Чем Черт не шутит

Елена Романова (2025)

Однажды твое сегодня оказывается в прошлом, и никто не знает дороги назад, потому что ее нет. Радан просыпается в странном мире, требующем от него невозможного, чтобы он забыл свою прежнюю жизнь и принял новую как награду. Но эта новая жизнь больше похожа на проклятие, чем на дар…

Экскурсия

Проснулся Рае от боли и ругани, последовавшей за ней.

— Черт тебя побери, мелкий! Откуда ты взялся? Я же тебе чуть кости не переломал! Ведь нет? — Ситра, спустивший было ноги с кровати и обрушивший их не в пол, а в чужое зыбкое тело, сидел на матрасе, поджав колени, и с тревогой смотрел вниз.

— Ты живой вообще?

— Порядок, — заверил Рае, потирая живот. — Извини, — прибавил он, покраснев с ног до головы, и, прихватив сбитые в единый комок одеяло и подушку, вышел из комнаты. У себя он сбросил все это на пол возле кровати и сразу спустился вниз — попить, помыться, переодеться.

За столом Танра спросила:

— Что там у вас случилось?

Рае пожал плечом. Ситра проигнорировал вопрос. Ведьма продолжила расставлять тарелки.

Радмин сошел вниз последним: сонный, усталый, лицо его за ночь раздулось и оплыло, как будто спал он на мокрой подушке. Змей бросил настороженный взгляд на хозяина. Внутри Рае тоже шевельнулось какое-то беспокойство, но и он промолчал, отхлебнув из чашки слишком много и резко, обжег холмик губы и небо, словно срезал с них полосу кожи тупым ножом, и после все утро трогал языком воспаленные бугорки.

На широком крыльце Костра, протянувшемся от одного крыла до другого, полулежал Ситра, упираясь локтями в ступени, небесные глаза его были укрыты тонкими шторами век, он то ли дремал, то ли нежился в лучах едва теплого солнца и мало чем отличался от обычного человека. Панир бездумно и нервно грыз сахарную палочку. Тжум играл сам с собой, скидывая с руки в золу сложенный углом перочинный нож. Тримул стоял вдали ото всех, скрываясь в тени, ужасающе бледный и тощий. Рае глядел на него и думал: «Может, и правда, стоит сообщить кому-нибудь, что этот кент конкретно торчит? Куда смотрит его наставник?».

Рае нащупал портсигар, но не смог прикурить, потому что забыл спички в старых штанах — Черт его дернул с утра намыться. Бесполезная самокрутка висела на губе, пока он ругал себя последними словами. Вдруг кончик ее вспыхнул — Рае чуть не сплюнул сигаретку на землю, едва успев перехватить пальцами, и теперь озирался в поисках того, кому, собственно, обязан. Тагдим покачал пальцами вскинутой в воздух руки — Рае растерянно кивнул ему в знак не самой искренней благодарности и недоверчиво затянулся.

Когда явились Мадгар с Тулем, послушники отделились от змеев и последовали за ними, синхронно, как крысы на звуки флейты.

Чудовищные часы висели над Гнездом, точно острие копья святого Георгия над пастью змия. Корпус их был выполнен из черной кости, такой же гладкой, как стволы деревьев в Мертвом лесу. Последние рассветные песчинки упали на темную горку, и чаши поменялись местами.

Гнездо — круглое, как гигантский цилиндр, здание: черный кирпич, свинцовые ставни, множество медных лестниц, ведущих к бесчисленным входам первого, второго и третьего этажей, будто внутри него комнаты или кабинеты не сообщались между собой. Огибал его сажевый газон, исполосованный десятками мостков, отлитых из червленого серебра в вечных здешних орнаментах. Со всех не-сторон Гнезда, как разметка на циферблате, торчали часовые — змеи-палачи. Их лица ничего не выражали, они не были ни равнодушны, ни торжественны, казалось даже, будто они — просто статуи, правда, лица изваяний порой выражают больше, и много больше. Один из часовых повернул голову, голубые глаза его осмотрели толпу, он моргнул раз, второй и вновь отвернулся.

Мадгар подошел к особой двери из промерзшего олова, вскипавшей ледяными картинами, похожими на те, что Рае видел в пылающем варианте в адском подвале в первый день. Лестница, врытая в иссохшую землю, вела вглубь и во тьму. Стены переливались синим пламенем. Настала пора спуститься вниз.

В Ад.

Рае почувствовал, что дышит, что ему нужно дышать, напрягать легкие, заставлять их втягивать кислород — чем сильнее темнело перед глазами, тем меньше становилось воздуха, как будто он заканчивался вместе со светом. Рае отчаянно потянуло назад, подняться наверх как можно скорее, немедля, и там дышать, дышать вдоволь, но он не позволил себе даже головы повернуть, чтобы посмотреть на того, кто следовал за ним.

В конце лестницы их встретила не новая дверь, а расширившаяся темнота, ступни на измерзшей земле горели: захочешь — не остановишься. Не один только Рае шагал, как бы пританцовывая, но и все остальные, даже Мадгар, отдергивали ноги от тверди, мечтая уметь летать, — холод бил снизу, сотрясая все тело. Постепенно дрожь дошла до зубов.

По льду поземкой стелился сумеречный свет, наползая порывами, будто его подгонял ветер, и зловеще расписывал остановившуюся процессию. Издали явился некто в невозможно белом, сшитом из чистейших снегов одеянии. Рае прочел в голове: «Тирон».

— Все сюда, — прогрохотал голос, рожденный могучим, как айсберг, нутром Демона.

Послушники столпились возле гробовых врат, словно агнцы, пригнанные на заклание. Обледенелые створки тяжело разошлись — Туль и Мадгар первыми спустились вниз. Самоубийца, рванув за ними, поскользнулся и покатился вперед, вскрикнул и зарыдал. Все беспомощно созерцали чужие страдания. Гиркаст, присев на корточки рядом с ним, коснулся вздувшейся лодыжки, и Самоубийца тут же перестал хлюпать носом и вскочил на ноги. Гиркаст, развернув за собою все головы, подошел к Тирону — Могучий Демон и тонкий Черт рисовались такими же разными, как холм и скала.

Гиркаст щелкнул пальцами — жест этот будто вспыхнул в морозном воздухе — лед под ногами потеплел и засиял подрагивающим и словно дышащим светом, казалось, там, под выстывшим зеркалом, заточено облако, огромное, больное, чахлое.

Над головой висела тяжелая непроглядная чернота земли, в нескольких редких местах сверху вниз тянулись тонкие темные колонны с льдистыми проседями, сужавшиеся к центру, как кости. На западе внутри огромного котлована, похожего одновременно и на противень, и на кратер, заунывно кружились, точно заключенные на прогулке, неисчислимые души грешников, вновь обретшие плоть. Их тела были синими, как и здешний свет, а ноги рождали пепел, что поднимался вверх, словно обратный снег, всасываемый обледенелым земляным сводом.

Змеи-палачи окружили призрачную толпу, будто черное ожерелье бледную шею. Рае, глядя на них, вспомнил конвой, который видел однажды: охранники с автоматами в форме цвета травы и заключенные в блеклых, цвета пепла, одеждах; первых было намного меньше, чем вторых. Радан подумал тогда, почему большинство не нападет вместе, почему слушается? Ведь терять уже нечего. И сейчас Рае не понимал: почему весь Ад разом не хлынет из котлована, по головам и спинам друг друга, он уже видел волну, которая поднялась, затаптывая и Демона, и Черта, и самого Рае, и всю Пустошь. Почему они бездействуют?

Как ответ на его вопрос, палачи пришли в движение. То тут, то там в нераскаянном бледном море вспыхнули несколько человеческих факелов. Стаи черных птиц — сияющих чудищ, огромных, голодных, начали рвать оставшихся. Куски гнилого мяса разлетались и вспыхивали в воздухе. Жуткая вонь и крики заполнили котлован. Рае сглотнул и задержал дыхание, иначе его вывернуло бы наизнанку.

Послушник отвернулся, ища глазами Черта, точно луну в непроглядной черноте ночи. Гиркаст был одет в такую же белоснежную рясу, как тогда — в Лесу Мертвых, когда они первый раз встретились, но сейчас к ней прилагался еще и свитер, невозможно человеческий, из колючей шерсти, с выпуклыми узорами, странно домашний, — Черт прятал в нем руки, как если бы они мерзли. Неужели все только сон? Маленькие рога, как морские раковины, выступали у него над висками, придавая неземному лицу трогательный детский вид. Рае почувствовал себя старше его и тут же устыдился этой покровительственной мысли.

Гиркаст пристроил к губам самокрутку, подумал немного — белая сигаретка так и торчала у него изо рта — потом достал спички и прикурил. Руки у него подрагивали от холода, но взмах, которым он потушил огонек, был похож на жест дирижера — резкий, церемониальный, невесомый.

— Таков Ад, пока не село солнце. Везде бывает зима, как видите. На закате здесь, я бы сказал… — Черт с мгновение подумал, — ослепительно, — и, сняв с языка коричневое пятнышко табака, глубоко затянулся. — Они радуются огню. Недолго. Не стану вам докучать россказнями, хоть у нас тут как будто экскурсия, уверен, вы и сами все быстро поймете. Ад сегодня чрезвычайно просто устроен, даже — примитивно.

Рае не мог пошевелиться, что-то не давало ему покоя, что-то еще более непонятное и тревожащее, чем происходящее вокруг. Он резко стронулся, когда Тжум подтолкнул его в плечо, и они вновь двинулись непонятно куда.

Когда воронка человеческой скорби пропала из виду, погрузившись в глубокую тьму, Черт и Демон остановились. В воздухе возник стол, перепачканный багровыми и ржавыми пятнами коррозии и крови, он выглядел так же обыденно и жутко, как электрический стул в камере смертников. Гиркаст провел по нему ладонью, словно отогревая, и на столе, как в реактиве, проявился человек.

Несчастный дрожал, силясь понять, что происходит, озирал себя, докуда мог достать взглядом, содрогаясь в попытках вырваться из невидимой хватки. Пот лился по его лицу, губы кривились, изо рта рвались нервные звуки. Рае закрыл глаза, но ему хотелось закрыть и уши, как было дома, когда в кино показывали слишком страшную сцену.

Тирон готовил орудие пытки, которого, правда, никто не видел, а Гиркаст курил чуть в стороне от эшафота. На холоде дым вокруг его лица был тяжелым и плотным, как туман Пустоты. Длинные черные волосы, забранные в неплотную косу, перечеркивали уши, тонкая шея, лунная кожа и рубиновые глаза делали его настолько красивым, что Рае стало невыносимо смотреть на Черта.

Все было неправильно. Противоестественно. Невозможно. Ничего этого не должно было происходить.

— Мы — это справедливость. Хоть, говорят, ее нет. Но какая есть.

Гиркаст взмахнул рукой — раздался страшный рев разгонявшегося механизма. Человек на столе выгнулся дугой и неистово заорал — сквозь металлический грохот невидимого орудия отчетливо послышался мокрый шлепок: ступня прикованного, словно приставшая стелька, упала на пол. Этот жалкий и жалобный звук, с каким кусок живой плоти шлепнулся о дно Ада, прогремел как мольба о снисхождении. Все другие звуки исчезли — дикие крики мученика, грохот оборотов невидимой пилы, которая продолжала трудиться. Грешник орал, но рот его был нем, а округлые части его, как сырые слипшиеся листы, летели под стол с омерзительным мокрым хлюпаньем. Кровь хлестала, Рае снова замутило и на этот раз его непременно вырвало бы, если б не боль, сдавившая кисть — Панир схватил его за руку и, получив подпитку для своей смелости, выкрикнул:

— До каких пор вы будете его мучить?

Демон, чья ряса и руки блестели пурпурным глянцем, остановился. Сигарета в руке Черта все также безучастно дымилась.

— До каких пор? — Гиркаст затянулся и повторил без оттенка вопроса, выдыхая дым через нос. — До каких пор. Не знаю. Пока не раскается?

— Вы что, на ходу правила сочиняете? — вмешался Рае.

— Может, и так, — усмехнулся Черт.

— И когда вы поймете, если он уже?

— Уже — что?

— Раскаялся.

Гиркаст сделал вид, что задумался.

— А что такое раскаяние?

— Вы меня спрашиваете?

— А тебе неизвестно?

Рае внутренне сжался, как будто Черт ударил его, или толкнул, или пристыдил при всех, или знает абсолютно все про него. Только что Рае душу бы продал, чтобы снова поговорить с ним, но только не теперь, когда он был таким.

И почему так обидно?

Хуже всего было то, что Гирскаст легко считывал эти смехотворные мысли, Рае чувствовал это, как собственное потяжелевшее болезненное дыхание. И все бы ладно, но перед глазами стояли белые, как куриные яйца, пятки Черта, его тонкие щиколотки и темная цепочка, которая была и у Тирона, но на лапе Демона она болталась как-то совершенно иначе.

Мама.

Рае вспомнил ее, и светлый образ, такой внезапно яркий, ворвался в голову, словно птица в окно.

— Раскаяние — это вина, — сказал Рае.

— Чья? — уточнил Черт.

— Своя собственная.

— Похож он на того, кто винит себя?

— Он ничего не соображает от боли.

— Тирон, дорогой, будь добр — включи звук.

Густой крик, как взрыв, разнес подземелье, отодвинув темноту. В крике этом слышались и вопли отчаяния, и чудовищная ругань, и угрозы, и просьбы о пощаде.

— Он забыл, что умер, — спокойно сказал Гиркаст, когда звук вновь пропал, — и ни о чем не беспокоится, кроме расставания с собственной ногой, которая, как он надеется, ему еще ого-го как понадобиться, ну и о боли, конечно, что кажется ему нестерпимой, но, как вы видите, он может ее терпеть.

— Зачем вы продолжаете?

— Ибо сказано: «Бог не слушает грешников».

— Его здесь нет.

— Ты уверен?

— Этого не может быть.

— Потому что ты так решил?

— Я ничего не решаю!

— Тебе и это лишь кажется.

Рае замолчал. Тирон откашлялся. Гиркаст улыбнулся.

— Все это так славно. Я имею ввиду, ваше, друзья мои, очаровательное великодушие, благодаря которому вы так трогательно решили пожалеть нашего клиента. Но это от незнания. «Ибо не ведают». Речь о классическом случае. Его самого когда-то не остановили нисколько ни мольбы о милосердии, никакие бесчисленные «пожалуйста», «хватит» или «мне больно». Напротив, они лишь злили его и раззадоривали.

— Пусть так, но неужели это навсегда?

— Что? Ад? Зачем навсегда? Навсегда ничего не бывает. Он родится вновь.

— Для чего?

— Чтобы на себе испытать, каково это погибнуть под чужими ногами.

— То есть, тот, кого он забил… был когда-то, как он?

— Ягненок не обязательно должен стать агнцем, но зверь должен стать ягненком.

— Все равно, как-то это не по-людски, — заключил замолчавший было Панир.

— Не по-людски? — Черт повертел в руках дымящуюся сигаретку и отбросил под стол, в блестящую лужу крови, где она, наконец, погасла. — А мы и не люди. И потом, милосердие в небе. Как говорится, ровно там, где нас нет.

Внутри Рае все сжалось и замерло, не желая вновь расширяться. Странная тяжесть сковала внутренности, оплела душу, погружая в апатию и тоску. «Мир полон грусти. Он несправедлив. И сам себя не ведает. Спотыкается, как новорожденный теленок. Ошибается. Весь. Мир. Ошибается. Он запутался. В собственном хитросплетении. Мир неуправляем. Все одиноки».

Рае медлил, прежде чем покинуть Ад, чувствуя, как начинает пересыхать горло.

— Чего встал, двигай давай.

— А он, что ли, заболел? — проигнорировав грубость Тирона, спросил Рае, кивнув в сторону Гиркаста, все еще сиявшего в ледяной темноте.

— С чего ты взял? Да и какое тебе дело? Шлепай назад! Или хочешь остаться здесь?

— А можно? — не успев подумать как следует, ляпнул Рае.

— Во дает, — хмыкнул Тирон, развернул послушника и тычком отправил наверх.

Дома Рае пил воду из глиняного кувшина, холодная чистота пробивалась в тело, как ручеек между двух камней. Остальное время он смотрел в стену у себя в комнате. Мелкие выпуклые горошинки глиняной штукатурки и трещинки на ней жили, как росчерки на абстрактной картине. В темноте Рае казалось, что все стены в комнате покрыты мясом, а сам он лежит на матрасе, набитом человеческими волосами.

Он поднялся, сел на постели, свесив ноги на пол, тяжелая голова клонилась обратно к подушке, но Рае встал, подошел к столу, вытащил из ящика амулет, подаренный ему Чертом. Покатал вещицу в ладонях — те потеплели. Продел голову в неровное кольцо шнурка, и раковина тут же впилась ему в солнечное сплетение, так что показались капельки крови. Рае провалился в глубокий сон, едва успев дойти до кровати.

Он очутился в своей старой комнате, в прежнем теле, в голове, которая была у него до всего этого. Легкий, как перышко, не ведающий забот. Он битых три часа играл в приставку, подключив ее сразу же, как проснулся. Мама выманила его из комнаты покупными блинами. Пришлось поставить игру на паузу — маленький человечек повис в воздухе в высоком прыжке. На кухне его дожидались большая кружка крепкого чая, тарелка завернутых кулачков и мама.

— А с чем блины?

— С творогом. Как ты любишь.