Парфянская стрела. Роман

Игорь Леонидович Костюченко

Начало Великой Отечественной войны, лето 1941 года. Выполняя приказ Л.П.Берии, майор госбезопасности Петр Волохов пытается найти часть золотого запаса Испанской республики, пропавшую во время эвакуации из Барселоны в 1937 году. Волохов не предполагает, что судьба приготовила ему ловушку, которая властно ломает его характер и убеждения.

Глава вторая

Портрет

Сад начинался у вишенника. Старинный, барский, разбитый некогда с роскошью и с размахом, а теперь пустынный, нерасчищенный, но ещё обширный. Сюда Волохова подвезли на том же бронированном наркомовском «паккарде» все те же молчаливые лейтенанты.

Пётр Николаевич пошёл по саду, раздумывая. Странный получился доклад. Казалось, всё как обычно. Да не совсем.

Ему приходилось, и не один раз, докладывать лично товарищу наркому о работе группы. Он знал, как следует говорить: нюансы, формулировки, постановки возможных вопросов, искусство умолчания. Но на этот раз…

Волохов подумал, что если колесо Фортуны провернется в иную сторону, тогда, возможно, ему уже не придется больше никогда в жизни представлять наркому никакой отчетности. Все, закончились тогда отчёты. Жернова вращаются. Что-то где-то надломилось.

«Да, не так, не так все вышло. К счастью? Или наоборот? — размышлял Пётр Николаевич, шагая по аллеям пустынного сада. — Странная, очень странная беседа. И зачем он ввернул про этого Гегеля? Не для красного же словца. А фотография?».

Волохов хорошо знал человека, чей портрет оказался на столе Берии. Фотография, торопливо выполненная тюремным фотографом. Профиль, анфас. Как положено по инструкции.

Умная, ироничная усмешка Мигеля. На фотографии её не было. Но были знакомые очки-рондо. В серебристой оправе. Да, дужки очков были из белого металла. Мигель приобрел их в Барселоне, в 37-м, под заказ.

Волохов помнил, как испанское горячее солнце матово блестело на оправе очков-рондо. В известняковой пыли, поднятой танкетками франкистов под Уэской.

Всего пара лет прошло с тех времен. Но их хватило, чтобы угасла память о бывшем друге. Мигель стал отыгранной шахматной фигурой.

«Испанской партии»…

После дождя с ветвей столетних лип на майора госбезопасности, шагавшего по аллее, обрушивались ледяные брызги. Пётр Николаевич совсем вымок. Гимнастерка облепила его сухой крепкий торс. Он дрожал от озноба.

Пытаясь согреться на ходу, Волохов убыстрял шаг. Вскоре почти бежал по аллее к одинокому флигелю.

Он думал, что быстрое движение, бег прогонят нестерпимый холод в груди, сжимавший сердце. Но неприятное чувство не исчезло. Мозг сверлила тревога. На многие вопросы, которые задавал себе Волохов, у него не было ответа.

«Архив, поднять дело. Скорее. Ключ? Ах, вот он!» — подумал Пётр Николаевич, взбегая по скользким ступеням лестницы к боковому отдельному и малоприметному входу, торопливо выбирая в связке нужный ключ.

Он вошел в низкую дверь флигеля, поднялся по винтовой лестнице в свой кабинет.

Не зажигая огня, Волохов прошел к массивному банковскому сейфу, оснащенному сложной швейцарской системой кодировки.

Пётр Николаевич завел этот сейф в самом начале работы вверенной ему оперативно-аналитической группы. Стальной шкаф был с секретом. В верхнем отсеке, в толще брони находилось отделение, в котором Волохов хранил самые важные документы.

Предусмотрительные и хитрые швейцарцы встроили в потайное отделение механизм самовоспламенения, который уничтожал бумаги при несанкционированном доступе, при взломе.

В отделении было всего несколько тонких папок. Но в каждой — ключевые бумаги или фото, о существовании которых, в этом Волохов был полностью уверен, не знало его высокое начальство. Точная дозировка информации экономность в движениях — вот что помогает канатоходцу правильно вышагивать по струне, балансируя над бездонной пропастью.

Пётр Николаевич внимательно перебирал страницы в папке под номером шесть. Стенограмма беседы с резидентом Орловым. Газетные вырезки — испанские, немецкие, французские. Фотографии группы туристов на горном склоне: усталые, но весёлые люди, с альпенштоками, в коротких штанах, заправленных в гетры, в блузах навыпуск.

Белый конверт плотной бумаги. Волохов не открыл его, но знал, что в нем — две шпильки. Дамские, золотистые. Он никогда не открывал белый конверт после того, как привёз его из Испании. Старательно избегал ненужных воспоминаний. Боялся их…

Что еще?

План Барселоны с многочисленными чернильными пометками на полях. Меню обеда барселонского отеля «Тейлор». Фотокопия допросного листа, исписанного от руки размашистым нервным почерком. Под текстом стоял фиолетовый яркий штамп с надписью — «Направлен в уч. №0267-бис».

Документы в папку Пётр Николаевич подшивал собственноручно. У каждой бумажки был особенный смысл. Вот эта фотокопия, к примеру. Свидетельство трагедии годичной давности. Архивная пыль…

Волохов подумал о том, как быстро будни, люди, недавнее настоящее становились историей. Только что отгремела война в Испании. И вот уже война здесь, у ворот Москвы. А тогда казалось…

Барселона… В конце апреля 1937 года в ресторанном зале местного отеля «Тэйлор», как всегда, было многолюдно, шумно. И мирно. Из заставленного кадками с пальмами зала казалось невозможным то, что недалеко, на позициях под Уэской, непрестанно трещали пулемёты франкистов, а бойцы ополчения Республики мокли в топких окопах, превратившихся после многодневных ливней в каналы.

Впервые попав в этот отель, Пётр Николаевич Волохов поразился обстановке, царившей в отеле. Он видал много грязи и смертей на всех фронтах испанской гражданской войны. На позициях было много энтузиазма, мученического героизма и отваги. Но не было роскоши, денег, красивых женщин и тонких вин.

Зато всего этого было в достатке в жизни постояльцев отеля «Тэйлор». В его фешенебельных апартаментах, отлично освещенных электрическими лампами, бурлила жизнь. Приняв ванну, жильцы спускались в ресторан, где играл джаз и подавали бифштексы. Естественно, в рабочих кварталах всего этого не было. Как и в бедных деревнях, разбросанных вокруг столицы Каталонии.

Конечно, метрдотель, подавая постояльцам изысканное меню, скорбно гримасничал, прибедняясь, темпераментно проклинал перебои с поставками продовольствия. Но «военные завтраки» официантами «Тэйлора» неизменно предлагались из четырех блюд. А в ночном кабаре полуголые и экзальтированные шансонетки пели о бессмертии «павших героев».

С подиума в нише, где располагался столик, за которым сидели Волохов и его новая знакомая Катрин Пат, можно было наблюдать за всем, что творилось в ресторане. Очень давно, двадцать лет назад, Катрин была Катюшей Патрушевой. Она мечтала в те далекие и дивные годы о фарфоровой кукле и самокате. И ещё о том, чтобы быстрее вырасти. Чтобы венчаться в церкви с корнетом Славиным, который приезжал к тёте Наде на побывку с германского фронта.

Но корнет был убит шрапнелью на Стоходе. Папа увёз семью за океан в год, когда мужики сожгли имение тёти Нади. Прошло время, Катрин стала американкой, закончившей курс колледжа в Сан-Франциско. Она выучилась любить свою новую родину и правильно говорить на «амэрикен инглиш».

С согласия папы, уверенно развернувшего бизнес на прихваченные из России капиталы, Катрин занялась журналистикой. Она неплохо зарабатывала в Барселоне написанием военных репортажей для калифорнийского еженедельника «Морнинг пост». Стала настоящим «ньюсхантером». Новости Катрин добывала азартно, узнавая немало интересного от множества знакомых, которые быстро появились у неё в занятой войной и любовью Барселоне.

Второй страстью Катрин была контрабанда — тонкие, набитые крепким египетским табаком пахитоски. С тех пор, как итальянские крейсеры блокировали подходы к Барселоне с моря, табак в столице Каталонии стал дефицитом. Его выдавали по карточкам. И то пополам с рубленым древесным мусором.

Катрин совершенно не могла обходиться без пахитосок. Волохов ухитрялся доставать ей у перекупщиков из квартала Баррио Чино. Дельцы из этого неспокойного и закрытого для республиканской полиции района Барселоны в свою очередь приобретали курево у марсельских теневых дельцов.

Волохов и Катрин обсуждали новости. Недавней и самой, пожалуй, громкой была история грабежа старинной обители Святого Креста. Анархисты не щадили монахов. Рассказ Катрин был красочен и полон деталей. События развертывались перед Волоховым, как лента хорошего боевика, на совесть сработанного американскими продюсерами.

Это случилось на рассвете, когда вода в фонтане еще только начинала алеть от лучей восходящего солнца. Анархисты ворвались в монастырь в час, когда колокола ещё не успели возвестить о заутрене. Привратник отказался отворить им окованные железом дубовые створки ворот, и солдаты сорвали ворота с петель, взорвав под ними несколько ручных гранат.

Подобрав полы рясы, босоногий монах, личный секретарь настоятеля обители Святого Креста Иерихонской Розы, стремглав бежал по крытой галерее, призывая на помощь святых угодников. Во дворе монастыря раскатисто щелкали винтовочные выстрелы. Пули, рикошетя от базальтовых стен, срезали цветы герани, заботливо высаженные монастырскими садовниками в вазах у парапета трапезной.

В переходах, которые соединяли трапезную с приземистым, возведенным еще при короле Филиппе, зданием, где располагались кельи послушников, гремели голоса до зубов вооруженных солдат.

Секретарь настоятеля бежал к алтарю главного храма монастыря. Обезумевший, он искал спасения у статуи Богородицы, ведь, думал он, она одна, милосердная и всемогущая, могла спасти его. Молодчики, ворвавшиеся перед восходом солнца в обитель, были беспощадны и жестоки. Бородача, который отдавал им команды, звали Андре Ромеро.

Только что на глазах секретаря громилы проткнули длинными, трехгранными штыками отца настоятеля. На штыках, словно копну сена на вилах, они выволокли агонизировавшего пастыря во двор и швырнули в фонтан. С крытой галереи, на которой стоял в тот момент секретарь, хорошо была видна страшная картина погрома

Вода в фонтане очень быстро стала темно-красной от крови сброшенных братьев-бенедиктинцев. Их расстреливали в упор. Одноглазый верзила расхаживал с мачете в руках по двору и хрипло ругался по-каталонски.

Своим мачете он наносил ужасные раны связанному привратнику, тело которого превратилось в сплошное кровавое месиво. Душа уже покинула обезображенную плоть хранителя врат, но верзила вновь и вновь с размеренным остервенением наносил удары, вонзая мачете в жертву.

Увидев застывшего у парапета секретаря, верзила ещё сильнее замахал мачете, указывая своим сообщникам на новую жертву. По сигналу одноглазого солдаты тут же бросились вдогонку за секретарем.

Помощник настоятеля заметил преследователей и еще быстрее помчался к спасительному убежищу. Чудак, он всё еще думал, что сможет обрести спасение у алтаря. Хватаясь за холодные стены, на которых блестели капли влаги, выступившей за ночь, утомленный страхом и неистовым бегом, секретарь распахнул дверь в придел церкви святой Розы.

— Отец Доминго! — вскричал секретарь, замерев на пороге. Он увидел ключаря обители в окружении вооруженных головорезов.

— Падре, там, там, у фонтана… — беспомощно взывал монах, не решаясь переступить порог и войти в придел церкви. Бородач Ромеро молча подошел к монаху, парализованному ужасным видом обмотанных пулеметными лентами компаньерос, и грубо толкнул его в грудь. Монах едва не упал, отступил на несколько шагов, соскользнул босыми ступнями с порога, а солдат захлопнул перед его носом церковную дверь.

— Вы нарушаете заповеди. Поймите, это чрезвычайно опасно, — сказал падре Доминго, ключарь монастыря, содрогнувшись от грохота захлопнувшейся двери. Он говорил тихо и отрешенно, почти шептал, будто не замечая направленный на него ствол автоматического пистолета.

— Мы не на исповеди, Доминго, — нетерпеливо перебил монаха Ромеро. Сверкающий белозубой улыбкой на дочерна загорелом лице, он был совершенно уверен в том, что ключарь просто тянет время, надеясь на чью-то помощь.

Ромеро не верил ни одному слову монаха. Он никому не верил. Никому и никогда — ни богу, ни черту. Выросший в портовых барселонских кварталах, он знал, что, если рассуждать просто и не забираться в дебри, жизнь — это всего лишь тупой обыденный труд, драка за кусок хлеба и стакан вина. И лучшая из идей та, которая позволит парням с тугими кулаками всегда побеждать в этой драке. Так справедливее будет, считал предводитель анархистов.

Скоро рухнет государство, не будет лжи и насилия. Победит справедливость. И монахи не окажутся полезными тем, кто добывает кусок хлеба честным трудом. Он искренно презирал лицемерных бездельников в рясах, прятавшихся в своих норах от жизни и тайно (в этом Андре был уверен), помогавших палачам Франко в дни, когда под Уэской в боях с марокканцами обливались кровью интербригады.

Падре потёр сухие жилистые руки и робко попросил Андре:

— Подумайте о душе, сын мой, о грядущем.

— Давай покончим с делом без лишних слов, Доминго. У нас мало времени, — Андре демонстративно сверкнул массивным серебряным хронометром. — И потом… Слова не заменяют хлеба и пороха.

Ромеро не собирался терять время даром. Через двадцать три минуты к монастырю в горах прибудут три грузовика. В кузов одного из них двадцати восьми бойцам группы анархо-синдикалистов ревком приказал погрузить 129 пятикилограммовых ящиков — 1612 с половиной фунтов чистого золота из подземных хранилищ монастыря святого Креста.

Груз требовалось доставить в барселонское отделение госбанка, которое контролировалось анархистами. Оперативную информацию о наличии золота в монастырских кладовых в ревкоме получили четыре часа тому назад. Разумеется, полагали в ревкоме, это были тайные ценности контрреволюционеров. Но для чего и кому они предназначались — в ревкоме не знали. Звонок в штаб анархо-синдикалистов был анонимным.

В сумрачный и прохладный придел церкви Святой Розы почти не проникали лучи жгучего солнца, которое уже поднялось над горизонтом. Здесь пахло плесенью, как в винном погребе. Стены в церкви были очень толстые, сложенные из камня лет пятьсот тому назад.

Андре Ромеро подумал, что такие стены прекрасно погасят все шумы и звуки. Даже пулеметная очередь, не исключено, вряд ли будет отчетливо слышна людям на площади. Что уж говорить про пистолетный выстрел. Здесь и двери добротные. Толстые, дубовые. Предсмертные хрипы прибежавшего искать спасения у деревянного обрубка, наивного монаха, которого разгоряченные насилием анархисты добивали за дверью винтовочными прикладами в галерее у трапезной, здесь, в приделе, едва различимы.

— Послушай, Доминго, я могу выстрелить тебе в ногу. А потом… в живот. Что скажешь, падре? У меня мало времени.

Ствол автоматического пистолета командира анархистов нетерпеливо дернулся вверх, но падре Доминго оставался по-прежнему бесстрастным.

— Вы нарушаете божественные заповеди, сын мой. — упрямо повторил монах. — Это все, что я могу вам поведать. Грех породит грех. А искупление…

Андре широко улыбнулся и выстрелил в висевшее на стене придела раскрашенное керамическое распятие. Каменная крошка осыпала падре. Ромеро намеренно промахнулся, чтобы монах содрогнулся от дыхания смерти.

Пуля щёлкнула по стене, но ключарь устоял, не рухнул на колени и не стал молить анархиста о пощаде. Он был упрям, этот святоша, а, значит, достоин хорошего урока.

И потому второй раз Ромеро выстрелил в правую ногу монаха. Ключарь беспомощно дергался на полу, путаясь в быстро темневших от обильной крови складках рясы. Ромеро шагнул к Доминго, наклонился над монахом, приставив к его голове автоматический пистолет…

— Так ты скажешь, где золото, старая рухлядь? Или мне разнести твой череп вдребезги?

— Скажу, скажу, сын мой, только не убивайте, прошу вас…

Волохов слушал рассказ девушки, которая сидела напротив него с блокнотом за столиком ресторана отеля «Тэйлор». Пётр Николаевич автоматически, многократно очерчивал красным карандашом заметку в свежем, от 16 апреля 1937 года, номере «Правды»: «Барселонский корреспондент „Морнинг пост“ сообщает, что в связи с антирелигиозным движением монастырям и религиозным обществам выдано теперь оружие. Часто монастыри охраняются специальными вооруженными патрулями. В Овиедо монахи открыли стрельбу по толпе, когда была сделана попытка поджечь монастырь». Московская почта, несмотря на блокаду, приходила в Барселону точно по расписанию.

Катрин рассказывала взволнованно, очень ярко, одновременно торопливо записывая что-то в блокноте и часто затягиваясь пахитоской. Пётр Николаевич аккуратно положил карандаш и свежий номер «Правды» рядом с недопитой чашкой крепчайшего, сваренного по-мароккански, кофе. Линия вокруг газетной заметки получилась очень толстая, карандаш прорвал желтоватую газетную бумагу в нескольких местах.

— Столько подробностей. Откуда ты знаешь обо всем этом, Катрин? — Удивленно спросил Волохов. Ему казалось, что Катрин не обращала на него никакого внимания. И взволнованный рассказ о том. что произошло вчера в монастыре, адресовала кому-то другому, не ему. Или самой себе. Только не ему, Волохову.

Рядом с Катрин на белоснежной скатерти рядом дымилась в пепельнице длинная тлеющая пахитоска, заправленная в мундштук. Катрин улыбнулась. В её огромных серых глазах, которые так нравились Волохову, блеснули ироничные искорки.

— Откуда? От хороших знакомых, Пьер. Например, от Андре Ромеро, мой милый. От кого же еще узнают такие вещи.

— И все это ты вставишь в колонку на четвертой странице твоего еженедельника?

— Конечно, нет. Всё не поместится. Но это можно продавать. Почему не найти других покупателей? На еженедельнике свет клином не сошелся. У нас, в Штатах, пресса свободна. А подробности иногда бывают неплохим товаром.

Катрин жадно затянулась пахитоской и неожиданно, вместе с колечками пряного табачного дыма выдохнула, будто стремясь застать своими словами Волохова врасплох:

— Андре справился со своей работой прекрасно. Он развязал язык этому святоше.

— Неужели? Каким же образом?

— Андре всегда честно выполняет то, что обещает.

— Стало быть, он не постеснялся угостить беззащитного Доминго второй пулей. Хорош герой! Стрелять в безоружного.

— Перестань. Андре просто честно выполняет свой долг перед Республикой. Монахи зажрались, прячут ценности и хлеб. Их надо наказывать, карать, — Катрин даже взмахнула в негодовании кулаком. От её иронии не осталось и следа.

— Или фашисты свернут нам шею, или мы им! Другого не дано. Или ты думаешь иначе, Пьер?

— Конечно, война есть война. Для победы нужны деньги. Много денег.

Волохову не хотелось больше говорить об анархистах. Всем своим видом он дал понять это Катрин. Мол, какое ему дело до очередного сенсационного репортажа для калифорнийского еженедельника «Морниг пост»?

На самом деле то, что было новостью для Катрин, Волохов узнал гораздо раньше. И с еще более циничными, жестокими, страшными подробностями, которые он мог бы поведать журналистке, но о которых не смел говорить. Он не придал значения информации о бойне в обители. Мало ли зверств бывает на войне. Особенно на гражданской. Самой беспощадной из войн — замечено: соотечественники особенно рьяно и охотно режут друг друга во имя классовой борьбы.

Катрин жадно затягивалась пахитоской и следила за тем, как выматывал душу из официанта анархист Андре Ромеро. Он требовал выпивку.

— К счастью, Андре не захватил сегодня маузер, — задумчиво сказала Катрин. Белые кольца табачного дыма повисли над девушкой: серия чинно растворявшихся в сизом воздухе ресторана нимбов. — Но он напьётся. Если уже не напился. Зови Мигеля, Пьер. Пока не поздно.

Волохов спешно покинул зал.

Их друг Андре действительно напился до зелёных чертей. За первой порцией перно последовала вторая. А за ней третья. Официант отказался принести четвертую.

Тогда Ромеро выхватил у официанта поднос со стаканами, который тот нес к другому столику.

Вспыльчивый официант — каталонец попытался отнять у Андре поднос. Но анархист грубо оттолкнул его.

Официант едва не отлетел к соседнему столику. Он удержался на ногах, только ухватив попавшую ему под руку спинку резного, крытого бархатом стула. Зазвенела битая посуда. Из-за портьеры на шум выскочил озабоченный администратор.

Ромеро повелительно махнул ему рукой, грязно выругался. Осыпая проклятиями тыловых крыс и врагов народа, он отчаянно жестикулировал, посылал всех к чертям.

Администратор кричал, звал на подмогу. Прибежавшие на его зов официанты примеривались, как наброситься скопом на Ромеро, чтобы надежно скрутить смутьяна полотенцами. Они понимали: без жертв не обойдется. Но никому из них не хотелось получить увечье.

В окрестностях ресторанного бара назревала полномасштабная драка, когда в зал спустились Волохов и Мигель. Они подхватили почти терявшего сознание Ромеро.

Анархист махал пудовыми кулаками, но вскоре убедился в том, что на его свободу посягают не те, кто толпился за спиной администратора, а его друзья, и сдался. Андре покорно дал себя увести на третий этаж, по дороге бормоча что-то о плохом снабжении патронами и харчами пулеметчиков у Торе-дель-Плата, о телескопах, которые франкисты применяют для корректировки артиллерийских стрельб везде, где им только не лень.

Перед самыми дверями своего номера Ромеро заявил, что всякий анархизм и социализм есть дерьмо, если они направлены против свободы личности. С этим заявлением он потерял способность к осмысленным действиям и был уложен в постель Волоховым и Мигелем.

В своем номере, завершив трудную эпопею умиротворения Андре Ромеро, Мигель спросил у Волохова по-французски:

— Интересно, какого черта Ромеро стал напиваться так рано по вечерам? Неужели всё так плохо и они окончательно проигрывают кампанию? Франко наступает.

— Что из того?

— Анархисты никогда не теряли уверенности в победе.

— Будет видно, — пожал плечами Волохов, — Сегодняшняя почта пришла?

— Разумеется, — Мигель подал Петру Николаевичу увесистый запечатанный пакет.

Мигель не вскрывал конверт, хотя на нем были адрес, имя руководителя группы советских журналистов в Барселоне. Им был Мигель. Все журналисты из Страны Советов носили испанские имена. «Товарищу Мигелю. Лично в руки» — повелевал стремительный росчерк. Это был автограф резидента советской разведки Орлова.

Волохов отложил в сторону ненужное. В бумажном ворохе заметил брошюру с недавно вышедшим в московском партийном издательстве очерком Мигеля о грозе фалангистов и герое борющегося народа Испании Андре Ромеро. Ему требовался бюллетень московской писательской организации. В нем между строк симпатическими чернилами написан текст шифрограммы. Конечно, способ передачи данных древний. Но проверенный. Резидент в Мадриде никогда не пользовался только одним каналом доставки сообщений. Орлов изобретал все новые и новые варианты действий, чем ставил в тупик своих оппонентов — шпионов Гитлера, Франко и Муссолини.

Обработав нужные ему страницы бюллетеня, сверяясь с ключом шифра, Волохов еще и еще раз перечитал текст новой шифрограммы. Информация для Мигеля. Она указывала координаты места прибытия подводной лодки «Астурия» — одного из немногих подводных кораблей республиканского правительства. Команда субмарины состояла из испанцев, живших до пиренейской гражданской войны в СССР, а также из моряков Черноморского флота. Все — активные коммунисты, неоднократно проверенные органами НКВД, ребята надежные, отважные.

Шифровка резидента предписывала Мигелю изъять из Барселонского отделения Госбанка Республики 645 килограммов золота. Все слитки в количестве 129 штук затем следовало загрузить на подлодку. Естественно, при полном и самом строжайшем режиме секретности.

— Здесь задание для твоих ребят, Мигель, — сказал Волохов.

— Снова золото. Рутина… — хмыкнул Мигель, перечитав текст.

Получить, вывезти, передать. Все просто, буднично. Бухгалтерская операция. Но приказать было легче, чем выполнить. В цепочке действий не хватало одного звена. Волохов подумал, что о нём еще не знал резидент Орлов. Но жизнь играла свою партию, которая не имела ничего общего с заказанной партитурой.

Орлову не сообщили, что день назад контроль над отделением Госбанка в Барселоне перешел в руки анархистов. Бородачи в черных рубахах решили взяться за дело всерьез. Они готовили восстание. Поднять бедноту барселонских трущоб, взять власть, а с ней и все ресурсы. Начальником отряда, охранявшего банк, стал любитель анисовой водки Андре Ромеро.

Из окна номера открывался вид на бульвар Рамблас. Волохов отвернул край портьеры. На стене четырехэтажного дома напротив повисли красно-черные транспаранты, на которых белилами спешно намалевали лозунги: «Читай анархистские книги и станешь человеком!» и «Во имя человеческого достоинства не дари своим детям игрушечных солдатиков». Пётр Николаевич кивнул Мигелю и заметил, поджигая в пепельнице страницу из московского бюллетеня:

— Они почти взяли город в свои руки. Орлов озабочен. Всерьез.

— Чем же? — изумился Мигель. Он старательно грассировал, подражая каталонскому выговору.

— Твоим неумением повернуть дело в нужное русло, друг.

— Ты о каком именно деле, Пьер?

— О последнем. И перестань говорить по-французски. Нас все равно никто не слышит.

— Хорошо, Петр, о делах по-русски. Кстати, в разведке анархистов тоже некоторые прекрасно говорят по-нашему. У них работают соотечественники. Из эмигрантов-троцкистов.

— Ты хотел сказать — работали.

— Кто знает, кто знает. Всех убрать еще не успели.

— Беда в том, что мы не знаем толком, что в голове у нашего друга Ромеро, Мигель. Ты по-прежнему будешь бить кулаком в грудь и уверять, что Ромеро добрый малый? Он никогда не повернет на сторону фаланги? Не дёрнет прямиком к Гитлеру? Да?

— Да. Я уверен в нем. Он настоящий компаньеро.

— Ерунда. Мы должны быть уверены в Ромеро. Предстоит трудная операция с вывозкой золота.

— Золото? В который раз? Устроим в лучшем виде, как прежде, — с легкомысленной небрежностью бросил Мигель.

Волохов скептически пожал плечами. Но Мигель неё заметил его пренебрежения. Он тут же добавил, уже более серьезно. Заговорил настойчиво, торопливо, горячо.

— Я уверен в Андре. Ну поговори с ним сам. С глазу на глаз. Если хочешь, я устрою встречу. В кафе «Континенталь», например.

— Даже так, — усмехнулся Волохов.

Кафе «Континенталь» Петр Николаевич считал сомнительным заведением. В его стенах вполне могла быть установлена прослушивающая аппаратура «пятой колонны». Восторженный Мигель, подумал Волохов, писал гениальные очерки, его репортажами зачитывались в Советском Союзе стар и млад. Его хвалил сам товарищ Сталин. Но вот конспиратор из Мигеля был плёвый. Агентурной работе его следовало учить и учить. Хоть бы на курсы записали. Что в Центре думают, доверяя важные акции дилетанту.

Волохов успел убедиться в этом на практике, наблюдая за тем, насколько чисто выполнял агентурные задания Мигель: не всегда мог определить наличие слежки. Был способен раскрыть себя неловким словом.

Такого человека, будь воля Петра Николаевича, он в разведке не держал. И вряд ли поручил бы ему ответственную операцию. Но начальству в Москве и резиденту Орлову виднее. Очевидно, Центр по известным ему соображениям предназначал журналиста Мигеля для тонкой игры на самом высоком уровне. Волохов здравым умом не мог не понимать: знать лишнего никогда не требуется.

В дверь номера настойчиво постучали. Кто-то кричал по-каталонски, срываясь на истошный фальцет:

— Компаньеро Мигель, откройте, пожалуйста, это срочно, очень срочно. Откройте. Умоляю…

Мигель внимательно посмотрел на Волохова, застывшего у окна. Поморгал, сильно стиснув веки, снял круглые очки-рондо. Протёр стекла замшевым лоскутком. Улыбнулся неловко, обернувшись к Волохову.

— Андре напился. Пойду выручать. Как обычно.

И пошел открывать дверь своего номера, инкрустированную красным деревом.

Перечитав при неярком свете ночника фотокопию допросного листа, Волохов аккуратно завязал тесемки папки. Долго сидел у раскрытого сейфа.

На подоконник гулко падали капли — недавно отгрохотал щедрый июльский ливень. Шумел под окном старый клен.

Прошлое не хотело убираться прочь. Петру Николаевичу ещё чудился людской шум отеля «Тэйлор». Запах кофе и крепкого египетского табака. Он видел перед собой пепельницу, а на ней пахитоску в длинном мундштуке, которую жадно курила Катрин Пат.

Нет, так нельзя. Заснешь чего доброго. А спать некогда. Волохов помассировал указательными пальцами виски. Потянулся к телефону. Вспомнил, что прежде следует затворить дверцу сейфа. Закрыв сейф, он набрал номер внутреннего телефона и вызвал своего заместителя, капитана госбезопасности Дмитрия Ефремова.

Аккуратный и пунктуальный Ефремов не заставил себя долго ждать. Он появился так быстро, словно стоял у дверей кабинета майора, ожидая вызова, несмотря на поздний ночной час.

Волохов заметил в руках заместителя ворох бумаг.

— Что там?

— Запрос странный, товарищ майор. Из кадровой службы. Есть указание службы Рафальского проверить.

— Не понимаю. При чём тут кадровики?

— К нам лейтенанта направили. Панкова. Для прохождения службы. А он не явился. Задержался где-то. Вот кадры просят сообщить о нем.

— Ошибка какая-то. Разберись там. А то замучают проверкой. Будем без вины виноватыми. Все?

— Никак нет. Семнадцатая вышла на связь. Поступили разведданные из Восточной Пруссии. Очень интересные.

— Хорошо. Но это пока тебе придется разгребать.

— Не понял, товарищ майор.

— А что тут не понять, Дима? Готовься принимать дела. Временно, — озабоченно сказал капитану Волохов. Перед Ефремовым он не считал нужным скрывать перемен настроения.

— Есть принять дела, — привычно отозвался заместитель. Приказ начальства не обсуждается. Вышколенный службист Ефремов ничем не выдал своего смущения, озадаченности разворотом дел. Он просто вынул из нагрудного кармана гимнастерки маленькую записную книжку и карандаш, приготовился записать.

— Нет, не надо ничего писать, — махнул рукой Волохов. — Дела ты и так знаешь. Возьмешь командование на время моей командировки. Вот ордер. Пусть приготовят самолет, вылет без промедления. Я обязан вылететь в прифронтовую полосу. Приказ товарища наркома.

— Будет сделано, товарищ майор! Какие еще будут приказания?

Волохов не ответил. Он поглядел на массивный сейф. Затем — на Ефремова.

Лейтенант бесстрастно ждал, как и полагается хорошему службисту.

«Зачем Берия говорил мне про Гегеля? Для красного словца? И о Рафальском? О незаменимых кадрах? Нет, Лаврентий Павлович вымеряет, как в аптеке. Все неслучайно. Значит, что-то там, наверху происходит. Неужели сам Хозяин решил поменять руководство и Берия может оказаться под ударом? А с ним и все, кто был ему предан?» — Петр Николаевич внезапно почувствовал, как кольнуло в висок тонкая холодная игла.

«Нет, шалишь. Петьку Волохова не возьмешь на арапа. Зубами грызть будем, но отобьемся!» — Волохов зло усмехнулся. Надо бить первым. Кого? Как? Пока неясно. Но разберемся. Ввязаться в драку, а там понять, какими приемами отбиваться. И чего будет стоить победа. Вот так, Петруха, только так.

Лихорадочный жар отступал. Душу медленно наполнял особенный покой. Ощущение было точно таким, как тогда, в Пиренеях. Он вышел из дикого леса к скалистому обрыву. Стоя на гранитном уступе, видел под собой далеко внизу извилистую ленту бурной речушки, сосны на склонах и дымки дальней пастушьей деревушки, разделенной надвое белым проселком.

Затянувшаяся пауза, заметно, прискучила деятельному капитану. Ефремов кашлянул в кулак. Волохов, словно очнулся от цепкого сна наяву. Он посмотрел в лицо своего зама и, улыбнувшись, спросил:

— Кто такой Гегель, Дима?

Ефремов удивленно уставился на Волохова. О Гегеле и об использовании его философского наследия в работе первичных парторганизаций можно было прочитать в последнем номере журнала «Коммунист». В ответах товарища Сталина на вопросы саратовских колхозников. Но Ефремов не сказал об этом начальнику. Он знал, что к партийной пропаганде товарищ майор госбезопасности относился с прохладцей. Хотя широко этот факт Волохов и не афишировал. Поэтому Ефремов ответил просто:

— Ученый такой, товарищ майор. С помощью своего диалектического метода Гегель переосмысливает…

Волохов махнул рукой, поспешно остановив монолог политически грамотного чекиста, немного помедлив, сказал:

— Работает неплохо, творчески?

— Кто?

— Да Гегель этот. Он ведь из ГлавПУРа? Правильно?

— Никак нет, товарищ майор. Умер он. Давно. Сто лет назад. И не у нас, в Германии.

— Молодец, Дима, зачет — иронично ухмыльнулся Волохов.

Он побарабанил пальцами по столешнице. Покосился на старательного педанта Ефремова, захохотал. Мастерски спародировал манеру разговора капитана Ефремова:

— Нет, Митрий, ты неисправим. Педант, сущий педант. Все-то у тебя по полочкам выложено. Как в магазине. Гегеля сто граммов, пожалуйста. Сию минуту, вам кусочком или нарезать? Но Гегель-то тебе не колбаса! Что ж его по кусочкам растаскивать. Гегеля-то!

Ефремов понял, что его разыгрывают, обиделся. Он не хотел показать Волохову, что веселость начальства задела его за живое, но внезапный густой румянец, заливший щеки…

А Пётр Николаевич наставительно заметил:

— Обиделся. На начальство, Митрий, не дуются. Себе дороже обернется. Заруби на носу.

Волохов примирительно вновь махнул рукой:

— Ладно, Дима, черт с ним, с Гегелем. Звони на аэродром, пусть самолет готовят. И машину мою к подъезду. Через час. Может, ещё успею выспаться на дорожку.