Тегеран-82. Начало

Жанна Голубицкая, 2023

Тегеран-82 – рассказ о жизни и работе советских дипломатов и врачей и их семей в Иране конца 70-х-начала 80-х прошлого века глазами советской девочки, приехавшей в Тегеран с родителями в 8 лет и прожившей там самую сложную для Персии пятилетку, на которую пришлась исламская революция, захват американских заложников и самый тяжелый период ирано-иракской войны.

«О мир, как дивно круг ты совершаешь —

Ломаешь то, а это исправляешь!»

Фирдоуси.

Памяти моих родителей

От автора

У России с Персией отношения давние и разные. Но примерно каждые 40 лет они становятся важными для всей планеты.

Судите сами: за 40 лет до описываемых мной событий, в Тегеране-43 «большая тройка» лидеров союзников в свете близкой победы над нацистами решала судьбу мира, результатом стал его глобальный передел.

А без малого за четыре десятка лет до этого, в 1907-м, когда в Персии бушевала конституционная революция, российский министр иностранных дел Извольский убедил Николая II, что вмешательство во внутренние дела Персии нежелательно и следует ограничиться лишь защитой российских представителей и подданных, находящихся в этой стране.

А если отмотать российско-персидскую историю еще на приблизительно такой же временной отрезок назад, то мы с вами попадем в период тесного экономического взаимодействия между Персией и Россией, возникшего после завершения Крымской войны, в ходе которой персидский Насреддин-шах встал на сторону русских.

А еще на 40 лет раньше, в 1828-м, наши страны подписали Туркманчайский договор о мире.

Шагами в 40 лет можно возвращаться в прошлое бесконечно — и всякий раз находить явные или скрытые российско-персидские связи. Но гораздо любопытнее заглянуть в будущее. Сегодня совершенно очевидно, что описываемый мной 1982-й год (по иранскому летоисчислению это 1360-61 годы) во многом похож на день сегодняшний, хоть и прошло целых четыре десятилетия. Мало того, именно события сорокалетней давности, происходившие в Иране и снова затронувшие «большую тройку» — Советский Союз, США и Великобританию, но уже по иному поводу — во многом повлияли на то, что происходит между нами сегодня.

Поэтому я уверена, что мою историю важно рассказать именно сейчас.

Как все начиналось: введение в лихие 1360-е

Описанный ниже тегеранский период остался только в сухом изложении учебников по истории Среднего Востока. Не обезличенные воспоминания о том противоречивом и сложном отрезке советско-иранского взаимодействия на сегодняшний день написали только трое — посол, резидент и тот, кого в Советском Союзе объявили предателем и заочно приговорили к смертной казни, а на Западе — борцом с коммунизмом, предвидевшим скорый крах прогнившего советского строя. Воспоминания их по понятным причинам противоречивы, но едины в одном — все они, каждый по-своему, говорят высокими словами о вещах, как сказал бы профессор Преображенский, «космической важности». А я позволила себе рассказать, как жили, как справлялись и как видели это самое «космическое» происходящее люди маленькие — возрастом, чином и возможностью повлиять на происходящее. Вернее, как видела это я своими детскими глазами. Вот почему в компанию к послу, резиденту и перебежчику теперь добавляется четвертый очевидец — московская младшеклассница, отлично помнящая их всех и атмосферу того неоднозначного времени.

* * *

Я жила в Тегеране с 1357-го по 1361-й год.

1357-й год, согласно Солнечной хиджре, наступил в Иране в первый день месяца фарвардина — 21-го марта 1978-го года, если по-нашему.

А свой новый 1361-й иранцы встретили 21-го марта 1982-го года.

Книгу я назвала в честь года, в сентябре которого мы вынуждены были бежать из Ирана — по не зависящим от нас обстоятельствам. В тот год произошло много всего знакового и для СССР с Ираном, и для отношения наших стран со всем миром.

Эти годы были переломными для Ирана — и для меня тоже, потому что все иранские «переломы» я наблюдала изнутри.

Я была всего лишь наблюдательным и любопытным ребенком, но мои детские впечатления и игры, переплетаясь с реальностью, отражали ее, местами заставляя взрослеть раньше времени.

В 1358-м мне было восемь, и я мечтала о толстой и красивой американской тетрадке на стальных колечках, которую углядела в тегеранском книжном. Советским детям такие и не снились. Стоила она довольно дорого, и папа сказал, что купит мне ее только для чего-нибудь дельного. Я быстро ляпнула, что собираюсь вести личный дневник. Тетрадку папа купил, и дневник действительно пришлось начать.

Та заветная тетрадка до сих пор при мне, и без малого 40 лет спустя стала неудержимо проситься вырасти в книгу. Не зря говорят, что времена повторяются.

Видно, колесо истории повернулось — и то, что происходило с Ираном с 1357-го по 1361-й, а с нами с 1979-го по 1982-й, вновь становится актуальным.

Для справки:

Тегеран — столица Исламской Республики Иран (до 1935 г. — Персия — одно из древнейших государств мира, до 1979 г. Иран был монархией).

Шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви, правивший страной с 1941 по 1979 год, стал последним монархом Ирана. Шахская политика была направлена на активную модернизацию страны и в религиозных кругах считалась «прозападной». Во время правления шаха Мохаммеда Реза Пехлеви Тегеран стали называть «Париж Востока», а сам шах Реза играл заметную роль в светской жизни всего мира. Все три жены шаха Пехлеви являлись законодательницами мод не только в своей стране, но и за ее пределами — на их изысканные туалеты равнялись светские красавицы всего мира. Впервые в истории персидской монархии шах Реза Пехлеви официально короновал женщину — свою третью жену Фарах. 14 октября 2018 года шахбану (императрице) Фарах Пехлеви исполнилось 80 лет.

Шахбану активно развивала в стране культуру, образование, медицину, отстаивала права женщин — в частности, освободила их от обязательного ношения «чадор» — женской мусульманской одежды, распространенной в Иране. Это и оказалось одной из «последних капель» в чашу возмущения тех, кому не нравилось, что шахская семья уводит страну от титульной религии.

В результате исламской революции 1979 года к власти пришел духовный лидер аятолла Хомейни. Шахская семья и большая часть интеллигенции бежали из страны. Как это обычно бывает, на обессиленную революцией страну тут же обрушились территориальные претензии ближайшего соседа — Ирака. Вспыхнул ирано-иракский вооруженный конфликт, известный как Первая война в Заливе.

4 ноября 1979-го года тегеранские студенты, последователи аятоллы Хомейни, ворвались в посольство США в Тегеране и взяли в заложники 66 человек. Причиной послужило то, что США дали въездную визу беглому шаху Пехлеви для лечения на их территории.

1 января и 27 декабря 1980-го произошли нападения и на посольство СССР, но обошлось без заложников.

Но и тогда еще многие мировые политики были уверены, что в уже привыкшем к западному образу жизни Иране исламизация с треском провалится и шах вернется, получив помощь Запада (такое уже было в 50-х годах XX столетия).

Однако на сегодняшний день Иран уже более 40 лет является исламской республикой.

Шах Мохаммед Реза Пехлеви умер в изгнании в Каире в 1980-м году.

Шахбану Фарах со старшими детьми и внуками живет в США, где в 2003-м опубликовала свои мемуары «Беззаветная любовь» — о любви к родине и к покойному шаху. Формально в иранских иммиграционных кругах официальным наследником персидского престола в изгнании считается старший сын шахской четы Реза Кир Пехлеви. А неформально главой дома Пехлеви диаспора считает шахбану Фарах, перешагнувшую свой 80-летний юбилей. Живая легенда персидской монархии рассказывает своим внукам про Иран и очень переживает, что они никогда не видели родину. Сама шахиня и ее дети не видели родной Тегеран с того самого, рокового для них 1358-го года.

Иран живет по солнечному календарю (Солнечная хиджра, в ходу только в Иране и Афганистане, все прочие мусульманские страны пользуются классическим исламским календарем — Лунной хиджрой) (см. сноску-1 внизу).

Согласно Солнечной хиджре, Исламская революция победила в Иране в 1357-м году (в феврале 1979-го), 1358-й год (21.03.1979 — 21.03.1980), стал переходным, а в последний день шахривара 1359-го (22.09.1980) началась война с Ираком, продлившаяся 8 лет.

Через 6 лет выяснится, что, несмотря на захват в заложники в Тегеране американских дипломатов и взаимную ненависть народов, все 8 лет США тайно поставляли Ирану оружие и запчасти к боевой технике. А Советский Союз, открыто осуждая вторжение Саддама Хусейна в Иран, все 8 лет вооружал Ирак, связанный договором о дружбе и сотрудничестве от 1972-го года и собственными интересами в ближневосточном регионе.

21 марта 2023-го года в Иране начался месяц фарвардин 1402-го года.

* * *

Тегеран, ты мне снишься.

Воспоминания о тебе мне дороги. Поэтому я и решила написать эту книгу.

Когда я слышу азан — призыв к намазу — я до сих пор представляю себе раскалившийся за день, а теперь тихо тлеющий красный шар, устало катящийся за темно-серую ломаную линию Эльбурса. И вижу, как на город опускается тьма — внезапная, как всегда на востоке. Именно эту картинку изо дня в день я наблюдала из окна в ванной.

В московских ванных я никогда не встречала окон. В Тегеране у нас была огромная ванная, с большим двустворчатым окном, выходящим на север. Мы жили на высоком этаже, и из ванной открывался самый лучший вид — на северные фешенебельные районы в предгорье Демавенда (Демавенд — спящий вулкан в горном хребте Эльбурс (Альборз) на севере Ирана, в провинции Мазендеран высотой 5870 м над уровнем моря, высшая точка Ирана и всего Ближнего Востока).

Я любила запираться в ванной, включив воду, будто моюсь (мама запрещала высовываться в окно) и, свесив ноги, устраиваться на подоконнике в предзакатное время, когда тегеранцы выходили с шлангами поливать тротуар перед своими домами.

К вечеру асфальт раскалялся, как плита, шипел и пускал клубы пара. Пар поднимался ввысь, смешиваясь с ароматами специй, горы на севере подергивались дымкой, бело-сиреневой и легкой, как чадор незамужней персиянки.

И в тот самый момент, когда тлеющий диск тяжело валился за Демавенд, над городом разносился азан.

Перелетая эхом от репродуктора к репродуктору, пронизывающие его звуки уходили вверх, к горам, и растворялись где-то там, где наши молитвы принимаются к сведению.

А тем временем город, минуя скучные серые сумерки, почти мгновенно, как персиянка чадру, накидывал густое пряное покрывало теплого вечера. Эти всегда внезапные тегеранские вечера, перетекавшие в бархатные ночи, казались мне многомерными, загадочными и полными тайн. А как только в черном неподвижном небе зависал лукавый полумесяц, многообещающе заглядывая к нам в окна, мы опускали светомаскировочные портьеры. С началом войны это стало непременным ритуалом.

Война началась в последний день месяца Шахривар и длилась долгие восемь лет. Но вечерний азан все равно оставался самым волнующим.

Азан в распевном исполнении персидских чтецов считается одним из красивейших в мире. А во мне его звуки и тогда, и сейчас, почти 40 лет спустя, неизменно пробуждают одновременно тревогу и нежность, тихую печаль и спокойную мудрость… И какое-то еще ощущение, название которому я никак не подберу. Что-то похожее на «выход в верхний мир», как сегодня описывают его адепты эзотерики.

Звуки азана до сих пор возвращают меня в то время и в то место.

Увы, все эти годы поделиться своими тегеранскими историями я по разным причинам не могла. Да и едва ли кто-нибудь, кроме тех, кто был там и тогда, оценил бы по достоинству их своеобразный юмор и авантюризм.

Помню, как мы с моими тегеранскими приятелями-мальчишками весело обхохатывали историю, как моя мама вывела из подполья верхушку курдского освободительного движения.

А несколько лет спустя, когда я пыталась повеселить этим же случаем своих московских сверстников, они лишь таращили на меня глаза, прикидывая, совсем ли я сумасшедшая или просто наглая врушка?!

Но раз уж я пронесла тегеранские истории почти через четыре десятка лет и они до сих пор меня тревожат, значит, быть им рассказанными. Тем более, срок давности деяний давно истек.

Теперь уж можно признаться, что именно я в 1979-м году завезла на территорию молодой Исламской Республики Иран две бутылки советской пшеничной водки. Они были в туловищах двух больших шагающих кукол из «Детского мира» на Дзержинской. Накануне мне исполнилось девять, и кукол из моих девчоночьих грез подарили мне на день рождения. Я так трогательно прижимала своих любимиц к груди на таможенном досмотре, что иранским пограничникам даже в голову не пришло проверить, нет ли у них чего в животе.

Мы как раз возвращались в Тегеран из отпуска. До исламской революции в подобной контрабанде не было нужды: иранская столица изобиловала ресторанами и ликер-шопами. Но после того как новая власть ввела сухой закон, лучшим подарком коллегам с Родины стала русская водка.

Тогда меня использовали втемную: про горячительную начинку своих любимиц я, разумеется, не знала. И о своем подвиге во имя русской любви к зеленому змию узнала намного позже. Тогда же я была просто удивлена внезапной щедростью родителей. До поездки в Иран я больше всего на свете мечтала о дивной, волшебной кукле, которая умеет шагать, если ее поставить на пол и взять за руку! Я увидела такую сначала у подружки, а потом ее нескольких в витрине «Детского мира», и потеряла покой. Но тогда, как я ни выпрашивала, шагающую куклу мне не купили. Все-таки Лена — та, которая немного пониже и менее нарядная, стоила целых двенадцать рублей. А роскошная Нина — все шестнадцать!

Но прожив год в дореволюционном Тегеране, я перевидала и перещупала столько разных «барби», которые и гнулись, и пели, и имели собственные дома и авто, что куклы из «Детского мира» больше не поражали мое воображение. Но верно говорил Ходжа Насреддин: чтобы что-то получить, надо очень сильно… расхотеть! Когда я перестала мечтать о шагающей кукле, мне вдруг купили сразу двоих — и Лену, и Нину. Их мне разрешили взять с собой в Тегеран, несмотря на то, что они занимали много места, и год назад мама выложила из чемодана почти все собранные мною игрушки. А уж кто именно из моих родителей собирал Лену и Нину в дорогу, мне неведомо.

Тогда я еще не знала, что не только я, но и меня саму будут возить контрабандой.

Когда в 80-м, после начала ирано-иракской войны, между Москвой и Тегераном прекратилось авиасообщение, по поздней весне и по ранней осени многие советские сотрудники, работающие в Тегеране, внезапно становились многодетными.

Добраться из Москвы до Тегерана и назад стало возможно только одним способом — поездом Москва-Баку-Тегеран. Ехал он, как в сказке, три дня и три ночи. С Курского вокзала уходил в субботу вечером, а на центральный вокзал Тегерана прибывал в среду после обеда. Сотрудники, отправляющие своих детей на учебный год в Союз и забирающие в Тегеран на каникулы, не могли каждый раз лично их сопровождать, убивая по неделе на дорогу, тратя деньги на билет для себя и лишний раз пересекая границу. Выход быстро придумался: подлежащих транспортировке детей в любом количестве в консульском отделе вписывали в служебные паспорта к тем сотрудникам, которые ехали в отпуск или возвращались из него. Иранских пограничников в Джульфе (азербайджанско-иранский приграничный пункт), где мы проходили досмотр, многодетность советских пар никак не настораживала. Для иранцев «пятеро по лавкам» (в нашем случае — по полкам купе) у тридцатилетней пары — обычное дело.

Таким образом, все мы не по разу и в разных сочетаниях попадали в приемные семьи длиною в четыре дня. А также наши собственные родители, отправляясь в отпуск, «удочеряли» или «усыновляли» кого-нибудь из детей по просьбе их родителей. Среди детей четырехдневное путешествие на поезде считалось лучшим из приключений. А верхом мечтаний было, чтобы тебя доверили везти родителям подружки или наоборот.

Перед пятым классом, когда меня все же отправили поучиться после пропущенных двух лет школы, я, «удочеренная» семьей специалистов с синими паспортами («синими» называли по цвету обложки служебные паспорта; в отличие от «зеленых», дипломатических, «синие» подлежали таможенному досмотру), тайно везла под ковриком купе переданную со мной почту. На самом деле, это были обычные письма наших сотрудников к родным и близким. После второго нападения на наше посольство дипломатическая почта перестала ходить, и весточку родным можно было отправить только с кем-то лично. К тому же, письма, отправленные через МИД, шли очень долго, даже когда еще летал самолет.

Почему иранская сторона запретила частным лицам возить с собой корреспонденцию, никто толком не понял. Знали только, что досмотреть в случае подозрений могли даже дипломатов, несмотря на то, что это противоречит международным правилам. Но только во время войны обычно на правила всем плевать. Поэтому изобретательные советские специалисты вместо того, чтобы ломать голову над «Кто виноват!», озаботились вопросом «Что делать?» И быстро придумали, как запрет на письма обойти. Заметив, что иранские таможенники никогда не заглядывают под ковролин в СВ (видимо, считая его намертво приделанным к полу), попробовали спрятать почту туда. Это сработало. А потом срабатывало еще неоднократно, и я лично тому свидетель.

Зато иранские таможенники мстили нам собственными странностями.

Когда в 1982-м, в связи с ухудшением обстановки в Иране, мы в 24 часа бежали из страны этим же поездом, иранские пограничники пытались отнять у нас… моего младшего брата! Он родился в 1980-м в Тегеране, а в Иране действует «закон земли» — кто на ней родился, до совершеннолетия вывезен быть не может. «Вот исполнится ему 18, — пояснили нам, — пусть сам и решает, ехать ему с вами или нет». Мой полуторагодовалый брат не понимал, о чем речь, и приветливо улыбался иностранным дядям. А я в тот момент, если честно, была не прочь его оставить, уж очень надоело с ним сидеть, пока родители на работе.

Был еще один способ съездить в отпуск на родину: между иранским северным портом Энзели (в прошлом Бендер-Пехлеви, в будущем Бендер-Хомейни) и Баку раз в неделю курсировал теплоход «Гурьев». Мои родители как-то на нем плыли. Мама осталась недовольна, хотя и признала, что французы построили иранцам отличное шоссе, ведущее на север: «Пока едешь в машине до Энзели, хоть в окно смотришь, хотя все равно долго. Но этот их залив Мурбад — не порт, а какой-то рыбачий причал, одни утлые лодки! Потом шестнадцать часов отчаянной качки по однообразным мутным водам, и никаких тебе живописных видов и заходов в интересные порты!»

Уезжать мне было очень жалко — тем более, буквально накануне мы с мальчишками обнаружили, где спрятан клад.

У меня было четыре лучших друга, все разных возрастов и мужского пола — так уж вышло. За неимением школьных уроков и всяких кружков и секций, мы выдумывали себе игры сами. Опираясь то на прочитанную книгу, то на случайно подсмотренный взрослый фильм, то на собственные впечатления. В пекле иранской революции мы играли в привидения и «мамочку» по книжке о Карлсоне, в клады и шпионов по боевикам и приключенческим романам, а еще — в самодеятельность и в любовь. Но это уж по своим собственным наблюдениям и ощущениям от жизни взрослых. Игры у нас были развивающие, ничего не скажешь! При их помощи мы то и дело случайно узнавали нечто, детским глазам и ушам не положенное. Трактовали увиденное мы в меру собственного развития, повторяли, как умели, и таким образом, мир познавали эмпирически.

Клад был в тайнике, тайник в дупле, дупло в платане, а платан — в Зарганде.

Как-то мы увидели, как трое лезут в дупло, где был тайник нашего штаба кладоискателей. Мы были уверены, что они положили туда не что-нибудь, а клад! А где еще прятать ценности, как ни в дупле платана, который уже пару веков стоит в Зарганде?! Уж если даже мы сами там прятались — не в дупле, конечно, а в нашей летней резиденции. Наше последнее тегеранское лето 82-го выдалось сложным для советско-иранских отношений.

Зарганде — это дорогой северный пригород Тегерана, где расположена летняя резиденция советского посольства, в которую мы переезжали с мая по сентябрь.

Говорили, что почти 20 гектаров земли в дорогом северном предместье Зарганде еще до нашей революции выиграли у персов в карты наши казаки, бригада которых стояла там на постое.

После того, как двенадцать донских казачьих полков, два черноморских полка, казаки с Кавказской линии и несколько сотен астраханских казаков победили в русско-персидской войне 1826-1828-х годов, в феврале 1828-го года Россия с Персией подписали Туркманчайский мирный договор и больше никогда не воевали. А вольнонаемные части казачьих бригад русского царя на рубеже XIX-XX веков служили по найму в армии персидского шаха.

Персы проявляли уважение к карточному долгу даже во время своей революции, то есть, почти 70 лет спустя. В самые острые политические моменты они врывались на территорию посольства СССР в центре Тегерана и крушили его, но в Зарганде — никогда! Хотя прекрасно знали, что там сидят те же люди, что и в посольстве, вместе со своими семьями. На нашей памяти только однажды двое местных молодых парней перелезли через заргандинский забор и забрались в дачу к одной нашей семье. Все перевернули, но ничего не украли. Наверное, это были незадачливые воришки, считавшие, что советские дипломаты живут очень богато. Но перерыв все их вещи, так и не нашли ничего интересного для себя.

Но в отношении публичных акций протеста против политики СССР иранцы соблюдали кодекс чести. Территория посольства — это иранская земля, любезно предоставленная принимающей стороной под советскую миссию, поэтому туда можно являться с претензиями. А летняя резиденция — это советская собственность, добытая нам казаками, пусть и за карточным столом. Наши так и называли Зарганде — «Кусок Совка».

Именно из этого «куска» в конце сентября 1982-го мы и поехали сразу на вокзал.

В мое последнее тегеранское лето мы с приятелями были одержимы кладоискательством. Наш следопытский штаб базировался на самой нижней и толстой ветке гигантского древнего дерева, в платановой роще возле старого здания русской миссии. При царе там было наше посольство, позже бильярдная, а в начале 80-х старинный бело-желтый особняк забросили, окна заколотили, и только вороны глухо кашляли, выписывая над ним круги. Нам нравилось, что в роще темно, от арыков веет прохладой, и никогда никого нет. Ближайшая дача была в метрах в двухстах от старой бильярдной, и та за забором. Мы проникали в особняк сквозь разбитое окно: внутри пахло пылью, сыростью, мрачными тайнами прошлого и захватывающими приключениями! Даже кое-какая старинная мебель уцелела, сейчас бы за нее дали целое состояние.

Наш штаб-платан был аккурат между усадьбой и ближайшей дачей, а секретную документацию мы хранили в его дупле. Там были наши карты местности с крестиками на местах предполагаемых кладов, и прочие атрибуты, про которые мы вычитали в приключенческих книжках про кладоискателей, и старательно сделали своими руками.

Еще там была «конфетная закладка», чтобы подкрепляться в ночных вылазках — коробка шоколадных конфет с ликером, которую мой лучший друг Серега так удачно стащил из дома. А еще там была самая настоящая шифровка, из-за которой и началась наша операция «Дупло».

Как-то под забором, за которым жили иностранцы, мы нашли свернутый в крохотный квадратик клочок бумаги с какими-то словами на арабской вязи, вырезанными из разных газет. Конечно же, мы решили, что это тайный шифр, содержащий подсказку, где надо искать клад, и надежно спрятали записку в своем штабе. В могучем стволе платана была масса укромных местечек, пригодных для тайника.

В июне мы заметили ночью троих, лезущих в наше дупло, а утром обнаружили, что наш тайник обокрали: пропала не только «шифровка», но и наши конфеты.

Тогда мы принялись ревниво следить за всеми теми, кто крутится возле «нашего» платана днем и даже ночью. Для этого мы выскальзывали с дач, как только засыпали родители, и до рассвета сидели в засаде. Мы же не могли упустить тех, кто покушается на наш клад, да и караулить было весело. И однажды удача улыбнулась нам: темной-претемной заргандинской ночью мои друзья увидели, как в наше дупло лезет темная фигура… Больше мы ничего в дупло не клали, но один из троих зачем-то снова пришел! Значит, в этот раз точно что-то туда положил!

Мы решили проверить это утром, когда будет светло. Едва рассвело, мы пробрались к дуплу. Возле него стоял посольский садовник и заливал в него горячую жидкую смолу. Увидев нас, он сказал, что получил распоряжение заварить дупло, чтобы дети в него не лазили. Ствол прогнил изнутри, и мы можем провалиться.

В этот же день родители объявили, что мы срочно уезжаем в Москву, прямо на следующее утро, и надо собирать вещи. Мы покидали Тегеран в полной уверенности, что в нашем дупле замуровали клад. Кто знает, может, он и поныне там — если его не обнаружили такие же следопыты из детей других посольских работников, приехавших на смену нам, срочно высланным домой.

Мне было без двух недель двенадцать, когда я вместе с родителями села в поезд Тегеран-Баку-Москва, чтобы покинуть Тегеран на долгие двадцать лет. Наш «клад» остался в Зарганде, зато романтические воспоминания о тегеранском периоде детства всегда при мне. Несмотря на чужие революции и войны, оно было вполне безмятежным.

Моя жизнь с 1978-го по 1982-й была совсем не похожа на привычный образ «счастливого советского детства». Но я была вполне довольна и проявляла ко всему вокруг здоровое и веселое любопытство.

Теперь я точно знаю: если ребенка в восемь лет поместить в другой мир, каким бы он ни был, он с легкостью примет на веру все, что там происходит. Думаю, это самый «адаптогенный» период становления личности. Лет до двенадцати ребенок с легкостью обретает дом везде, куда бы ни занесло его родителей. Уж не потому ли так веселы чумазые цыганята, несмотря на отсутствие постоянной крыши над головой? Ведь кочуют они, держась за подол матери.

И я приняла новую реальность быстро, как цыганенок.

Даже «пасдараны» («пасдаран-е-энгелаб» — стражи революции — перс.), вооруженные серной кислотой, стали для меня угрозой будничной, вроде уличных хулиганов, так часто нас ими пугали:

«Не выходи за забор без платка, плеснут кислотой!».

«Не жуй на улице в Рамазан, плеснут кислотой!».

Хотя на деле ни одного наказания столь зверским способом в нашу бытность в Тегеране не произошло, иначе это обсуждалось бы и в нашем посольстве, и среди знакомых иранцев.

Напротив, до нас доходили потрясающие истории про мужей-рогоносцев, которые влезали в долги, чтобы выкупить у пасдаранов своих неверных жен. По идее, для того, чтобы женщину приговорили к смертной казни, было достаточно доноса соседей, что она якобы изменяет мужу. Одни ревнители исламской морали такие доносы писали, другие их на полном серьезе рассматривали, и несчастных женщин бросали в тюрьму до суда. Справедливости ради следует отметить, что без приговора исламского суда никакого наказания никогда не выносилось — от нескольких ударов плетьми до смертной казни. Другое дело, справедлив ли был суд?

В посольстве увлеченно пересказывали, как бедные «рогоносцы» употребляли все силы и деньги, чтобы отмазать от суда и приговора своих изменщиц. Некоторые советские мужчины даже добавляли, что на месте иранских мужей лично бы прибили таких «проказниц». Но иранские мужья совсем не кровожадны, даже в случае реальной измены. А особенно, если в семье есть дети, ведь казнь матери сломает им жизнь раз и навсегда.

«Пасдары», как мы сокращенно называли пасдаранов, могли, потрясая автоматом, наорать на женщину на улице за «недостойный хиджаб» — если она, скажем, к примеру, вышла из дома не в чадре, а в манто (накидка вроде плаща свободного покроя, прикрывающая попу). Могли кинуть камень ей вслед в знак презрения, могли забрать в участок — с тем, чтобы потом вызвать туда ее мужа, отца или брата и пристыдить правоверных мужчин за плохое воспитание своей женщины, но кислотой только пугали. И самих иранок, и нас заодно.

В сегодняшнем Иране все эти истории считаются «революционными городскими легендами». Не исключено, что так оно и есть. Самих иранцев я запомнила отдельно от страшилок про них, как людей исключительно вежливых, воспитанных и очень любящих детей.

Не могу сказать, что в 9 лет, когда мне пришлось столкнуться с иранскими реалиями, меня сильно беспокоил смысл происходящего в стране. Однако у меня все равно имелось некое собственное понимание механизма исламской революции. Очевидно, я смонтировала его из обрывков взрослых разговоров и собственных детских фантазий. Для меня аятолла Хомейни со своими пасдаранами, прошедший через все мое сознательное детство, был кем-то вроде Урфина Джюса с его деревянными солдатами. Персонажем знакомым, привычным и близким, часто встречающимся на картинках, но никогда в реальной жизни. Хомейни взирал на меня с плакатов в революционном Тегеране так же сурово, как Урфин Джюс с книжных картинок. И так же, как он, лично мне никак не мешал.

Когда в 82-м я вернулась в московскую школу и на ближайшей политинформации принялась уверенно разъяснять суть иранских событий, учитель истории схватился за голову, а секретарь парторганизации школы даже прослезилась. Кстати, до сих пор не могу понять, что такого крамольного было в моем виденье иранской революции?

Я сообщила московским сверстникам, что, как и у всех революций, у исламской был свой вождь — аятолла, что означает высокий духовный сан. Этот аятолла, скорее всего, искренне верил в благо того, что он делает.

Рухолла-ал-Муссави-Хомейни родился в 1902-м году возле священного города Кума, обучался исламскому богословию с самого детства, а к моменту иранской революции стал настоящим святым старцем. В родной Кум он и уехал, как только сформировалось новое исламское правительство. Хомейни не претендовал на формальную власть: он сидел в своей резиденции под Кумом на горе и мирское его не сильно интересовало. Он только изрекал свои высокоморальные мысли, которые тут же транслировались по телевизору, и даже мы слушали их на кассетах с самопальным переводом и переписывали их друг у друга. Мы забавлялись над его мудростями, а освобожденный из-под шахского ига народ заворожено внимал.

Аятолла давал советы не только религиозного, но и практического свойства. Например, изрёк, что правоверному не следует писать против ветра, а также на твёрдую поверхность. А если под рукой нет воды, после туалета попу следует вытереть чистым камнем. Даже мой папа признавал, что порой аятолла высказывается по делу: «Этот святой старец знает, о чем говорит!»

— В исламе есть общее положение, которому не станет противоречить даже такой великий теолог, как Хомейни, — пояснял свое мнение мой папа. — Соблюдающий мусульманин после туалета хоть большого, хоть маленького, должен совершить омовение. Но если уж такое дело, что воды никак не достать — например, в пустыне — приходится прибегать к помощи камней. А писать против ветра правоверным вовсе не так опасно, как неверным. Потому что у мусульман писать стоя вообще не полагается. Да оно и проще, чем каждый раз направление ветра определять (см. сноску-2 внизу).

Исламская революция официально провозгласила США главным «большим шайтаном», а СССР — шайтаном маленьким. Но у Хомейни было собственное мнение по этому поводу, и однажды он его изрек: «Америка хуже Англии, Англия хуже Америки, а Россия хуже их обеих».

Сразу после этого все тегеранские заборы покрылись крупными лозунгами: «Смерть Советам, худшему из мелких шайтанов!» «Смерть Брежневу, предводителю шайтанов!». Но большинство из нас, слава Аллаху, не умело читать на вязи и потому не расстраивалось.

После революции имам вдруг взял и разрешил специальной фетвой (религиозный указ) народу пить «шайтанскую пепси». Он знал, что иранцы очень любят свою пепси, а если закрыть заводы по ее производству в стране, куча людей останется без работы, поэтому ловко вышел из положения, заявив: «Иранская пепси давно превзошла по вкусу и качеству американский оригинал, поэтому можно смело считать этот напиток отечественным!» (см. сноску-3 внизу).

Судя по тому, что о нем рассказывали в нашем посольстве, Хомейни вообще был отчаянным старцем.

Во время иракских бомбежек он никогда не спускался в укрытие, говоря, что его жизнь в руках Аллаха, и на все воля Всевышнего.

А в начале перестройки аятолла Хомейни вдруг взял и написал нашему Горбачеву длинное дружеское письмо, в котором разъяснил, в чем видит утопию затеянных генсеком реформ, и предложил Михаилу Сергеевичу вместе пойти по пути ислама. «Не то вы очень скоро погрязнете в разврате, порнографии и упадке культуры, нравственности и семейных ценностей!» — предостерег имам. Было это в 1986-м году.

Избавиться от шаха хотели многие, но вот что делать после того, как он будет свергнут, толком никто не знал. В Иране того времени было много либералов из рафинированной интеллигенции и восторженных студентов, мечтавших об утопическом рае на земле, но не знавших, как его построить. После бегства шаха мелкие партии левого толка с головой погрузились во взаимные разборки в борьбе за власть и финансирование. А по делу тем временем высказывался только имам Хомейни.

Но высокодуховные идеи, которые озаряли аятоллу на горе, внизу осуществляли люди вполне земные — в основном, неграмотные сельские парни. Они открыли шахские тюрьмы, выпустив на волю всех заключенных без разбору — от политических до матерых уголовников.

Вдохновленный революцией, освобожденный народ — то есть, беднейшие и набожные слои населения — каждый день прибывал в столицу из глухих селений, самостийно объединяясь в «революционные комитеты». Эти подобия добровольных народных дружин по собственному почину поделили между собой улицы города и усердно их патрулировали. Пасдары верили, что сам Аллах наделил их правом и обязанностью следить за соблюдением нравственных норм. И если этим ребятам казалось, что где-то попираются нормы исламской морали, они спешили это исправить.

Автоматы пасдары получили только в мае 1979-го, когда указом Хомейни были официально объявлены организацией «Pasdaran-e-Engelab» — стражами исламской революции. А до этого в их распоряжении были только плети и серная кислота, которыми нас и пугали. Не потому что были прецеденты, а потому что никто не знал, чего ждать от этих пасдаров, уж слишком много среди них было совсем юных, горячих и опьяненных революцией. Формально они никому не подчинялись, руководствуясь только «волей Аллаха», и никакой управы на них не было. В посольском народе их называли «фанатиками», ведь за свою «стражу» они ничего не получали, а улицы патрулировали исключительно за идею. Все, что поначалу дала им новая власть — форма цвета хаки, похожая на НАТОвскую, чтобы они выделялись в толпе.

До создания официального корпуса стражей пасдары оставались стихийными и неуправляемыми, их боялись даже полисмены и силовики, которые в тот период тоже были своеобразными. Высокие чины шахских силовых структур убежали вслед за ним за рубеж. А рядовые сотрудники, оставшиеся без работы, вынуждены были перейти на сторону нового режима. Им нужно было кормить семьи, что для иранца куда важнее, чем всякие смены общественного строя.

В апреле 1979-го по Тегерану прошла забавная демонстрация, над которой веселилось все наше посольство. На улицы с требованием предоставить им работу вышли… сотрудники шахской разведки САВАК! Организации, которая вернее всех служила шаху и больше других давила революцию. Примечательно, что новый режим не стал мстить своему злейшему врагу, позволив ему работать на себя. Растить новых профессионалов разведки молодой исламской республике было некогда, и она с успехом воспользовалась теми, кого уже как следует натаскал шах. Новообращенные агенты исламской разведки рьяно принялись за дело, выискивая «врагов революции» среди иностранных дипломатов. А вот полисмены, отвечающие за порядок на улицах, тоже позаимствованные у шаха, ни во что не вмешивались и сами боялись пасдаров. Эти интеллигентные, в красивой черной форме, прекрасно говорящие по-английски полицейские явно ненавидели новый режим, но деваться им было некуда.

Справедливости ради следует отметить, что, в отличие от многих революционеров в других странах, пасдары никогда не занимались грабежами, мародерством, насилием и вообще чем-либо, что осуждал шариат. Судя по тому, что говорили о них в годы самого их буйства, ничто материальное их не интересовало, только торжество мусульманской нравственности. Поэтому их и боялись: подкупить или переубедить их было почти невозможно, и все, кто им не нравился, немедленно попадали в «зиндан» (тюрьму), а из нее — под исламский суд.

Это они целыми днями скандировали нараспев и в рифму, в лучших традициях персидской поэзии: «Аллах-о-Акбар, Хомейни Рахбар!» («Аллах велик, да здравствует Хомейни!)». После бегства шаха и победы революции они перестали кричать «Марг бар Шах!» («смерть шаху!») заменив призыв на «Марг бар шурави, марг бар инглиси!» («Смерть Советам и англичанам!»). Слоган «Марг бар Амрика!» («смерть американцам!») выкрикивали отдельно — то ли американцы удостоились отдельной ненависти, то ли просто «Амрика» ни с чем не рифмовалась. А кричать «вскладушки» куда веселее, да и запоминаются лозунги лучше.

Я настолько привыкла просыпаться под эти поэтические выкрики, как с петухами в деревне, что в Москве мне еще долго их не хватало. Аятолла благочестиво взирал на всю эту вакханалию со своих портретов на каждом столбе. Старец не одобрял культа своей личности, но тут уж ничего не поделаешь — изображать личность Аллаха (впрочем, как и людей, и животных) запрещено шариатом. Но для Хомейни ввиду его высокодуховной миссии на земле Всевышний, очевидно, сделал исключение.

В Москве я еще долго скучала по звукам Тегерана — гортанным, протяжным, пронизанным мелодичной печалью… На мой слух, даже исполненные угрожающего смысла лозунги на фарси не звучали агрессивно, уж очень певучий у иранцев язык.

Тегеран без стеснения издавал разнообразные звуки, был в них откровенен, самобытен и жил полной естественной жизнью, наполненной ее отголосками. Город так и бурлил разнообразными вербальными и звуковыми «посланиями» — от зычных призывов торговцев и истошных клаксонов до величественного азана, смешивающегося в горячем терпком смоге с визгливым попсовым многоголосьем, доносящимся из каждого духанчика (духан — торговая лавка — перс).

С началом войны жители, желающие напомнить соседям о светомаскировке, на закате, не смущаясь, кричали из своих окон «Хамуш!» — туши свет. А солнце вставало под призывно-печальные трели разносчика «мивэ» — фруктов: «Портогал!» (апельсины), «Наранги!» (мандарины), «Холу!» (персики), «Гоудже фаранги!» (помидоры), «Тутэ фаранги» (клубника), «Зардалу!» (абрикосы), «Ангур!» (виноград), «Голаби!» (груши), «Албалу!» (черешня).

По пять раз на дню мы вместе со всем городом слушали размноженные репродукторами звуки азана, приглашающего к совершению намаза. Те наши, кто прожил в Тегеране более года, непременно увозили с собой в Союз кассеты с записями Корана, настолько красиво он звучал, и настолько мы к нему привыкли…

С тех пор я всегда узнаю Тегеран на слух. По его аутентичной какофонии, в которой чуткое ухо уловит пленительную мелодику восточного мегаполиса.

Впервые я вернулась в Тегеран 21 год спустя — в 2003-м году. Тогда в городе по-прежнему действовало три вида официальных «силовиков» — полиция, военные патрули и исламская полиция нравов. И именно последняя схватила меня в аэропорту за непристойный вид, в 2007-м я описала это в своей книге «Планета в косметичке».

Примерно в то же время моих друзей — пару, где жена русская, а муж иранец — арестовали в зале ожидания аэропорта за то, что она прилюдно положила голову ему на плечо (была ночь, их рейс отложили и они спали). Их брак был официальным в обеих странах, а жена еще и гражданка России. Но это никого не волновало: в общественном месте женщина не должна касаться мужчины, даже если это ее муж.

Я бы даже сказала, что в 2003-м все было куда хуже, чем в 1980-м. В отличие от первых лет воцарения новой власти, через 23 года последствия мировой изоляции и санкций против Ирана были уже очень заметны. А в 80-м тегеранцы еще не очень понимали, что их привычной жизни пришел конец.

Зато в последний мой визит, в 2015-м, Тегеран стал больше похож на себя шахских времен, который мы тоже успели застать. По улицам больше не бродила исламская полиция, город отстраивался. Отстраивается он и сейчас, хорошея на глазах.

Сегодня в Тегеране, как всегда, много солнца. На бывшей Пехлеви, ныне улице Валиаср, идет бойкая торговля. Местные тискают детишек за щечки и улыбаются незнакомцам. Молодые девчонки накидывают на голову платки чисто условно, кокетливо выпуская наружу челки и хлопая накрашенными ресницами. Рестораны работают, армянский кафедральный собор имени Святого Саркиса на улице Каримхан-занд, который я несколько лет подряд созерцала в своем окне, бережно отреставрирован, а армянам, живущим в Тегеране, исламская республика даже эксклюзивно продает алкоголь.

Датская кондитерская, куда меня водили в детстве по большим праздникам, работает — и не только на вынос, как раньше, но и как кафе. Там можно посидеть с чашкой кофе и даже с сигаретой, любуясь спешащей за окном улицей, в моем детстве она звалась хиябане-е-Надери, а сейчас как-то иначе.

В наш бимарестан-е-шоурави (советский госпиталь — перс.) на Вилла-авеню, о котором пойдет речь ниже, я приходила в оба своих приезда. В 2003-м найти его мне оказалось трудно, хотя мне казалось, что я хорошо помню центр города. С трудом, но я все же нашла его.

Здание было в запущенном состоянии, но госпиталь работал. После отъезда советских врачей его национализировали. Над центральным входом сохранилась обшарпанная табличка на русском: «Родильное отделение больницы СОКК и КП» (Советского общества Красного Креста и Красного Полумесяца). Уж сколько этой памятной таблички в семейном альбоме моих родителей, ведь именно в этом отделении в 1980-м родился мой младший брат. Нашу «докторскую башню» в 2003-м заняло общежитие студентов-медиков.

В 2015-м найти бимарестан оказалось намного проще. Его знали все, ведь он превратился в лучшую в городе гинекологическую клинику. Здание госпиталя идеально отремонтировали, «родильную» табличку сняли, а на территорию нашего жилого дома в этот раз меня не пустили. Вместо простых студентов-медиков теперь там жили приглашенные из-за рубежа профессора клиники со своими семьями.

Бывший советский госпиталь ожил и принарядился, как и весь город.

В 2015-м, глядя на Вилла-авеню, похожую на ту, что была в моем детстве, я поймала себя на мысли, что Тегеран поднимает голову. Хотя лично для меня он никогда ее и не опускал.

Мои иранские подружки детства мигом узнали меня, что через 20 лет после последней встречи, что еще 12 лет спустя. В оба моих приезда сестры Рухи меня сразу обняли, расцеловали, потащили к себе домой, где мы играли в детстве, созвали всю родню, приготовили свой коронный «челоу-кебаб» и расспрашивали так, будто мы расстались вчера. Я была для них праздником, а они для меня.

Сила иранцев — в искренней, а не нарочитой, приверженности базовым ценностям. Любовь к родине, к семье, к детям, к друзьям — для них не пустые слова, а основа существования. Каждый иранец мечтает, чтобы его семье было уютно и радостно, а отсюда вытекает национальная любовь к красивым домам, садам, вещам и даже к удовольствиям. Обратите внимание на иранцев в любой точке земного шара: они нигде не скрывают своего пристрастия к музыке, танцам и к атмосфере праздника в целом. А праздник каждый день возможен только в мирное время. Иранцы настолько любят все красивое, что просто не могут долго жить в серости.

Даже в революцию и в войну в иранцах было меньше агрессии, чем бывает у иных народов при сходных обстоятельствах. Мы видели это изнутри, сидя в самые тяжелые годы в качестве ненавистных «шайтан-шурави». А о том, что именно мы видели, слышали и чувствовали в Тегеране с 1357-го по 1361-й (1978-1982), я расскажу в этой книге.

Я наблюдала Иран изнутри в переломный для него (и всего мира) момент истории. Сегодня Персия, которая одновременно выступает спонсором мирового терроризма и наследницей величайшей из культур, снова в точке принятия решения (ее туда поставили). А как ведет себя Иран, оказавшись на распутье, можно узнать из этой книги.

Добро пожаловать в Тегеран конца 1350-х!

Несмотря на все явные и неявные совпадения, прошу считать их случайными, а произведение — художественным. Никаких иных целей, кроме как развлечь читателя и поделиться своей ностальгией по Тегерану, оно не имеет.

Особенную благодарность за помощь в написании книги хочу выразить эксперту по Ирану, писателю, журналисту и блогеру Павле Рипинской, которую также имею честь считать своей подругой, и ее супругу Бехрузу Бахадорифару, коренному тегеранцу. Именно эта прекрасная пара, одинаково любящая обе свои Родины — и Россию, и Персию — помогла мне сверить свои детские воспоминания с реальной историей Ирана, чтобы ненароком не уязвить в своем повествовании никого из тех, кого я упоминаю под настоящим именем.

За помощь и поддержку благодарю Игоря и Александра Гасановых, азербайджанского политолога Сидги Шевкета и мою подругу юности Мишель Трахтенберг, проявивших бережное и терпеливое участие в тексте и его авторе, а также главного редактора газеты «Московский комсомолец» Павла Николаевича Гусева — за то, что предоставил мне возможность написать эту книгу без отрыва от основного места работы.

Сноска-1:

Из блога об Иране Чрезвычайного и Полномочного Посла Исламской Республики Иран в РФ господина Мехди Санаи:

«Последний персидский шах пытался отменить в Иране многие исламские традиции, в том числе и ввести вместо Солнечной хиджры отсчет летоисчисления от начала династии Ахеменидов. Так, 1976-й год, считавшийся в Иране 1355 годом хиджры, был объявлен 2535 годом шахиншахской власти. Однако идея была плохо воспринята верующим большинством, и вскоре Мохаммед Реза был вынужден отменить непопулярное нововведение, а Иран вернулся к привычной Солнечной Хиджре.

Солнечная хиджра — астрономический солнечный календарь, разработанный при участии Омара Хайяма, ведущий летосчисление от «хиджры» — переселения пророка Мухаммада из Мекки в Медину в 622 году. Он опирается на солнечный (тропический) год, поэтому, в отличие от Лунной хиджры, все его месяцы всегда приходятся на одни и те же времена года. Новый год в Иране считается праздником весны, наступает в день весеннего равноденствия 1 фарвардина (21 марта) и празднуется 13 дней

Согласно «Авесте» — древней священной книге зороастризма, распространенного в Персии в доисламский период — каждый из месяцев Солнечной хиджры имеет свое сакральное значение. А по датам своего начала и окончания «солнечные» месяцы практически совпадают с привычным для европейцев восточным гороскопом, по которому определяются знаки Зодиака. Ничего удивительного, ведь зодиакальный гороскоп и основан на древнем зороастрийском календаре:

Фарвардин — Движущая сила: 21 марта — 20 апреля (Овен).

Ордибехешт — Правдивость и чистота: 21 апреля — 21 мая (Телец).

Хордад — Совершенство и безупречность: 22 мая — 21 июня ( Близнецы).

Тир — Дождь: 22 июня — 22 июля (Рак).

Мордад — Бессмертие: 23 июля — 22 августа (Лев).

Шахривар — Избранная страна: 23 августа — 22 сентября (Дева).

Мехр — Завет и соглашение: 23 сентября — 22 октября (Весы).

Абан — Воды: 23 октября — 21 ноября (Скорпион).

Азар — Огонь: 22 ноября — 21 декабря (Стрелец).

Дей — Творец и создатель: 22 декабря — 20 января (Козерог).

Бахман — Позитивные мысли: 21 января — 19 февраля (Водолей).

Эсфанд — Смирение и терпение: 20 февраля — 20 марта (Рыбы).

После бурных обсуждений на 148-й сессии меджлиса Исламского Совета Ирана, состоявшейся 31 марта 1925 года, был принят закон о переходе на персидские месяцы, начиная с 1304 — го года по солнечному календарю, что соответствует 1925-му году. Солнечный календарь был утвержден официальным календарем в Иране.

Солнечный календарь и на сегодняшний день является официальным календарем в Иране. Названия месяцев в солнечном календаре имеют авестийские корни.

С точки зрения астрономии и природных явлений солнечный календарь считается самым лучшим и точным способом летоисчисления в мире. Солнечный календарь обладает некоторыми следующими преимуществами:

— Продолжительность солнечного года, Ноуруз (начало года) и високосные года в солнечном календаре определены в точном соответствии с астрономическими исчислениями и расчетами. Солнечный календарь является единственным в мире распространенным календарем, который учитывает не только високосные года каждые четыре года, но и високосные года каждые пять лет. Наличие пятилетних високосных годов позволяют солнечному календарю постоянно и более точно соответствовать природным временам года.

— Количество дней в месяцах солнечного календаря определено на астрономической и природной основе. Другими словами количество дней1 в месяцах полностью совпадает с продолжительностью внешнего неравномерного движения центра солнечного диска по небосклону, разделенному на знаки зодиака.

— Начало года по солнечному календарю совпадает с наступлением весны и повторным цветением природы».

Сноска-2:

Павла Рипинская, эксперт по Ирану, писатель, журналист, блогер:

«Аятолла Хомейни освещал правила личной гигиены (мочиться против ветра и прочее) не потому, что был так помешан на гигиене. В шиитском направлении ислама каждый крупный теолог, к коим относился Хомейни, считается «марджой» — примером для подражания. Каждому мардже полагается писать целый трактат о том, как должно жить, причем вопросы там самые разные — от гигиены до экономики. В шиитском исламе предполагается, что за «марджой» следуют большие группы людей, которые толкуют Коран согласно его указаниям, и применяют правила, изложенные марджой, и в обыденной жизни. Поэтому эти правила необходимо разъяснять письменно. Большинство таких теологов больше сосредотачиваются на вопросах повседневных и практических, ведь людям проще такие правила понимать и следовать им. Отсюда множество трактатов, посвященных личной гигиене и интимной жизни. Но Хомейни как раз больше мыслил в политическом ключе, а гигиена и прочее в его трудах — лишь дань традиции. Думается, она написал их еще в молодости, на заре своей духовной карьеры, когда должен был следовать правилам. В послереволюционный период аудиокассеты с проповедями Хомейни на бытовые темы действительно были очень популярны. Их слушали сами иранцы и иностранцы в переводе на свой язык. И как это часто бывает, что-то из услышанного разными людьми, в разных переводах и пересказах, на каком-то этапе превратилось в анекдоты. Так что, не зная первоисточника, нельзя быть уверенным, что приписываемая Хомейни фраза действительно прямая цитата из его работ».

Сноска-3:

Из интервью Л.В. Шебаршина «Новой газете», 2001 год:

«Иранцы — люди очень дисциплинированные. Имам Хомейни разъяснял им вопросы, относящиеся не только к кардинальным аспектам ислама, но и к делам обыденным. Например, аятолла разрешил им есть импортное мясо и пить кока-колу. Естественно, западные журналисты представляли Хомейни дикарем и пугалом, пытались издеваться над его книгами и его взглядами. «Цивилизованное» человечество воспринимает чужое как чуждое, отталкивающее. В одной из своих книг имам разъясняет верующим некоторые вопросы, касающиеся личной гигиены. Это тоже традиция. Так вот, он заметил, в частности, что не следует мочиться против ветра и не следует мочиться на твердую поверхность. Те, для кого это говорилось, понимали, о чем речь, а западные пропагандисты видели в этом совете какую-то непроходимую смехотворную дремучесть и вдоволь над ней поиздевались. Хомейни с уважением относился к России. Он принадлежал к русофильской семье. И я подозреваю даже, что в начале века среди его предков были русские агенты влияния. Один из них, аятолла Фазлулла Нури, был повешен в 1909 году. Были движения за конституцию и против, победили конституционалисты, а их противников репрессировали. Фазлулла Нури был очень близким человеком к русской миссии.

Примечательна и такая маленькая деталь. В каком-то из выступлений имам вспомнил, что самый лучший сахар в Иран привозили из России — головки в синей бумаге. А в другой раз, совсем неожиданно, он говорил о том, как человек должен стоять за истину, должен быть правдивым, должен говорить правду, «даже если бы он стоял перед самим Сталиным».

Хомейни был очень начитан, высокообразован. Опять же по-своему, не по-западному. Он был остроумен. Толпа иногда плакала, когда имам говорил, а иногда смеялась. Он мог пошутить.

Моего фарси, увы, было недостаточно для того, чтобы понимать все, что имам говорил. Периодически появлялись слухи, что Хомейни умер, все-таки возраст солидный — он был 1902 года рождения, и здоровье у него было не очень хорошее. Говорили даже, что это не имам появляется на публике, а его двойник — как о Ельцине у нас.

Хомейни по этому поводу как-то сказал: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены». Я уверен, что Марка Твена он не читал. Рассуждал об иранской интеллигенции, подверженной западному влиянию. Сравнивал некоторых интеллигентов с ослами, нагруженными книгами».