..

Мездру мороз прошивает кованой иголкой,

Меха иней зацелует сизыми губами, —

Не горжетка то — ослеп ты: пламя это, пламя!..

Звери рыскали по лесу. Дитяток рожали.

Целясь, очи потемнели! Локти задрожали!..

…А теперь зверье — гляди-ко! —

рухлядь, красотища!..

Закупи — и вспыхнешь павой,

а не мышью нищей,

Шею закрути лебяжью лисьими хвостами —

Пусть мужик твой, жмот и заяц,

затрясет перстами,

Затрусит на снег монеты из мошны совецкой:

Вот он мех колымский, кольский,

обский, соловецкий,

Вот — куничий да соболий, искристый, богатый,

На руках торговки Любы во пурге распятый, —

Рвите, рвите, налетайте, по дешевке сбуду

Выпивохам да пройдохам, черни, сброду, люду,

А не наглым иноземцам с масленым карманом,

А родной толпе дремучей,

хвойной, дымной, рваной.

Песня

Ох, Расея моя, Расея.

Головою — о край стола…

Каменея, горя, леденея,

О, куда б от тебя ушла?!

Горевая твоя простуда

И чахоткин, с подхрипом, рык…

Средь зверья твоего и люда

Расплескался мой жалкий крик.

Задери головенку: страшно!..

Коли страшно — к земле пригнись…

Вот они, кремлевские башни, —

Им, кровавым, да поклонись.

Ты из вервия мне свивала

Сети, петли, мешки, хлысты…

Ты поземками целовала

По-над грудью моей — кресты!

Но я землю рвала ногтями!

Ела падаль твоих полей!

Снег твой мечется меж горстями

Сирым клекотом журавлей!

И, на нежном пригорке стоя

По-над Волгою в синем дыму,

Я молюсь — твоей красотою —

За вкусивших твою тюрьму!

За тебя проклявших, бежавших

Во заморских быков стада,

За любимых, друг друга сжавших

Пред прощанием — навсегда, —

Как в горсти — да твою землицу…

Я люблю тебя, я люблю:

Мне любовь та, Расеюшка, снится,

Но плюю, хриплю — во хмелю

Ненавидящем,

пламя сея

Воплем, дланью, нутром, очьми:

Ох, Расея моя, Расея,

Заполярной совой косея,

Всей кандальною Гипербореей —

Всю свободу мою возьми.

Адам и Ева

Звезды дули в пазы и во щели.

Звезды жестко крестили окно.

Смертный одр не страшней колыбели,

Но царями любовной постели

Стать не всем в дольнем мире дано.

И в династии сей ты двадцатый

Или первый — не ведать о том!

Вот на лбу — поцелуйная цата,

Вот лобзанье — нательным крестом…

Тело вспыхнет вулканами, лавой.

Сладко выгнется плод — ешь и пей!

Над кроватью дешевою, ржавой —

Веер простоволосых лучей!

Допотопная, дикая сила,

Ласка, будто лисенка… — до слез… —

Та коса, что века нас косила

Вплоть до лунных старушечьих кос, —

Это чрево ли Евы пылает,

Это дух ли Адама горит —

Это Марс над постелью рыдает

И Венера объятие длит!

Вширь — по стеклам — хвощи ледяные…

Митинговый — на улице — гул…

И ругательства хана Батыя

Из-за двери, что бомж распахнул…

И, распяты, раскинувши длани,

Разметав медногорлую плоть,

Понимают: любви окаянней

Нет в земле, кою проклял Господь.

Омулевая рыбачка Зинаида

Я приду к тебе. Руки твои красны.

Веки от култука и слез тяжелы.

Мне всю жизнь приходили дикие сны

Из таежной мги, ледовитой мглы:

Круглобокой кадушкой кренится карбас.

На Полярной звезде стрекоза висит!

И Луны слепой великаний глаз

Прямо в бабье сердце мое косит.

Тянем сети мы. Ты — смугла, стара.

На руках моих сильных — жил синих сеть.

Тянем омуля мы — всю ночь, до утра:

Тяжело: впору лечь и враз помереть.

Как играют мощные рыбьи тела —

Древней яростью,

Тусклым сребром купцов,

Не хотят под нож — а наша взяла,

А култук первобытный свистит, свинцов!

Зинаида! Вот омуля засолим!..

…Руки мерзлые жадно вцепились в сеть.

Наш карбас молитвой Зины храним.

Не потонем. Будем жить и стареть.

Я — в объятьях дрожать, огольцов рожать,

Да всей кожей чуять: Конец грядет!..

Ты — в руках заскорузлых свечу держать

Над серебряной рыбой

Во хлябях вод.

Витрина

…Целуй же лопатками серый тот дом!..

Втирайся, вжимайся шубенкой!..

Конец ознакомительного фрагмента.