Россия распятая

Илья Глазунов, 2005

Автобиография всемирно известного русского художника Ильи Глазунова во многом уникальна и необычна. Автор рассказывает в ней не только о довоенном детстве, страшных днях ленинградской блокады, о начале пути и становлении будущего художника, но и о нашем трагическом времени, о своем понимании творчества и искусства, о взглядах на историю бесконечно любимой им России. Художник по-новому пытается осмыслить забытые страницы не только русской истории, но и мировой истории. Илье Сергеевичу довелось побывать во многих странах мира, он был знаком с большинством культовых фигур XX века. Ему довелось писать портреты таких неординарных личностей как Иоанн-Павел II, Индиры Ганди и Фиделя Кастро. Выставки Ильи Глазунова с многотысячными очередями зрителей были, есть и будут событиями огромной духовной значимости в жизни нашего общества. Многогранное творчество художника, как и эта книга, есть свидетельство борьбы добра и зла, где поле битвы – сердце человека. «Россия распятая», книга-исповедь, написанная с пронзительной правдой художника и гражданина, – это документ великой духовности, веры в возрождение нашего многонационального Отечества.

© Глазунов И.С.

© ООО «Издательство АСТ», 2017

* * *

Посвящаю свою книгу родителям,

Ольге Константиновне и Сергею Федоровичу,

погибшим в Ленинградскую блокаду,

жене Нине и детям моим, Вере и Ивану,

и всем тем, кто освещал путь моей жизни

И свет во тьме светит,

и тьма не объяла Его.

Евангелие от Иоанна (гл. I, ст. V)

Пролог

Я не мог не написать эту книгу…

Мне иногда кажется, что я прожил сто жизней, но все они — и счастливые, и кошмарно-трагические — объединены одним понятием — моя жизнь в жестоком XX веке.

Я родился в 1930 году в России, в Ленинграде — Петербурге, в страшные годы геноцида, прежде всего, русского народа. В СССР, который иностранцы называли «страной без Бога», — в разгар коллективизации, означавшей уничтожение русского крестьянства, равно как и других кормильцев многонациональной страны. Недаром Иосиф Джугашвили, называвший себя Сталиным, именовал ее «второй революцией» после Октября 1917-го.

В годы моего детства страна окутывалась черным дымом новых фабрик и заводов, полнилась гулом первых сталинских пятилеток, знаменующих насильственную «железную поступь» так называемого социализма, покрывалась кровавой коростой концентрационных лагерей. Тогда Максим Горький, вернувшийся по указанию Кремля с солнечного острова Капри, захлебываясь от восторга, воспевал Соловки и Беломорканал как «школу коммунистического перевоспитания». Перевоспитание трудом — давняя идея Льва Толстого, кривого зеркала русской революции. Левая интеллигенция Европы и Америки рукоплескала «русскому чуду», «новому миру», творимому большевиками. Памятные мне детские журналы были до предела насыщены любовью к Сталину и ненавистью к попам, белогвардейцам и мировой буржуазии. По радио, как мне врезалось в память, непрестанно звучали стихи «Гренада, Гренада, Гренада моя» и прославлялись подвиги интербригадовцев, героически сражавшихся против мятежного генерала Франко — соратника Муссолини и Гитлера. Позже, уже в школе, нас то и дело заставляли вырезать из учебников портреты недавних вождей и маршалов СССР, которые вдруг становились разоблаченными «врагами народа». И еще помню тихий испуганный шепот моих родственников: «Кого вчера взяли? Кто следующий?». Я никак не мог понять, почему мой отец спит одетым, а среди ночи встает и подходит к окну, когда в колодец нашего двора вдруг въезжает машина…

Это было время, когда рушились древние русские города, стирались с лика земли православные монастыри и церкви, пылали костры из икон и священных книг, вовсю добивались «социально чуждые элементы». Задыхались без России Бунин и Рахманинов, Шаляпин и Коровин — и многие другие беженцы великого исхода, миллионы лучших людей России… В 1930 году в одиночестве и забвении умер Илья Ефимович Репин. Русские аристократы, генералы и офицеры работали таксистами и официантами в Париже. Не помогли им в беде масонские «братья»…

В изгнании Бунин с горечью писал о России: «Это было давно, бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернется уже вовеки… Ибо всему свой срок, — миновала и для нас сказка: отказались от нас наши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобраные скатерти, поруганы молитвы и заклятия… — и настал конец, предел божьему прощению». (Бунин И. А. Собр. соч. — М.: Худ. лит., 1998. Т. 4. С. 221, 225).

Это было время, когда в Европе Муссолини выступил за пересмотр Версальского договора, а молодые немцы зачитывались книгой «Моя борьба» тогда еще молодого, далеко не всем известного Адольфа Гитлера. Британия по-прежнему высокомерно «правила морями», но в далекой Индии, «жемчужине английской короны», уже поднял знамя гражданского неповиновения Махатма Ганди. В 1930 году был убит в своей московской квартире «лучший, талантливейший поэт советской эпохи» Владимир Маяковский. И это тоже было в год моего рождения.

Вспоминая довоенное детство, оглядываясь вокруг себя сегодня, мне порой кажется, что все это было не со мной и в другом мире, в другой, еще живой, хотя и полуразрушенной России. Это было в Петербурге, который за 6 лет до моего рождения был назван Ленинградом. Какие одухотворенные, добрые, словно сошедшие со страниц журнала «Нива» лица окружали меня тогда! Таких не будет уже — они сметены навсегда войнами и красным геноцидом. Слышу цокот копыт по булыжной мостовой и звонки трамваев на Петроградской стороне. Помню, как поразили меня синие волнистые линии, отмечающие уровень наводнения Невы; глядя на них снизу вверх, я думал: а ведь во времена Пушкина вода поглотила бы и нас…

В памяти живет и наш петербургский двор, а неподалеку — Ботанический сад, шумящий высокими кронами деревьев, среди которых высился дуб-великан, посаженный, по преданию, самим Петром I. Его свалило наземь ураганом совсем недавно… В густой и таинственной зелени парка мерцали черные пруды, в одном из которых, как в зеркале, отражалась беседка, где любил в задумчивости сидеть Александр Блок. В Ботаническом саду я бывал до войны каждый день. Здесь, в деревянном двухэтажном доме, жила сестра матери Агнесса Константиновна Монтеверде, моя любимая тетя.

А вот всплывает из глубин памяти доброе лицо первой моей учительницы, Евдокии Ильиничны. Она приказывает мне переписать для школьной стенгазеты такие бравые стихи моего одноклассника:

Бросив пушки, танки, мины,

Удирали белофинны.

Всех быстрее удирал

Белофинский генерал.

А отец мой, выдирая в который раз из радиосети штепсель «черной тарелки», говорит: «Позорно, что они никак не могут проломить линию Маннергейма». Я, конечно, не знал тогда, что барон Маннергейм был адъютантом Государя Николая II и дружил с малоизвестным у нас (очевидно, по этой причине) великим финским художником Аксеном Галеном. Но я уже знал от матери, что у нас до революции была дача в Дибунах, неподалеку от Куоккалы, где жил Илья Ефимович Репин. И думала ли тогда моя мама — Ольга Константиновна, что через много-много лет ее сын, который стал, как она мечтала, художником, будет приглашен писать портрет Урхо Кекконена, президента Финляндии.

Моя память хранит многое. Страшные годы войны предстают передо мной как огромная апокалипсическая туча, сметающая все на своем пути. Словно это было вчера: возвращаясь с летней дачи в Вырице, мой отец, мама и я успели втиснуться в переполненный вагон последнего поезда, идущего в Ленинград. Немцы шли за нами буквально по пятам. Вспоминаются разговоры взрослых: «Вот тебе и несокрушимая… Как драпают! У ополченцев желторотых одна винтовка на 12 человек, да и та «трехлинейка» царских времен!» Кто-то, теснящийся в проходе, добавил: «Обещали — своей земли вершка не отдадим, а немец за два месяца пол-России оттяпал». Другой тихим шепотом вставил: «Говорят, немцы назначили губернатором Киева князя Мещерского; церкви открывают, колхозы распускают. Листовку сам видел: немцы собираются через неделю взять Ленинград и уже банкет в «Астории» назначили». «А я другую видел: на ней сын Сталина с немецкими офицерами сфотографирован, — добавил бородатый мужик в косоворотке. И продолжил: — Власти нету, райкомы пустые, а магазины грабят».

Все ждали воздушного налета. Но его не было. Чудом добрались мы до Ленинграда. Он был неузнаваем — город готовился к осаде.

Мне и сейчас по ночам слышатся завывание сирен и зловещее тиканье метронома по радио, глухие взрывы, от которых шатаются погасшие люстры на потолке. И в лютом морозе комнат, в неверном и тусклом свете мигающей коптилки видятся уже окоченевшие тела моего отца, родных и близких. Помню сквозь слезы лицо умирающей матери, благословившей меня на спасение медной фамильной иконкой. «Я поправлюсь, сынок», — шептала она. Но чуда не произошло…

Потом — черные, рябые от ветра полыньи Дороги жизни. Ладога. Неужели все это было со мной? Мне суждено было выжить. В деревне Гребло, затерянной в бескрайних новгородских лесах, остались одни только старики, женщины, дети — как будто для того лишь, чтобы получать с фронтов похоронки. В те годы передо мной открылся мир русской деревни с ее могучей и нежной северной природой. С моими новыми деревенскими друзьями я работал на колхозном поле, ходил в школу за пять километров по снежной пустыне замерзшего озера Великого. На уроках мне приходилось иногда отвечать письменно — я стал заикаться и часто даже не мог говорить после пережитого кошмара Ленинградской блокады. Иногда говорят, что дети злые и насмешливые. Только не деревенские! Они относились ко мне с пониманием и тонкой душевной деликатностью.

Наконец блокада была прорвана, и я вернулся в родной город, на пустынные набережные и проспекты столь любимого мною, загадочного в дивной красоте своей Ленинграда — Санкт-Петербурга. Я словно заново открывал его, хоть он был мне до галлюцинаций памятен. Летний сад; заколоченный досками Медный всадник; раскрашенные, будто плащ-палатки, величавые дворцовые ансамбли; крики чаек и брызги волн, стекающие словно слезы по граниту набережных; былое великолепие имперских парков, вскопанных под чахлые огороды, — пустынный и ветреный город, населенный скульптурами и отраженными в величавых невских волнах творениями его великих зодчих.

Помнится, как загадочно смотрели на нас, будущих художников, древние египетские сфинксы, когда мы неподалеку от них разгружали с баржи дрова, чтобы не замерзнуть в классах бывшей Академии художеств, на фасаде которой были начертаны слова, осенявшие мои годы учебы: «Свободным художествам. 1725». Помню, как к нам, воспитанникам средней художественной школы, расположенной на последнем этаже академии, заходил сам Игорь Эммануилович Грабарь. Я не мог и подумать тогда, что много-много лет спустя мне суждено будет создать Российскую академию живописи, ваяния и зодчества, стать ее основателем и ректором — во имя сохранения школы высокого реализма, к которой меня приобщили мои учителя и сам дух императорского Петербурга.

Помню зимнее небо утром 5 марта 1953 года. Была серая мгла, сквозь которую светил багровый шар восходящего солнца. Я ехал в Москву на похороны Сталина без билета на багажной полке общего вагона. Я так и не попал в Колонный зал — на Трубной меня едва не раздавило в людском водовороте. Многие тогда рыдали, но у меня не было слез… Гипноз имени Сталина был велик — с ним связывали нашу победу 1945 года. Тогда перед ним дрожала Европа, вставая, как Черчилль, в едином порыве, когда он входил.

Смерть Сталина была вехой в истории XX века. Каждая страна по-своему реагировала на уход диктатора.

Возвращаясь с похорон «отца народов», я смотрел на вечереющие снега бескрайних просторов России, проносящихся за вагонным окном.

Говорят, что большое видится на расстоянии. Это и правда, и неправда. Реальная жизнь часто подтверждает другое: туманы времен способны исказить и размазать историческую правду…

В моей семье, как и в миллионах других, ненавидели Сталина, видя в жизни и испытывая на себе его преступную жестокую волю. Мне как русскому стыдно и мучительно больно читать сегодня, как иные историки и публицисты, считающие себя патриотами России, вновь возвеличивают Сталина как «вождя русского народа», непримиримого борца с троцкизмом и мировым сионизмом, создателя могучей «советской империи». Забывают, однако, что борьба с Троцким была только борьбой за личную власть в партии.

Так кто же все-таки был Сталин? Меня, как и всех тогда, справедливо учили, что «Сталин — это Ленин сегодня».

Помню, когда мне было 18 лет, я рисовал портрет старого петербуржца, писателя Сергея Карловича Вржосека. Имя его упомянуто в одном из томов «Энциклопедии политкаторжан».

Это было время триумфа культа личности Сталина, объявившего тогда войну безродному космополитизму. Во время сеанса Сергей Карлович спросил вдруг: «Ильюша, а как ты к Ленину относишься?» Я был смущен вопросом и не нашелся, что ответить. Всех нас учили в школе, а позднее в академии, что основатель советского государства Ленин — гений. Его учение всесильно, потому что оно верно.

Но тут же вспомнилось, как недавно в коридоре у мастерской, где мы писали натюрморты, во время переменки кто-то, оглядываясь по сторонам, полушепотом рассказал новый анекдот. Темная деревенская старушка по складам читает лозунг: «Ленин умер, но дело его живет!» — и, перекрестившись, говорит: «Лучше бы он сам жил вечно, а дело бы его — умерло!» Кто-то прыснул в кулак, а кто-то, улыбнувшись, промолчал.

Я работал над лепкой выпуклого лба Вржосека, а за окном шумели машины, звенели трамваи на многолюдном Невском. Старый писатель, не дожидаясь моего ответа, неожиданно произнес: «Между прочим, Ильюша, Сашка Керенский, балбес и фанфарон, у меня юридическую практику проходил. Я его как облупленного знаю». Задумавшись, не меняя позы, необходимой для работы над портретом, Сергей Карлович продолжил: «Никогда не видел более скучной личности, чем Ленин. Мы вместе с ним когда-то преподавали в рабочем марксистском кружке. Ленин всегда поражал меня своей серостью во всем и школярской узостью, свойственной всем заурядностям. Его научные работы — унылая компиляция. Но уже тогда я заметил в нем нетерпимость и фанатизм. Он не признавал других мнений, даже товарищей по работе. Думаю, что именно фанатизм и беспринципность, когда цель оправдывает любые средства, и сделали из него немецкого шпиона. Над дуростью же пучеглазой Крупской у нас все смеялись, а кто-то даже называл ее за бесцветность внешности молью. Не понимаю, как могло случиться, что так называемого Ильича превратили не только в гения, но и в вождя мировой революции».

Повернув голову ко мне и пряча лукавую улыбку в седую, клинышком подстриженную бороду, спросил пытливо: «Как, мой милый, я тебя не испугал своими воспоминаниями о людях, которых я хорошо знал?»

Слова старого Вржосека не испугали меня — они потрясли до основания мою душу. Я впервые слышал такое о Ленине. Я на всю жизнь запомнил тот ненастный петербургский день, когда после сеанса с этюдником через плечо в каком-то ознобе возбуждения шел пешком через мост на Петроградскую сторону до своего дома. Я ни с кем не мог обсудить столь взволновавшие мой ум и ставшие для меня откровением слова старого писателя.

С тех пор прошло более полувека. На протяжении многих лет я изучал исторические свидетельства и документы, пытаясь понять и явление Ленина. Эта работа отражена и в образном осмыслении его в таких моих картинах, как «Костры Октября», «Великий эксперимент», «Мистерия XX века» и других.

Написал я в 60-е годы и портрет Ленина, который, однако, нигде не печатался и не выставлялся, кроме одной выставки в Манеже, закрытой через 4 дня по требованию партбюро МОСХа. Помню, тогдашний президент Академии художеств В. А. Серов, увидев мою работу, язвительно сказал: «Это что — великий Ленин в геенне огненной? И вы надеетесь это показать народу?»

Я многое потом передумал и осмыслил, знакомясь с такими документами и свидетельствами современников Ленина, которые многие десятилетия тщательно скрывались от нас. Сегодня спорят о числе жертв многомиллионного русского холокоста… Памятный лозунг «Никто не забыт — ничто не забыто!» странно сочетается со словами Достоевского о том, что «в мире все за всех виноваты». Долго еще историки будут приводить цифры о преобладающей роли евреев в революции, о щедро оплачиваемых штыках латышских и китайских наемников, без которых не утвердилась бы пролетарская диктатура, где почти не было русских, но были миллионы распропагандированных «сознательных» рабочих и крестьян многонациональной России. Большинство интеллигенции, увы, вторило им, рукоплеща «освободительному движению», ниспровергавшему Самодержавие, Православие и Народность, — они тоже жаждали крушения исторической России. Мое поколение выросло под кровавым красным знаменем с изображением Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина. Нас учили любить все народы мира, кроме своего. Особенно потрясла меня впервые прочитанная фраза Ленина: «А на Россию, господа хорошие, мне наплевать…» По Ленину, пусть погибнут ⁹/₁₀, но остальные доживут до победы мировой революции. Эти слова перевернули мою душу. И Ульянов-Ленин стал для меня террористом № 1, взорванной большевиками России.

* * *

Оплакав своего вождя, коминтерновцы, кроме «перманентного» революционера Троцкого, поняли, что мировая революция не удалась. Они не ожидали, какое мощное сопротивление окажут им национальные силы Европы, не приемлющие идей и господства марксистского интернационала. Верный ленинец Сталин начал с присущей ему жестокостью проводить в жизнь идею своего учителя о построении социализма в одной, отдельно взятой стране — России, понимаемой как плацдарм для борьбы за грядущую победу коммунизма во всем мире.

* * *

За 450 последних лет мир видел три главные революции, каждая из которых была разрушительнее предыдущих. Эти три революции — Английская, Французская и Русская — очень близки друг к другу как ступени одной и той же лестницы, ведущей к мировой революции. В начале каждой революции всегда говорилось, что она направлена против угнетателей — «королей, царей и помещиков». А в наши дни, когда власть царей и попов кончилась, а революция в новых формах и под новыми лозунгами продолжается бесконечно, для многих стало ясно, что все это имело целью обмануть народы. Истинное предназначение революции — это разрушение во имя мирового господства избранного меньшинства.

Думается, что Сталин, как и Кромвель, и Наполеон, был одной из марионеток и выдвиженцев этой могучей всесокрушающей силы с ее многовековым опытом.

Многое написано, пишется и будет написано о тайной истории мирового масонства и его влиянии на историю человечества. Не касаясь тамплиеров, розенкрейцеров и особенно значимой фигуры Вейсгаупта, его последователей Маркса, Ленина и большевиков — словом, не вдаваясь в суть истории Адонирама и «тайны беззакония», подтверждаю вместе с многими историками, что все европейские революции были тщательно подготовлены и осуществлены с железной последовательностью масонскими ложами разных систем обрядов и послушания, деятельность которых, однако, направлялась из единого центра, скрытого от глаз человечества в течение многих веков.

Ныне никто не отрицает, что Временное правительство русской Февральской революции полностью состояло из масонов.

Известно, что, придя к власти, большевики запретили в завоеванной ими России все масонские ложи, оставив лишь безраздельное господство своей, победившей. У западных исследователей я читал, что, например, Ленин, Горький, Луначарский, Бухарин и другие были приняты еще до революции в ложу «Великого Востока» — ту ложу, с которой обычно связывают всех участников так называемой великой Французской революции.

* * *

О ликвидации крестьянского сословия России (под видом «ликвидации кулачества как класса»), о миллионах заключенных и погибших в подвалах ЧК — ОГПУ написано немало. А садистские пытки и зверства над православным русским духовенством и верующими мирянами? Кровь стынет в жилах… Кое-что к этому из своего жизненного опыта и встреч с людьми тех приснопамятных лет добавлю и я. Еще и на моей памяти — факты ожесточенной борьбы с «социально чуждыми элементами». Напомню лишь, что их дети вплоть до 1936 года не допускались во все высшие учебные заведения либо изгонялись из них. Был создан вакуум. Так что до самой войны не из русских, а из нового «советского общества» формировалась интеллектуальная и художественная элита советской страны.

Не забыть мне рассказ врача К. М. Дубровского, любимого ученика Бехтерева, отсидевшего более четверти века в сталинских лагерях смерти. Он был изгнан из Ленинградского университета за принадлежность к дворянскому сословию и вынужден был работать санитаром «скорой помощи». В декабре 1925 года раздался звонок: «Скорая помощь»? Звонят из «Англетера». Приезжайте срочно. Повесился Сергей Есенин». «И вот, Ильюша, — рассказывал он мне, — я первым вошел в номер и понял, что это не самоубийство. Следы борьбы говорили о том, что он не хотел расставаться с жизнью». Помню, как уже в годы перестройки на вечере «Огонька», который тогда возглавлял уже не Софронов, а Коротич, наполненный до отказа зал взорвался возмущенным недоверием, когда я сказал об убийстве поэта. В «большевистской империи» умели прятать концы в воду, не только уничтожая миллионы, но и отдельных известных людей страны.

Но почему же «прогрессивные» деятели культуры Европы и Америки в довоенные годы захлебывались от восторга и восхищения деяниями Сталина? А какие звонкие имена! Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер, Луи Арагон, Андре Жид, Анри Барбюс… Словно соревнуясь друг с другом в словесной лести, они сообща создавали лживый образ «вождя народов», которому беззаветно преданы счастливые граждане его страны — строители нового социального рая.

Поразительна в своей лжи изданная у нас до войны огромным тиражом книга Фейхтвангера «Москва. 1937». Неужели ее мог написать автор «Лженерона», «Испанской баллады», «Гойи»? С удивительным пониманием и одобрением он пишет о знаменитых сталинских процессах над «врагами народа». Невольно возникает вопрос: его «Москва. 1937» не была ли выполнением политического заказа тех, кто организовывал нашу революцию, кто руководил и руководит миром?

Диву даешься, как Фейхтвангер не только восхищается мощью сталинских пятилеток, неузнаваемо преобразующих «нищую лапотную Россию», но и личной скромностью великого вождя. Писателя-антифашиста особенно поразило, что именно сталинская скромность не позволяет ему запретить многочисленные выражения всенародной любви: плакаты, бюсты, картины, песни и памятники.

Раздумывая над тем далеким, но и таким близким временем, сегодня все яснее понимаешь, что все эти восторги деяниями Сталина, поток похвал тому новому миру «социального счастья», который он строил, были продиктованы не политической наивностью, а животным страхом европейской и американской демократий перед стремительно растущей военной мощью Третьего рейха и его союзников — Италии и Испании.

Гитлер не скрывал от всего мира, что своей первейшей задачей он считает расширение жизненного пространства для немцев за счет восточных русских земель, завоеванных «иудо-масонским большевистским интернационалом», мечтающим о мировом господстве.

Именно поэтому весь «прогрессивный мир» уповал на Сталина как на единственного избавителя от «коричневой чумы» и жаждал скорейшей схватки двух великих государств, прекрасно понимая, что после нее и Германия, и Россия — СССР будут лежать в руинах, потеряв миллионы своих граждан.

В то время как США и Англия отказались принять еврейских беженцев, спасавшихся от фашистского террора, Советский Союз незадолго до войны и сразу после ее начала спас от уничтожения два с половиной миллиона евреев. Даже ярый антисталинист, функционер коминтерна троцкист Исаак Дойчер вынужден был признать, что они «таким образом были спасены от нацистских концентрационных лагерей». И далее он подчеркнул: «Об этом еврейская националистическая и сионистская печать часто забывает…» Не могу не добавить, что и наша «демократическая» печать сегодня тоже предпочитает замалчивать это.

После выигранной победоносной войны с мировым фашизмом Иосиф Джугашвили окончательно уверовал в свое личное не только советское, но и мировое могущество.

Он снова, как и до войны, задумал серию политических процессов: закрыл еврейский антифашистский комитет, расстреляв замечательного актера Соломона Михоэлса и талантливого поэта Переца Маркиша, а затем развернул яростные кампании против космополитов и «врачей-убийц».

Помню, как у нас в институте на лекциях и комсомольских собраниях клеймили низкопоклонство перед Западом, зачитывали статьи из газет, в которых сообщались подробности убийства лечащими врачами Горького, Фрунзе, Жданова… Честно говоря, мы, погруженные в работу в своих институтских мастерских, не очень вникали в смысл всех этих шумных событий.

Помню, в то время я с моим другом копировал «Афинскую школу» гениального Рафаэля, поражаясь дару композиции и безошибочному чувству гармонии почти нашего ровесника. От лжи официоза мы отгораживались стеной любви к ушедшей правде классики.

— Ты знаешь, — сказал мой друг, — как все-таки был прав Врубель, сказавший: «Только реализм родит глубину и всесторонность».

Было уже поздно. Возвращаясь домой на десятом автобусе, мы вдруг услышали голос кондуктора: «Следующая остановка — кинотеатр «Свет». Мы переглянулись: ведь еще вчера он носил имя Эдисона! Подойдя к нашему дому, мы увидели в летящих хлопьях снега при тусклом свете уличного фонаря на стене старого здания электротехнического института новую мемориальную доску: «Здесь жил великий русский изобретатель радио А. С. Попов».

Мы стояли на промозглом ветру напротив Ботанического сада. Вокруг не было ни души. Друг сказал мне:

— Я слышал вчера, как отец со своим другом-профессором шептался на кухне: «Сталин плохо кончит», — он испытующе посмотрел на меня. — Существует тайное мировое правительство, которое после революций обычно ставит над побежденным народом диктатора другой крови. Ему чужого народа не жалко. А в конце концов, когда его руками дело сделано, его убирают и все преступления на него валят — он один виноват. Кстати, твой любимый Наполеон ведь тоже был для французов иностранцем, или, как говорили в России, «инородцем», над его ужасным корсиканским акцентом в школе смеялись. Аркольский мост, переписка с Робеспьером… Великий честолюбец, бывший якобинец, изменив революции и тем, кто ее вершил, провозгласил себя императором, обрушился на Россию, мечтая о создании всемирной империи. Столкнувшись в роковой схватке с русским сфинксом, задыхаясь в дыму пожара Москвы, он процедил тогда сквозь зубы: «Это скифы… скифы…» После вступления русских войск в Париж были остров Эльба, Сто дней и позор Ватерлоо и, наконец, английская тюрьма Святая Елена, где он и умер странной смертью в полном одиночестве и забвении.

— Погоди, — возразил я. — А разве кто на Сталина что-нибудь валит?

— Когда уберут, все на него одного и свалят, попомни это, — ответил Костя.

Придя домой, я долго не мог заснуть, потрясенный словами друга. Они вспомнились мне сразу же, когда 5 марта 1953 года передали сообщение о смерти «вождя народов». Бесспорно одно: Иосифу Джугашвили дали беспримерную в истории власть диктатора, не ограниченную никакими законами, как и его учителю Ульянову-Ленину, во имя уничтожения исторической России и превращения ее в несокрушимый плацдарм Коминтерна. Окончательное решение «русского вопроса», как и геноцида других народов, входящих в состав бывшей империи, переименованной в СССР, остановила Вторая мировая война.

Дорогой читатель, чувствую, что мне пора остановиться в политических характеристиках своего времени, но не могу не напомнить о той атмосфере моего детства и юности, которая окутывала мою жизнь. Я писал свою книгу для того, чтобы рассказать о детстве, о моем становлении как художника, о мучительно трудных годах учебы, о первой выставке, о тех людях, которые любили и ненавидели меня, о моем познании России, о воле к преодолению и о сознании смысла своего бытия и миссии художника.

* * *

После смерти Джугашвили построенную им пирамиду власти стали медленно разваливать. Началась холодная и лживая хрущевская «оттепель». При нем безжалостно сносились памятники древнего зодчества — краса и гордость уцелевших русских городов. Подсчитано, что «богоборец Хрущев» уничтожил больше церквей и монастырей, чем Ленин и Сталин. Я помню и всеобщее возмущение, когда Хрущев, любящий щеголять в украинской рубашке, «подарил» бывшей братской республике исконно русскую землю — Крым. А ведь это было только начало…

Развенчивая своего бывшего вождя и открывая ворота Архипелага ГУЛАГ, Хрущев начал штурмовать небо. Радостно потирая руки, на многочисленных приемах он не раз повторял: «Наш Юрка Гагарин всю Землю за час сорок восемь минут облетел, но нигде никакого Бога не увидел». Мне позировал Юрий Гагарин вскоре после полета. Запомнились серо-голубые глаза первого в мире космонавта, его открытая улыбка русского солдата. Он сказал мне свое знаменитое: «Поехали! У меня в распоряжении 15 минут. Вызывают к Никите Сергеевичу».

Мельком взглянув на портрет, протянул уважительно: «Похож!» Он поставил в правом углу свой четкий автограф и пометил: «1961 год, апрель».

* * *

Будучи студентом пятого курса, я получил Гран-при на Международной выставке молодых художников в Праге. А в 1957 году в Москве, в ЦДРИ, была открыта, после долгих колебаний дирекции, моя первая выставка, на обсуждение которой пришло столько зрителей, что был вызван наряд конной милиции. Западная пресса назвала ее «ударом ножа в спину соцреализма». Мне было тогда 26 лет. Я впервые ощутил любовь народа, злобную ненависть официальной критики и тех, кто, исповедуя партийную идеологию лжи соцреализма, был против моей правды жизни, считая Достоевского мракобесом, не приемля любовь к вечной России. Вернувшись в Ленинград, я получил «тройку» за диплом и был распределен учителем черчения сперва в Ижевск, потом в Иваново. Так я был изгнан из родного города и переехал в Москву, где у меня после выставки появилось много друзей.

Оказавшись в столице в положении лимитчика без прописки, живя из милости в кладовке большой коммунальной квартиры, я натыкался на непробиваемую стену враждебного небытия. В моей работе «Стена» я выразил это чувство неприкаянного одиночества: холод, снег и почти невидимое из-за нескончаемой стены таинство небесного сражения, а у ее подножия — ничтожно малая фигура отчаявшегося, никому не нужного человека…

Война выявила и создала новое поколение патриотов-государственников. Многие вернувшиеся с фронтов победители, овеянные славой, были назначены на ответственные посты как в политике, так и в культуре. Говорили, что они были совсем не похожи на довоенные кадры. Некоторые протянули мне руку помощи — и среди них я с особой благодарностью вспоминаю главного редактора «Огонька» Анатолия Владимировича Софронова. Благодаря ему я не умер с голоду, получая заказы на иллюстрации к произведениям великих русских писателей.

* * *

Могучая и добрая рука автора Гимна Советского Союза Сергея Владимировича Михалкова вытащила меня из житейской и политической трясины. Несмотря ни на что, я продолжал свою борьбу за право идти своим путем — путем русского художника, верного традициям нашей истории и культуры.

Выросший в Петербурге, овеянном духом Серебряного века, только в Москве я стал окончательно русским. В древней столице России для меня открылся мир допетровской русской православной цивилизации — соборы Кремля, священные стены Троице-Сергиевой лавры, хранящие имена святого подвижника Сергия Радонежского и Андрея Рублева, покоряющая могучая красота Ростова Великого, Суздаля, Владимира, Ярославля, тишина и бескрайние просторы русского Севера с его дивными деревянными храмами, где еще помнят древние былины, где до сих пор старушки вышивают на праздничных полотенцах древнеарийский символ Солнца — свастику.

Судьбоносным моментом в моей жизни художника стало приглашение приехать в Рим, с которым обратились к советским властям всемирно известные Лукино Висконти, Федерико Феллини, Джина Лоллобриджида, Джузеппе де Сантис, Эдуардо де Филиппо. Вернувшись после шумного успеха моей итальянской выставки в Москву, я был наконец принят министром культуры СССР Фурцевой. Тогда, как и сегодня, у нас очень считались с мнением Запада, и я дерзнул попросить у министра выставку и еще чердак под мастерскую. Чердак в сорок квадратных метров я получил, а выставка состоялась в единственном не подчиненном Союзу художников зале Манежа, да и то в служебном помещении, с черного хода, но была закрыта через 5 дней по требованию партбюро МОСХа.

Много с той поры написал я картин, которые выставлялись — или не выставлялись — в советском государстве. Общеизвестно, какой грандиозный скандал и шумиху в мировой прессе вызвала моя картина «Мистерия XX века», написанная в 1976 году. В ней я хотел воплотить в конкретных образах свое понимание основополагающих идей, определивших судьбы XX века, — от Льва Толстого и Столыпина до Гитлера, Сталина, Хрущева и властителя дум тех лет Солженицына. Задумана она была в Париже в 1968 году, куда я приехал по приглашению Ива Монтана, Симоны Синьоре и графа С. М. Толстого с целью написания портрета президента де Голля. Я приехал в неудачное время, началась потрясшая Париж студенческая революция, когда строились баррикады, горели костры, вдребезги разлетались витрины, взрывались газовые гранаты. Сидя ночью в одном из знаменитых парижских кафе неподалеку от Сорбонны, я на спичечном коробке сделал эскиз будущей картины. Правда, она получилась потом гораздо больших размеров — 3 на 6 метров. Из-за нее меня хотели выслать из СССР, а итальянский журнал «Оджи» написал о «Мистерии»: «Картина, которую никогда не увидят русские». Но все-таки увидели! Правда, только через 10 лет: когда началась перестройка и так называемая гласность!

…Я ненавижу первую фазу советского «коммунистического искусства» — абстрактный авангард Пролеткульта 20-х годов, задачей которого было создание в искусстве сумятицы и хаоса, уничтожение нравственных и духовных ценностей нашей христианской цивилизации с ее греко-римской и византийской основой. Затем наступила вторая фаза того же «коммунистического искусства» — соцреализм, утвержденный Сталиным, поскольку пропаганда должна быть понятной народу и похожей на реальность.

Но нет худа без добра: для создания правдоподобной пропагандистской лжи сталинским большевикам понадобилось воссоздать реалистическую школу и возродить понятие картины. Это было поручено «советскому Давиду», ученику Репина Исааку Бродскому. Позднее была организована Академия художеств СССР, которую возглавил друг Сталина и Ворошилова Александр Герасимов, воспитанник императорского училища живописи, ваяния и зодчества.

Однажды, позируя для портрета, А. А. Громыко рассказал мне, что на одном из кремлевских приемов Алексей Толстой, вернувшийся из эмиграции, позволил себе заявить, что лучшие русские художники оказались в изгнании, а здесь, в СССР, остались и процветают средненькие таланты. Попыхивая трубкой, хозяин стола Иосиф Виссарионович обратился к Герасимову: «Что ви на это скажете, товарищ Герасимов?» Находчивый глава советских художников, не моргнув глазом, тотчас же ответил: «Совершенно согласен, товарищ Сталин. Большинство наших художников действительно плевенькие, второй сорт. Да и в литературе-то не лучше. Правда, есть Толстой, но ведь не Лев». Сталин был очень доволен ответом и разрешил даже закурить Герасимову.

К сожалению, и А. Толстой, и А. Герасимов были правы: десятки лучших русских художников, именами которых гордилась Россия, вынуждены были покинуть Родину, а творческий путь многих из них до сих пор предан забвению. Я помню, как меня пятнадцать лет издевательски не принимали в Союз художников, в том числе за мою любовь к «эмигрантской своре» «дворянско-монархического» объединения художников «Мир искусства». И пропаганду православной церковности. Статьи наших искусствоведов тех лет были политическими доносами, преследующими цель уничтожить меня как художника.

* * *

Мне, как и многим, памятно то время, когда под видом строительства образцового коммунистического города стиралась с лика земли древняя столица русского народа Москва. Как известно, генплан 1935 года, создателями которого были Сталин и Каганович, проводился с лютой беспощадностью. Годы войны приостановили эту акцию погрома русской столицы. После моей первой выставки я вынужден был ютиться в Москве, обреченной на тотальный снос и разрушение уже Никитой Хрущевым. Никто не собирался строить на месте взорванного Храма Христа Спасителя Дворец Советов. Вместо него был сооружен, как известно, бассейн. Но, словно набухшие кровью, красные линии будущих проспектов и магистралей довоенного генплана безжалостно продолжали уничтожать кварталы, улицы и святыни бывшего Третьего Рима — Москвы, считая, что центром Москвы ныне стал бассейн. Всех тех, кто были против этого плана, называли врагами, мешающими строить «лучезарный город будущего».

Помню, как Нина и я сидели на самом верху старого московского ресторана «Прага». Перед нами расстилалась панорама Москвы. Розовые облака казались неподвижными. В вечерней дымке сверкал купол Ивана Великого. Именно тогда мы с особой болью осознали всю преступность уничтожения нашей древней столицы и поклялись, несмотря на наши ничтожно малые силы, сделать все возможное, чтобы остановить погром. Так началась моя битва за Москву.

Мною был создан молодежный клуб «Родина», который всколыхнул национальное сознание в разных сферах и слоях общества. Его деятельность была пресечена КГБ, под предлогом «борьбы с антисоветизмом, переходящим в шовинизм». Читатель этой книги узнает правду о том, как, кем и когда, но уже при Брежневе, было создано Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры. Я расскажу о тех героях и подвижниках, благодаря усилиям которых не удалось осуществить тотальный снос Москвы и план построения на его месте нового образцового коммунистического города, ставшего бы примером для других городов России по уничтожению древней исторической застройки. Каким он должен быть, читатель может судить хотя бы по «архитектуре» Калининского проспекта, который ныне называется Новоарбатским. Нам удалось спасти многое. Например, я, художник А. А. Коробов и реставратор Антропов отстояли ныне красующийся храм XVII века Симеона Богоприимца, где венчалась когда-то с Шереметевым Параша Жемчугова, а уже на моей памяти в мерзости запустения работала лудильная мастерская.

Позднее три года своей жизни я отдал созданию музея народного искусства в Царицыне, возрождению дворца, тогда лежавшего в руинах среди вековых деревьев старого заброшенного парка.

* * *

Кто из нас не задавал себе вопроса о древности славянского племени: откуда оно пришло и какова его роль и судьба в мировой истории?

В моей книге читатель найдет немало исторических сведений, выдержек и цитат из трудов подлинных, но старательно вымаранных из нашей памяти не только русских, но и европейских историков. История — такая же неотъемлемая часть моей жизни, как и живопись.

В поисках ответов на вопросы об истинной истории нашего народа мне приходилось долго и трудно продираться сквозь колючую проволоку псевдоученой лжи, обрекающей нас на потерю исторической памяти, навязывающей нам взгляд на русских как на «неполноценную» нацию и на Россию как «тюрьму народов». И сегодня, в период мнимой свободы мнений и диктатуры «демократических свобод», мы по-прежнему ощущаем на всей исторической науке все тот же намордник антирусизма и глумления над нашим прошлым. После октябрьского переворота наша история, распятая марксизмом, перестала быть наукой и стала идеологией.

В самом деле: почему, например, славяне, часть древнего арийского мира, как будто упали с неба, появившись «внезапно» на страницах истории только с VI века после Рождества Христова? Как будто и не имеет к нам никакого отношения санскрит (столь близкий русскому языку), на котором написаны священные книги Ригведа и Авеста, донесшие до наших дней поэтические воззрения на природу наших далеких праотцев-арийцев, их веру в единого всемогущего Бога. Наука XX века утверждала, что география Ригведы и Авесты мифична, как и сами страны арийские. Читатель узнает, где была прародина великой индо-европейской расы и почему эта раса разбрелась по всему миру. Я постараюсь в меру сил вернуть мировой науке величайшее открытие русского гения конца XIX века, обреченного до сих по на забвение.

Научный мир и читатели должны узнать о жизни наших праотцев в шестнадцати арийских странах, окаймленных горными вершинами числом 2244. И это не миф, по утверждению всех ученых, а реальность! Замечу кстати, что древняя Троя долгое время считалась вымыслом слепого поэта Гомера — до тех пор, пока житель Петербурга немец Шлиман не доказал реальность бытия легендарного города, из которого вышел Эней — основатель великого Рима.

Немногие историки признают, что падение грозного Рима в 476 году после Рождества Христова, ознаменовавшее начало новой исторической эры — Средних веков, связано с вождем вовсе не немецких, а славянских дружин русина Одоакра, который покорил Рим и 14 лет правил Вечным городом, о чем свидетельствует итальянский историк XVI века Мауро Орбини. А величайшим императором Второго Рима — Византии был сын славянского крестьянина с Балкан по имени Управда, вошедший в мировую историю как Юстиниан Великий. Это он воздвигнул всемирно известный храм в Царьграде, святыню Православия — храм Святой Софии, Премудрости Божией и создал знаменитый Кодекс Юстиниана, лежавший в основе юриспруденции большинства стран мира.

А помним ли мы, что нашими прямыми предками-славянами были прибалтийские и адриатические венеты (венды, венеды)? Они не только построили самый загадочный город в Европе — Венецию, но и отмечены многими славными деяниями в истории человечества. Не случайно в скандинавских странах по сей день Россию называют страной вендов.

* * *

Когда мне довелось побывать в Израиле, я не мог попасть в Галилею из-за снежных заносов. Меня поразило, что Христос ходил по снегу.

Считая себя сыном Русской Православной Церкви, я, многогрешный раб Божий, даже в тайниках души своей не дерзаю вторгаться в таинства богословия, но стремлюсь осмыслить чудо земной жизни Христа и понять, почему именно древние русы, внуки Даждьбога, создали в течение веков великое православное государство, называемое по праву во всем мире Святой Русью. Более того, христианство, исповедуемое нашими предками и нами, Православие — и есть Богооткровение через Сына Своего галилеянина Христа, которое на протяжении вот уже двух тысяч лет пытаются исказить, вырвав из него пламя героического Духа, с подставлением щек для битья каждому обидчику. Или, как любил проповедовать сбитый с панталыку мировым масонством гениальный русский писатель Лев Толстой, «не противьтесь злу силою», разоружитесь и не сопротивляйтесь. Противиться злу надо именно силой!

Я не понимаю тех, которые называют себя русскими патриотами, а на деле присоединяются к бушующей иерусалимской черни, требующей распятия Спасителя. Только Православие, зажженное от лучей византийского солнца, несет в себе неугасимый свет истины и спасения. Исказить и принизить Православие — это значит уничтожить историю многовекового бытия русского народа, устоявшего в борьбе с полчищами разноликой азиатской Орды и нашествием многих завоевателей.

Хотелось бы также напомнить, что галилеянина Иисуса Христа сопровождали, внимая ему, люди Десятиградия, населявшие греческие города Палестины, где главным был Скифополь, основанный нашими предками во время их похода в Египет. Именно здесь, на Святой земле, рыбак Андрей был первым призван на великое апостольское служение. Это он, Андрей Первозванный, после распятия Сына Божьего получил в жребий Скифию и стал первокрестителем славяно-россов — от Херсонеса до северного Валаама. Это было в I веке от Рождества Христова, а в IX веке Православие утвердилось в Киевской Руси равноапостольным князем Владимиром.

* * *

Сколько раз я пытался воплотить зримо, на холсте образ Христа Спасителя. Всю свою жизнь, с трепетом и благоговением, напрягая все силы веры и души моей, я тщился приблизиться к Его Божественной тайне.

Знаменитый Стоглавый собор при Иване Васильевиче Грозном повелел писать Христа, как писал Его преславный иконописец Андрей Рублев, причисленный к лику святых. По-разному оценивали его «Троицу», написанную в похвалу отцу Сергию Радонежскому и в преодолении ненавистной розни мира сего. Но бесспорно одно: для всего человечества это не просто великое произведение искусства, а сокровенный символ русской христианской цивилизации. Несмотря на античную простоту своей композиции, содержание и смысл великого творения Андрея Рублева не могут быть до конца разгаданы: трудно нам, грешным мирянам, постичь ее тайну. Сколько раз, преисполненный волнения и восторга, я стоял перед «Троицей», любуясь небесной лазурью, которой светится плащ Бога Отца, восседающего в центре. Словно из той же лазури соткан, как небо, и хитон Сына Божьего, облаченного в зеленый покров, будто трепещущий на ветру, как весенние русские леса и поля. Воистину Богочеловек!.. Меня так мучает, что я должное время не провожу на церковных службах, хотя всю свою жизнь стараюсь исполнять заветы Христовы: возлюби ближнего своего как самого себя, не убий, не укради… Главное — блажен тот, кто положит жизнь свою за други своя. Я свято верю, что только в Нем — Путь, Метина и Спасение.

Сын Божий сказал: «Аз Есмь Жизнь». Эта вера Христова дала России святых, праведников и героев духа. В меру отпущенных мне Богом сил и разумения, я как мог стремился выражать самосознание моего народа, стараясь в глухие, интернационально-беспамятные советские годы будить в своих современниках сокрытое в каждом чувство любви к Богу и Отечеству.

* * *

Не могу забыть с девства памятный Волхов с гребнями волн и былинные облака, летящие над древними стенами крепости Ладога, овеянными именем Рюрика — внука славянского новгородского князя Гостомысла. По сей день многие даже серьезные историки считают за аксиому расистские бредни немецких ученых XVIII века, приглашенных в Петербург «делать русскую науку». Презирая славян и Россию, не зная русского языка, они утверждали, что Рюрик был шведско-германским конунгом. Норманизм — это политическая идеология, а не наука, это расизм.

Работая над триптихом «Рюрик и его братья», матерью которых была Умила, дочь Гостомысла, я все глубже понимал их роль в русской истории и все больше проникался ненавистью к «норманнской теории» — многовековой лжи, против которой выступал еще гениальный Ломоносов.

Я хотел бы, чтобы читатель моей книги задумался над всем тем, что явилось результатом моего многолетнего, многотрудного стремления докопаться до исторической правды многотысячелетнего бытия нашего народа. Я хотел бы вернуть русским то, что в нашей славной истории фальсифицировано, украдено и растоптано. Вот чем будет вызвано обилие исторических документов, материалов, извлечений из нарочито забытых трудов наших великих историков, с которыми я считаю своим долгом познакомить заинтересованного читателя.

* * *

Я расскажу о своем понимании миссии художника, обязанного быть жрецом национального духа и самосознания народа, огонь которого не иссякая горит в лампаде пред ликом Божиим, как говорил Васнецов о смысле творчества и назначения своего искусства.

…Вновь и вновь встают в памяти годы учебы в средней художественной школе и институте имени Репина, наполненные отчаянием и надеждой восторга, когда я, живя только искусством, стремился раскрыть смысл и суть сокровенного понятия «классика», что по-гречески значит — «совершенство». Я начал постигать ненужность вдохновения без мастерства, то есть умения воплотить замысел «не руками истерика, — говоря словами М. А. Врубеля, когда-то учившегося в этих же стенах, — а твердыми руками ремесленника». Здесь мы постигали простую и великую истину: художник — это непреклонная воля и упорный нескончаемый труд. И еще — постоянное сознание своего несовершенства перед совершенством мира и дерзостью его воплощения человеком. Мне суждено с той поры идти путем преодоления несовершенства. Этой Голгофой каждого русского художника. Так говорил последний великий православный живописец Нестеров. До сего дня я считаю, что служение искусству невозможно без школы высокого реализма. Без этой школы не может состояться художник — он навсегда останется или дилетантом, или мистификатором.

В одиночестве жизни так необходима воля и уверенность в своем избранном пути. Трудно всегда плыть против течения…

Основополагающие годы учебы… Мучительное и восторженное томление над рисунком: свет, тень, полутон. Тоновой рисунок — это растяжка тона от светлой точки блика до самой темной на античных гипсах или на голове натурщика. А в живописи — поиски ускользающей гармонии натуры в правдивой передаче отношения цвета. Окрашенный тон — это есть живопись, выраженная в понятии слова «колорит». Неожиданная и долгожданная радость находок в композиции, над которой я трудился долгие часы, памятуя о заветах старых мастеров. Уже тогда я понял, что жизнь художника — это мучение и радость, когда только вера в свои силы преодоления формирует личность художника. Порой вскипали слезы горечи, отчаяния и неверия в свои силы, но внутренний голос говорил: «Ты должен и можешь преодолеть». Практику, еще будучи учеником средней художественной школы, я проводил под Лугой или на Волге, путешествуя в трюмах пароходов. Каких разных людей приходилось рисовать!.. Реальная правда современного мне мира России обступала меня и так не была похожа на идеологическую ложь советского искусства. Дома на Петроградской я проглатывал книги и вел дневники при свете одинокой свечи, борющейся с синевой белых ночей.

В те трудные, но прекрасные годы познания, несмотря на каждодневные внушения о соцреализме как высшем методе утверждения правды жизни (и обязательно «в ее революционном развитии»), я упорно шел своим путем, постигая таинство мастерства. Но я благодарен многим моим учителям, Эрмитажу и Русскому музею, которые учили нас понимать и изучать реальную жизнь.

…Помню, однажды, когда я был студентом, мой друг отозвал меня в сторону к окну гулкого и высокого академического коридора. Лил дождь, бесшумно струясь по стеклам. Он сказал мне:

— Мы с тобой проучились три года — я больше не могу. Ухожу.

— Почему? — удивился я, вглядываясь в его грустное лицо.

Рудольф ответил;

— Не могу больше жить в этой лжи. Как говорил Иван Карамазов, возвращаю билет обратно, только не Богу, а нашему ректору — Орешникову. Не хочу быть соцреалистом. Ты же слышал, какую тему нам сегодня объявили…

— «Молодые ремесленники в гостях у славных путиловцев», — подхватил я и продолжил, — но ведь мы с тобой в этих святых стенах не для подобных композиций. Вот по этим ступеням ходили твой любимый Врубель и Иванов. И кто тебе мешает, придя домой, делать то, что ты хочешь, а здесь — работать над натурой? Ты же сам говорил, что тебе нужна школа. Врубель учился у Чистякова, а нам преподает его последний ученик Платунов, как и другие «недобитки дореволюционной школы». Как-никак, а здесь еще жив дух Императорской академии. И будет жив, пока мы учимся и любим все это.

На следующий день в рисовальном классе он, наклонившись ко мне, шепотом сказал;

— Я остаюсь. Ты меня убедил. Будем преодолевать, веря в свое.

Год от года для меня все более широко открывалась тайна творчества, суть которой составляют два понятия: что и как. Сюжет и замысел диктуют и определяют форму любого произведения искусства, в том числе картины. Ее нет и быть не может без сюжета. Вне таинства рождения образа в душе художника. Если у творца нет за душой «что», нет образа, то самые изощренные искания формы «как» — останутся всего лишь прикрытием творческой пустоты и амбициозных вывертов «самовыражения» художника. Не существует искусства без сюжета, как нет реализма в искусстве без отбора и обобщения деталей, создающих подлинно художественную форму.

Антипод реализма — ремесленный натурализм, когда художник превращает себя в фотоаппарат. Антитеза натурализма абстрактное формотворчество. Это две стороны одной медали.

Главное — это тон, окрашенный тон есть живопись. Мы научились понимать, что означает «пятно» — в тоне и цвете, когда линия в природе существует лишь как граница разных по своей тональности цветовых и тоновых «пятен». Красота цветового пятна, продиктованная замыслом художника, сравнима лишь с воздействием симфонизма мелодии в музыке. Суриков говорил: «Есть колорит — художник, нет колорита — не художник». Я изучал это вначале на японских гравюрах у Хокусая и Утомаро, восхищался графикой Ивана Билибина, до того как открыл для себя сокровенный мир гармонии и духовности русской иконы.

Некоторые из моих товарищей называли искусство великих художников Ренессанса католической живописью, видя в иконе единственный путь, характеризующий русского художника. Меня это ввергало в недоумение и тяжкие раздумья. Потрясенный великим реализмом и жизненной правдой Веласкеса, Тинторетто, Тициана и Веронезе, я так же восхищенно преклонялся перед Суриковым и, с моей точки зрения, самым православным русским художником Михаилом Васильевичем Нестеровым. А ведь Васнецов, Нестеров, Суриков, Кустодиев и Рябушкин так далеки от формы умозрения в красках — иконы, равной по церковным канонам молитве и объяснению Священного Писания для тех, кто не умеет читать. Эти раздумья, на которые я нахожу и не нахожу ответа, мучили меня с юности и по сей день.

Вершиной высокой классики, образцом реалистической картины для меня остается «Афинская школа» великого Рафаэля. Она полна не поддающихся холодному разуму поэтических форм и мыслеобразов, выраженных в сплетении фигур, виртуозном совершенстве композиции. Это поистине симфония на холсте, в которой волею художника выстраиваются поэтические образы, не копирующие, а одушевляющие и возвышающие реальность. Вообще, картина сродни не только поэзии, но и музыке, когда композитор из хаоса звуков созидает гармонию человеческих чувств. Повторю: картина, настоящая картина есть чудо искусства, выстроенное по законам композиции, полное рифм и ритмов, таинства пропорций и цветовых пятен, целостных художественных образов. Увы, сегодня реалистическая картина близка к гибели, ее завалил мусором хаоса и произвола так называемый «авангард современного искусства»…

К сожалению, XX век — это век их победы авангарда, когда им удалось на руинах нашего мира построить «антимир», который мы не приемлем. Уничтожая критерии в искусстве, уничтожают силу, суть и понимание искусства.

С точки зрения этого «антимира» слава к художнику приходит только после его смерти. Лукавые дилетанты и обманщики, они будто не знают, что раньше, до XX века, художников ценили именно при жизни, и время только множило их славу. Вспомним Пушкина или Достоевского, Рафаэля и Микеланджело, Тициана и Сурикова, Моцарта и Римского-Корсакова, Шаляпина и Джильи. Список великих, к счастью, бесконечен. Но минувший век, сломав все, принес свои, рыночно-рекламные понятия успеха художника. Подлинная ценность творчества уступила место идеологическим критериям и золотому тельцу, а само искусство сделалось служанкой политики и купленной ею скоротечной моды. Разумеется, речь идет о господстве глобальной тенденции, которая, к счастью, не сломила подлинных художников, сумевших вопреки всему сохранить свою творческую индивидуальность. Но таких, увы, единицы…

Именно верность школе и критериям в искусстве побудила меня, в свое время возглавить мастерскую портрета в институте имени ₁ Сурикова, а затем создать Российскую академию живописи, ваяния и зодчества, которая ныне носит мое имя, и является последним оплотом великого европейского, русского искусства в наши больные авангардом годы. Один из художников нашей академии сформулировал четко: «Академия Ильи Глзунова — это национальная безопасность российского искусства!»

Бесспорно высшая форма литературного творчества — роман. В живописи — картина многофигурная, сложная, многоплановая, немыслимая без сюжета и раскрытия в образах его содержания. Есть художники-прозаики, а есть художники-поэты: например, Репин или Рембрандт — прозаики, Веронезе или Врубель — поэты. Как научить понимать разницу между, например, скульптурным портретом Древней Греции и Рима, скульптурой Микеланджело или отформованным в гипсе слепком с руки человека? Красота художественно-образного видения мира прямо противоположна мертвому правдоподобию слепка или равнодушной фотофиксации псевдореализма. Не случайно великий учитель многих русских художников П. П. Чистяков говорил: «У нас верно, да скверно!», призывая учиться у старых мастеров, изучая объективную реальность гармонии Божьго мира, лежащей в основе искусства всех времен и народов. Работа с натуры — это форма, цвет и рефлекс. Это антимузейное, личное восприятие художником солнечного мира, осеннего леса и такого белого в богатстве цвета снега. Этюды Иванова к «Явлению Христа…» предвосхитили все открытия импрессионизма — непосредственной передачи натуры. Если Энгр говорил, что рефлекс в живописи — это господин, стоящий в дверях и готовый уйти в любую минуту, то импрессионисты утверждали, что все в мире есть рефлекс. Рефлекс — это влияние среды. Русские художники конца XIX века с времен Иванова, не говоря уже об испанце Веласкесе, умели передавать красоту живой ткани мира, напоенной нюансами рефлексов. Утверждаю: только тот художник, кто передает всю сложность и красоту натуры, учась у старых мастеров, кто пройдет школу, которая всегда консервативна. Только так молодой художник с гордо поднятой головой и своей неповторимой творческой индивидуальностью войдет в мир через врата искусства. А в современном мире его ждут вековечные искушения и соблазны: быть или не быть художником. Борьба за возрождение школы высокого реализма, разрушенной во всем мире, — это борьба за будущее культуры. Это и есть гуманитарная помощь России миру. Антитеза школы — пресловутое самовыражение. «Историю современного искусства» всегда начинают с Сезанна, учившего видеть мир как куб, конус и шар. Я считаю эту догму вехой к смерти искусства XX века. Сезанн — это Маркс с его смертоносным делением общества на классы.

Так что же мешает художнику быть художником?

…И сказал Господь: «Много званых, да мало избранных». Тема «учитель и ученики» — огромна, и я не мог не затронуть ее в своей книге-исповеди.

Историки искусства справедливо уделяют много внимания понятию преемственности в отношениях учителя и ученика. Верные ученики не изменяют основополагающим идеям школы и заветам учителя. Но прав и Микеланджело, сказавший, что тот, кто идет за кем-то, всегда будет второй. А другой великий художник был тоже бесконечно прав, сказав, что гений воспитывается на подражании. Весь вопрос — кому подражать? XX век утвердил и в искусстве право на предательство, назвав его «современным искусством».

Оговорюсь сразу, что, говоря о предательстве, я имею в виду самую страшную суть этого понятия: когда человек, а мы говорим о художнике, предает в силу тех или иных обстоятельств самого себя. Предательство страшно тем, что художник, попирая святые и незыблемые истины творчества, перестает быть художником, меняя на чечевичную похлебку свой Божий дар миссионера и творца, когда ненужным тленом становится что и как. Предательство — когда художник, изменяя себе, на деле становится рвущейся к карьере и материальным благам конъюнктурщиком. Разумеется, общеизвестно: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Предательство — это продажа вдохновенья, что так же пагубно, как и столь модные в XX веке «поиски» художников, а ведь нельзя искать то, чего не терял. Наши учителя, великие художники прошлого, не искали, а находили и, дорожа внутренней свободой своего творчества, в предложенных «социальных заказах» всегда выражали себя, не зная, что такое внутренняя и внешняя цензура! Высотой духа и мастерства художников определяются эпохи истории человечества. Великий французский художник прошлого сказал: «Ничтожная живопись принадлежит ничтожным людям». По истории искусства XX века в его основополагающих тенденциях «социальных заказов» наши потомки будут видеть все убожество вредоносной идеологии большинства политических заказчиков.

Какая пропасть лежит между заказчиками Корбюзье и заказчиками Парфенона, между заказчиками Кельнского собора и нью-йоркского Манхэттена, Лувра и современного здания ЮНЕСКО! Но, разумеется, искусство во все времена поддерживалось государством или такими меценатами, какими были Лоренцо Медичи, Александр III, Мамонтов или Третьяков.

Обобщая тему учителя и ученика и понятия предательства, не совместимого с героическим преодолением любых ситуаций, оставим в стороне личную боль и обиду каждого учителя, дарящего ученикам свои душевные порывы, знания, мастерство и любовь. Нам всем больно ощущать, как мало избранных, горько видеть взлелеянную смоковницу, которая, вырастая, не дает плода.

Еще в юности меня пронзили пушкинские строфы:

Как с древа сорвался предатель-ученик,

Диявол прилетел, к лицу его приник,

Ахнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной

И бросил труп живой в гортань гиены гладной…

Там бесы, радуясь и плеща, на рога

Прияли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И Сатана, привстав, с веселием на лике

Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

И давно, еще будучи учеником, я подолгу рассматривал единственно любимые мною у Н. Н. Ге картины — «Выход в Гефсиманский сад», пронизанный таинством лунной ночи, и его «Иуду», одинокого и согбенного отчаянием своего предательства, смотрящего, как в темноте уводят на казнь преданного им Учителя.

Подлинный учитель тот, кто хочет и делает все для того, чтобы ученик превзошел учителя и пошел бы той единственной дорогой, которая достойна его неповторимой индивидуальности — неповторимого творческого «я».

На рубеже третьего тысячелетия в уводимом от Бога мире культура лежит в руинах. Как часто мы слышим о цивилизованных странах. Очевидно, что цивилизация XXI века в странах «демократии» свидетельствует о полной гибели культуры, когда ничто ничтожит в сыто-голодном муравейнике не нации, а населения, являя собой самое страшное шоу — а по-русски зрелище — наступившего духовного кризиса человечества. У нас было великое прошлое, а каким будет будущее? Велика и ответственна миссия не званых, а избранных художников, вступивших на Голгофу искусства нашего времени.

* * *

В детстве я мечтал стать театральным художником. Вспоминается, как впервые в жизни, еще до войны, после увиденных мною спектаклей «Суворов» и «Иван Сусанин» я был потрясен магией театрального действия и приступил к созданию своего домашнего театра, сценой для которого служила большая картонная коробка. «Артистами» на ней выступали нарисованные мною и наклеенные на картон герои 1812 года.

Думал ли я тогда, что мне придется работать в разных театрах России и Германии. Как жаль, что одна из самых великих опер — «Сказание о граде Китеже» Римского-Корсакова ныне вычеркнута из репертуара Большого театра. Нам с женой Ниной Виноградовой-Бенуа, замечательной художницей, выпала большая честь быть ее художниками-постановщиками. Во время «демократических» реформ и в театре победила вседозволенность бездарных реформаторов, уничтожающих классику.

О своем понимании миссии театрального художника и традиций, лежащих в основе триумфального успеха театральных Русских сезонов С. Дягилева в Париже, я. расскажу в одной из глав моей книги.

Детство и юность мои протекли в торжественной строгости и красоте Царского Села, Павловска, Петродворца… По воле судьбы я, родившийся в Ленинграде — Петербурге, по-иному прожил бы свою жизнь, если бы меня не окружало с детства великолепие архитектурных ансамблей имперской столицы. Свое понимание задачи архитектора я выразил в создании многих кремлевских интерьеров.

Я имел в жизни только два государственных заказа. Первый — от Андрея Андреевича Громыко на проектирование и создание интерьеров посольства СССР в Мадриде. Второй — от Управления делами президента России Б. Н. Ельцина по созданию интерьеров 14-го корпуса, частично здания Сената и Большого Кремлевского дворца. Для меня было большой честью внести свой посильный вклад, создавая в Кремле его державные интерьеры. Какая творческая радость — создавать новое, уничтожая безликий обкомовский дух стен, обитых фанерными панелями! Какое счастье, будучи художественным руководителем, преисполняться гордостью за наших реставраторов, вновь восстанавливающих красоту Александровского и Андреевского залов Большого Кремлевского дворца!

Как известно, в 30-е годы на месте самой древней церкви Кремля — Спаса на Бору — силами заключенных было возведено пятиэтажное служебное здание так называемой зоны «Е», ставшее ныне неотъемлемой частью Большого Кремлевского дворца — «гостевым корпусом». Дворец был построен по указанию Николая I замечательным архитектором К. А. Тоном, которого Государь ориентировал на возрождение в архитектуре не греко-римских, а византийских традиций. Мне было ясно, что длинный советский коридор, граничивший с восстановленными парадными залами, к которым относится и славный Георгиевский зал, должен быть решен в стиле Тона, а каждый этаж служебного помещения я задумал преобразить в дворцовые анфилады. Зал памяти Николая I, другой этаж — славы русского оружия, памяти об Отечественной войне 1812 года, а верхний этаж, решенный в духе меншиковского дворца, посвящен блистательным победам основателя Петербурга — Петра Великого. Я уверен, что те поколения, которые будут жить после, с благодарностью помянут нас, тех, кто участвовал в этой грандиозной работе.

* * *

Жизнь моя сложилась так, что весь столикий мир открыл мне свое бытие, столь непохожее на наше, советское. Я побывал во многих странах Европы, Азии и американского континента. Остались в памяти, живут в душе образы прекрасной Италии; изысканные королевские дворцы Франции; мистический Толедо в Испании; священный мрамор Парфенона и синий простор Эгейского моря; самурайский дух одетых в бетон ультрасовременных зданий Японии; могучая коричневая водная стихия Меконга в буддийском Лаосе; непроницаемые ночные джунгли, озаренные огнем войны, во Вьетнаме и Никарагуа; человеческий муравейник громадного Нью-Йорка, небоскребы которого осеняет Статуя Свободы — символ господства Америки над миром с ее «новым мировым порядком» — глобальной демократией по-американски.

А сколько же самых разных, знаменитых и незнаменитых людей довелось мне повстречать и узнать в самых разных уголках мира — королей и президентов, премьеров и артистов, таксистов и строителей, студентов и генералов, секретарей ЦК и диссидентов! Мне позировали президент Италии Сандро Пертини, Лукино Вискоти и Фидель Кастро, Марио дель Монако и Индира Ганди, короли Швеции, Испании и Лаоса, латиноамериканские партизаны и вьетнамские ополченцы, и многие-многие другие.

Считаю нужным подчеркнуть: почти в каждой из стран Запада, где я бывал только по самым высоким приглашениям, меня уговаривали остаться, предлагая выбрать «свободу». Учитывая гонения, которым я тогда подвергался в СССР, любая из этих стран могла бы стать моей второй Родиной. Но я всегда знал умом и чувствовал сердцем, что такое страна пребывания, а что есть Отечество. Я могу жить только в моей России. И зарубежные поездки мои были прежде всего способом борьбы за мою независимость в своей собственной стране. И неслучайно, со слов одного иностранного журналиста, мои друзья и враги называли меня «послом русского народа в СССР».

Не счесть пресс-конференций, встреч и бесед, в которых мне приходилось участвовать и дома, и в других государствах.

Лондон. Открытие моей выставки в знаменитом Барбекан-центре. В первом ряду примостились два советских дипломата, не задававшие никаких вопросов, а только записывающие мои ответы. Усердствовал рыжеватый, средних лет английский журналист.

«Господин Глазунов, то, что вы не есть член коммунистической партии, мы поняли. Но я бы хотел спросить вас: верите ли вы в коммунизм и как его понимаете?»

Посольские буквально впились в меня глазами.

«С удовольствием отвечу, — сказал я. — Обычно во все времена и у всех народов, насколько мне известно, даже у англичан, родившись на свет, ребенок начинает выражать свое понимание мира: мой отец, моя мать, мой дом и т. д. Очевидно, что Карл Маркс, основоположник мирового коммунизма, считал, что может наступить такое светлое коммунистическое время, когда, появившись на свет, ребенок будет говорить: наша мама, наш папа и наши дома. Когда придет такое время, то это и будет означать, что коммунизм наступил».

Советские дипломаты крякнули, провоцирующий меня был вполне удовлетворен ответом, а кто-то даже зааплодировал.

Вспоминаю мою выставку в Ленинграде, огромное скопление людей в зале. И, как всегда, задают разные вопросы. К микрофону потянулась рука молодого человека Густая шевелюра вьющихся волос и горящие глаза, как у юного Троцкого: «Вот здесь многие называют Вас русским художником — не так ли? Тогда разрешите спросить, почему Русский музей в своей экспозиции современных художников никогда не показывал ваших картин?»

Мне он даже понравился своей искренней ненавистью.

«Это ясно всем, кроме вас. Русский музей давно перестал быть русским!» — ответил я. Зрители взорвались аплодисментами. Потом раздался громкий голос человека, который вырвал микрофон из рук задавшего этот вопрос: «Вали отсюда — иди в свой Русский музей и полюбуйся там своими Малевичами и авангардной мазней!»

К сожалению, только в Германии вышла книга «Художник и Россия», где напечатаны бесцензурные и бесконтрольные мнения зрителей с моих двух выставок. Иностранные социологи писали исследования о причинах любви и ненависти к моему творчеству. Американский социолог господин Краснов подсчитал, что 90 % — за Глазунова, а 10 % — против. Уточню, что зрители — это народ, то есть мы с вами — демос. Все можно купить, как известно, кроме любви народной, которая меня согревает и утверждает в том, что и один в поле воин, если он выражает самосознание миллионов.

Как и прежде, горстка наглых «комиссаров», нетерпимых и беспощадных к инакомыслию, считает себя «элитой». В наши дни, как и прежде, в советские времена, эта «элита» и ее подручные пропагандисты открыто презирают народ и все, что ему нравится, что для него дорого и свято.

Глубоко символичным явилось для меня открытие моей недавней новой выставки в Москве, а затем в Санкт-Петербурге на рубеже третьего тысячелетия.

Устроители заранее предупреждали меня: «Не переживайте, Илья Сергеевич, что народу будет не так, как раньше. Тысяч пять-шесть — и то слава богу. Времена теперь другие. Ведь теперь все можно, ничего не запрещают. Вы перестали быть запретным плодом». На моей выставке 2000 года я показал свыше 150 новых работ, в их числе «Рынок нашей демократии», «Разгром храма в пасхальную ночь» и новую «Мистерию XX века». И вот наступил день открытия выставки, как и раньше, пришли тысячи зрителей. В течение работы выставки были очереди, уходившие за памятник Жукову на Красную площадь. Несколько часов потребовалось каждому, чтобы попасть в зал Манежа. Спасибо вам, моим дорогим зрителям, ради которых я живу и работаю, что вы, как всегда, выстаивали длинные очереди на морозе, чтобы увидеть работы вашего художника. Какое счастье вы мне подарили на фоне развернутой травли и замалчивания, в условиях еще более жестокой, чем советская, «демократической» цензуры! Для меня главным было то, что на моих обеих выставках, и в Москве, и в Петербурге, было очень много молодежи. Эти выставки посетило более миллиона человек.

Многие удивлялись, что «ратующие за свободу» наши средства массовой информации старались не замечать столь шумный успех независимого художника, хотя и присутствовали на пресс-конференциях в обеих столицах. Помню, как в Центральном выставочном зале Москвы, Манеже, я, спускаясь со второго этажа, столкнулся со ждущей меня тележурналисткой. Она сказала:

— Илья Сергеевич, мы сто раз слышали, что вы монархист, все, что вы любите, сделано до залпа «Авроры», что понятие монарха, помазанника Божия, лежит в основе культуры человечества… Я хотела задать вам только один вопрос: как, по-вашему, есть ли сейчас на карте мира страна, которая вызывает у вас симпатию?

— Такая страна есть, — ответил я. — Государство Израиль.

Журналистка не скрывала своего удивления.

— Почему? — спросила она, поджав губы.

— Мне нравится национальное единство и патриотизм его граждан. Там религия едина с государством, в отличие от многих других стран. А теперь позвольте, уже я задам вопрос?

Она кивнула.

— Вы когда-нибудь видели, чтобы стаю лебедей возглавлял воробей, а стаю ворон — утка?

— Странный вопрос. Конечно, нет!

— Разве можно представить, что в израильском кнессете заседают не евреи, а монголы, финны, турки, японцы или русские? Разумеется, и в Японии, и в Корее — так же, но это так называемые моногосударства. Естественно, труднее, когда речь идет о многонациональном государстве, где большинство все еще составляют русские. В нашем парламенте мало людей, которые отстаивают подлинные национальные интересы России, чего не скажешь, например, о конгрессе США, в котором, как известно, заседают не только англосаксы.

Когда по инициативе печально памятного Витте царь согласился на создание русского парламента — Думы, то она была подлинно демократической, выражая интересы всех политических партий, сословий и народностей Российской Империи. Парламент Израиля един, когда речь идет о защите национальных, и только национальных интересов. Молодежь считает честью для себя служить в армии, дисциплинированна, попробуйте-ка что-нибудь сказать против израильской армии по израильскому телевидению! А почему у нас телевидение работает на разложение общества, провоцируя молодежь к трусливому пацифизму, проституции и наркомании? Население Израиля живет патриотизмом согласно законам своей древней религии, в отличие от нас, не допуская американизации общества. Для них Израиль — не страна пребывания, а Родина — Земля обетованная, возрожденная через 2000 лет. Общеизвестно, кстати, что существует Международная лига защиты евреев. Не пора ли и нам, когда русские стали разделенной нацией, создать лигу защиты русских! Общеизвестно позорное унижение русских в бывших братских республиках.

Бог, нация, труд — вот что характерно для любого здорового государства в истории человечества. Я бы хотел, чтобы в нашей многонациональной Российской Федерации все эти нравственные нормы также соблюдались. Разумеется, я не затрагиваю в данном случае трагическую тему Палестины и взаимоотношений Израиля с арабскими соседями. Кровь рождает кровь…

— Спасибо за ответ, не ожидала от вас такого услышать.

— Вас ждет еще много сюрпризов в «этой стране», — не удержался я, прощаясь. — Ждите!

* * *

Да, я — монархист, ибо эта древнейшая политическая и религиозная идея озарила всю историю человечества. Наши беды начались с черных дней демократической Февральской революции, открывшей двери Октябрю; дней, уничтоживших просуществовавшую 300 лет царствующую династию Романовых. Революция — это геноцид и угасание народа.

Анализируя исторические процессы последствий Английской революции Кромвеля, так называемой Французской революции, равно как и русской, я считаю, что высшей формой правления является монархическое самодержавие, власть помазанника Божьего, не ограниченного никакой Думой, никаким парламентом. Именно такими государями были монархи династии Романовых, принесшей своим царствованием благоденствие, славу и процветание России. А ведь первый Романов был избран на царство во имя преодоления черной Смуты тех лет волею всех сословий России, видящих в возрождении монархической государственности единственное спасение.

Царь — помазанник Божий — отец народа и своих подданных. Четкие права и обязанности сословий общества всегда стремятся разрушить диктаторы, которые ненавидят народ и целью которых является его вырождение, а не возрождение.

Монархия, диктатура и демократия — понятия взаимоисключающие. С моей точки зрения, символом власти должен быть не временный президент, а помазанник Божий, представляющий идею страны, многонационального сословного общества — всех его подданных. У великой России свои многовековые исторические традиции.

Ныне наше общество четко поделилось на нищее большинство и сказочно богатое меньшинство, ставшее безнаказанным хозяином захваченного народного достояния бывшего советского государства. Почему в наши дни сильные мира сего так боятся взрыва народного негодования, называя его национальным экстремизмом?

* * *

…В канун 2000 года меня вместе с другими пригласили на прием во Дворец съездов — стеклянный аквариум с бетонными ребрами, так изуродовавший древний Кремль. Хрущев хотел оставить память о себе.

Сидя за далеким от президиума и сцены столиком, я неожиданно услышал произнесенные в микрофон слова: «За великую Россию!». Пораженный таким неслыханным, непривычным для нас тостом, спросил у соседа: «Кто этот человек?» Сосед, усмехнувшись, ответил: «Ваш земляк Владимир Путин». Я протиснулся сквозь толпу и пожал его руку: «Спасибо за великую Россию». Он невозмутимо посмотрел мне в глаза…

На следующий день я узнал, что он стал Президентом Российской Федерации.

О великой России говорил мой любимый политический деятель Петр Аркадьевич Столыпин, и потому я с особым чувством в который раз перечитал его речи, бесстрашные и бескомпромиссные в борьбе за великую Россию.

Хочу верить и надеяться, что идеи и действия подлинно великого реформатора Столыпина будут памятны в будущей возрожденной России. П. А. Столыпин утверждал:

«…Только то правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твердой государственной волей».

«…Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада».

«…Наши реформы, чтобы быть жизненными, должны черпать свою силу в этих русских национальных началах».

«…В деле защиты России мы все должны соединить, согласовать свои усилия, свои обязанности и свои права для поддержания одного исторического высшего права России — быть сильной».

Добавлю лишь одно: только вождь, отдающий все силы спасению и возрождению своей нации, может повернуть Колесо истории вперед — резко и неожиданно для уже, казалось бы, торжествующих победителей.

* * *

Ненавидя всем сердцем коммунизм, я не верил, что пирамида советской империи когда-нибудь рухнет. Мне довелось писать портреты таких столпов партии и государства, как М. А. Суслов, А. Н. Косыгин, А. А. Громыко, Н. А. Щелоков. Меня поразило, когда я увидел на столе у Суслова букетик весенних ландышей. Помню, как у Громыко на даче при мне не один раз приносили к чаю запломбированный торт. Но несмотря на эти портреты, мои выставки, как правило, закрывали Министерство культуры, Союз художников и Отдел культуры ЦК. Мне однажды посоветовали: «Позвони Андропову» (он был тогда председателем КГБ). «А чем он может помочь?» — удивился я. «Всем, если захочет», — ответил мой приятель.

После первого же звонка мне была назначена аудиенция на Лубянке. Я готовился к волевой схватке глазами. Но он, разглядывая меня спокойно сквозь стекла очков, спросил: «Что, опять какую-нибудь «Мистерию» хотите выставить? Плохо, если любовь к Родине перерастает в национализм и антисоветизм». Его красноватое лицо было невозмутимо, и он хотел быть доброжелательным. Стараясь быть тоже невозмутимым, я ответил: «Все мое творчество — это и есть любовь к Родине, а патриотизм, по моему убеждению, не имеет ничего общего с национализмом». «Высокопарно, но справедливо», — сказал Андропов и стал кому-то звонить. Запомнились его слова: «Да, согласен, не надо нам плодить диссидентов и недовольных». И моя выставка в Манеже была открыта.

Я никогда не был членом ни одной партии и, само собой, коммунистической. Быть членом партии означало бы для меня духовную смерть. Я помню, как сам Суслов — идеолог КПСС — поднял на меня глаза: «Если бы вы вступили в партию, многое бы изменилось в вашей жизни. Перед вами открылись бы многие ныне закрытые двери. Вам даст рекомендацию в партию мой помощник Воронцов, а также директор Трехгорной мануфактуры и космонавт, имя которого известно во всем мире».

Его помощник В. В. Воронцов, работавший над очередной книгой афоризмов великих людей, когда я вернулся из Чили, спросил меня:

— Вот мы в ЦК получили от Альенде восхищенное письмо, где он вас называет гением и отмечает вашу удивительную творческую работоспособность, которую вы проявили за месяц, проведенный в Чили. Как вы считаете, сколько времени продлится режим друга СССР, президента Чили?

— Владимир Васильевич, — в свою очередь спросил я, — вы хотите знать правду? Думаю, режим Альенде продержится 34 недели, не больше.

Обычно он вел себя интеллигентно и даже иногда помогал «отрегулировать» мои отношения с Союзом художников и Министерством культуры. Но тут грозный ВВ (как его называли между собой некоторые в аппарате ЦК) неожиданно рявкнул:

— Пошел вон! Режим Альенде вечен, как и идеи марксизма-ленинизма.

Я теперь понимаю, почему вы отказались вступить в партию. Таким людям там нет места.

Прошло три недели с того памятного для меня разговора в шестом подъезде ЦК. Я невольно думал об Альенде, с которым, несмотря на разность взглядов, у нас были сердечные отношения. Никогда не забуду первую кровь на пустынных улицах Сантьяго, лужа которой была к вечеру забросана свежими газетами, и бездомные собаки облизывали эти набухшие от крови листы…

Я работал в своей мастерской, на Калашном, когда вошел мой знакомый журналист.

«Ты все Вивальди слушаешь, а вот твоего друга убили». Он дал мне прочесть газету «Правда», где сообщалось о гибели Альенде и о победе реакционных сил во главе с Пиночетом.

Через несколько дней я не удержался и по совету моего благодетеля С. В. Михалкова позвонил Воронцову. «Владимир Васильевич, вы, конечно, знаете о перевороте в Чили?» — спросил я его как можно спокойнее. Помолчав, он неожиданно ответил: «Хоть вы и длинноволосый беспартийный художник, но иногда даже валаамова ослица говорит правду». Я молчал, как будто ничего не произошло. «Приходите, хочу прочесть вам новую главу из моей книги афоризмов — она посвящена искусству».

Им ничего не оставалось, как выпускать меня за границу, но только по самым высоким приглашениям. Ну как можно было отказать королю Швеции, Индире Ганди, королю Лаоса, премьер-министру Дании, президенту Италии, великому герцогу Люксембургскому, главе ООН Курту Вальдхайму и другим, которые живут в моей памяти и запечатлены на моих портретах. Видя мою неуклонно растущую популярность у нас, в СССР, и на Западе, мои враги продолжали бои с «феноменом русского художника Ильи Глазунова», как называла меня американская пресса. В Советском Союзе меня клеймили и не давали ходу как антисоветчику, воспевающему проклятое прошлое России и ее апостола — Достоевского и церковность, а там бывшие советские граждане «третьей волны» эмиграции, преспокойно покинувшие «эту страну», рассылали повсюду открытое письмо, будто Илья Глазунов — «рука Москвы» и агент КГБ. Я расскажу читателю об этой сложной борьбе многих против одного, когда я неожиданно для моих врагов, экс-советских граждан, подал иск в западногерманский суд, чтобы остановить клевету и травлю, имеющую целью дискредитировать меня как художника и человека. Скажу только, что я выиграл суд, а «мученики режима», большинство из которых ныне, вернувшись домой, стали героями нашей демократии, были посрамлены германским правосудием.

Когда я работал в Италии над портретом папы римского Иоанна-Павла II, мне задал странный вопрос его молодой секретарь — поляк: «А вы знаете, что Михаил Горбачев до того, как стал главой Советского Союза, был представлен влиятельным масонским кругам Англии? Привозил его в Лондон сам Громыко». Для меня это было неожиданно — ведь я знал комсомольца Мишу Горбачева, который был у меня на Кутузовском в начале 60-х во время очередного всесоюзного фестиваля. Запомнилась его широкая улыбка и странное пятно на лбу. А много позже я прочел, что Маргарет Тэтчер после встречи с ним в Лондоне в 1984 году сказала: «С этим человеком можно иметь дело».

Когда началась перестройка, мне тоже довелось иметь с ним дело. Будучи Первым, он радушно принял меня, широко улыбнулся и спросил:

— Узнаешь?

Тут я сразу же сделал ошибку, ответив:

— Ну что ты, конечно!

Он чуть поморщился, но так же ласково продолжил, усаживая меня в кресло:

— Ты теперь славен, богат, осыпан почестями и наградами!

— Михаил Сергеевич, — исправил я свою ошибку, — вот вы сказали о славе. Еще древние говорили: «Все можно купить в этом мире, кроме любви народа». Что же касается богатства, то у меня не было и нет ни одного государственного заказа. А ведь во все времена художники жили заказами. И премий, и наград у меня тоже нет до сих пор ни одной.

В глазах генсека вспыхнули озорные огоньки. Он по-комсомольски взмахнул рукой и сказал:

— Брось заливать, Илюха! Я сам читал, что тебя выдвигали на Государственную премию за иллюстрации к Достоевскому, а не так давно — за цикл «Поле Куликово», который, кстати, мне и Раисе Максимовне очень нравится. Я пожал плечами:

— Выдвинуть — это не значит дать, Михаил Сергеевич.

На его лице появилась лукавая усмешка:

— Прибедняешься? А ведь сейчас краснеть придется!

Он нажал кнопку на одном из многих разноцветных телефонов:

— Петр Нилович! Сколько у Ильи Глазунова премий и орденов? — Мне был слышен тихий голос министра культуры СССР Демичева.

— Как, ни одного ордена?! И премии ни одной?! — Лицо генсека было полно недоумения. — А когда ему полтинник стукнул, вы тоже ему ни хрена не дали? Ну и ну… Вот как вы, оказывается, относитесь к нашему лучшему художнику, известному во всем мире — гордости нации!

Он резко бросил трубку, потом, задумавшись, сказал:

— Илья, мы тебе орден Трудового Красного Знамени дадим. Я тебя заранее поздравляю!

Горбачев тут же, при мне пробежал глазами мою записку и подписал решение о создании нового учебного заведения — Российской академии живописи, ваяния и зодчества. И я ему всегда буду за это благодарен. А вскоре вышел и указ о награждении меня обещанным орденом.

Но с течением времени мне становилось все яснее и яснее, что человек, который провозгласил «новое мышление», на самом деле готовил новую «демократическую» революцию. Провозглашая по договоренности с Западом перестройку, одновременно Горбачев боялся отказаться от фундамента марксизма-ленинизма. И вообще, мне было непонятно, как можно перестраивать дом не с фундамента, а с крыши. В это время я заканчивал монументальное полотно «Великий эксперимент», где выразил свое понимание сути и смысла коммунистической диктатуры. Меня поражало, как быстро вчерашние коммунисты превращались в оголтелых демократов. Черчилль был прав, утверждая, что подонки больших городов Европы и Америки сделали русскую революцию 1917 года. А теперь их внуки, правнуки, «углубив» и переиначив ленинский лозунг: «Грабь награбленное!», совершили новый неслыханный грабеж и воровство — только на этот раз народных сбережений в масштабе советской страны и всей государственной собственности: российских недр, заводов, фабрик, гигантских комбинатов, обрекая «демос» на бесправие, нищету и вырождение. А гениальное мошенничество с ваучерами? Американские советники, сидевшие в Москве, работали день и ночь…

Не существует более понятия русской культуры — она заменена шоу-бизнесом и беспределом так называемого современного антиискусства. Многовековой и тщательно продуманный заговор против России и православной цивилизации, казалось бы, одержал победу. Но чего же так боятся победители? Не того ли, что под пеплом русского погрома таится огонь народного гнева и возмездия? Не рано ли праздновать победу? Они боятся пробуждения и возрождения национального самосознания униженного и обреченного на вымирание русского народа. Этого боялись большевики-коммунисты, и этого же боятся реформаторы-демократы.

«Рынок нашей демократии» — так назвал я свою новую, большую по размерам картину, законченную в канун 2000 года. В ней я хотел выразить кошмарную правду наших 90-х годов: быть или не быть России? Кто ее продает и кто покупает?

В моей памяти встают наглухо заколоченные «неперспективные» деревни, заросшие бурьяном русские поля, которые теперь все наглее захватываются азиатами. В мире существует только одна сверхдержава и клокочущий многомиллионный мусульманский мир.

Все чаще я думаю: а что, «если завтра война», — вдохновят ли нашу молодежь, как их отцов и дедов в 1941 году, героические образы наших великих и славных предков — воителей за Святую Русь? Меня потрясло, когда летом 2000 года на вступительных экзаменах в нашу академию один абитуриент на вопрос: «Что ты знаешь об Александре Невском?» — искренне ответил: «Честно сказать, ничего не знаю». Но разве подобные ему юноши и девушки виноваты в том, что с утра до ночи по всем каналам телевидения им навязывают любовь к американскому образу жизни, симпатию к бандитам и мошенникам, восхищение героями-полицейскими, один из которых непременно черный? Чем не соцреализм по-американски? Конечно же, все это так далеко от воспитания любви к Отечеству и так близко к предательству…

Все дальше и дальше мы уплываем от берегов «русского рая» — погибшей в социальных катастрофах благословенной, самой богатой и свободной могучей державы мира — государства Российского.

В смутное для всего мира время XXI века с особой силой становится необходимым возвращение России на свой вековечный исторический путь. Только так она может выжить и возродиться как государство, а народ русский — как великая нация.

…Я помню, как после «победы» демократии на одном из приемов супруга президента Ельцина Наина Иосифовна дружески журила меня: «Перестаньте всюду говорить: русские; говорите: россияне!» Неслучайно, как в Америке, из наших новых паспортов убрали родовое понятие — национальность. Это значит, что теперь татары, башкиры, евреи, якуты и другие народы, живущие на территории Российской Федерации, должны называться россиянами? Я помню, как возмущался мой друг-татарин: «Что же, теперь я уже не татарин, не мусульманин, а просто россиянин?». Недавно прочел, что Дума нашла выход для всех, кроме русских: будет введен вкладыш в паспорт с указанием национальности гражданина Российской Федерации. Странно, что самый пострадавший от геноцида и Второй мировой войны русский народ не причислен международными правовыми организациями к числу угнетенных народов.

А ведь сколько столетий наши мудрые и государственно мыслящие правители создавали единую и неделимую Россию, когда русская культура вызывала восхищение во всем мире своей нравственностью и духовной красотой! А ныне она вновь распалась на удельные княжества, враждующие друг с другом. Чудовищно, что матерь городов русских Киев стал столицей чужого самостоятельного государства.

С юности я люблю Киев, который своей пленительной и древней красотой живет в моем сердце, став частью моей биографии художника. Еще в 1949 году, закончив среднюю художественную школу, осознавая, что «мир во зле лежит», я приехал в Киево-Печерскую лавру, чтобы стать монахом…

Для всех нас памятны росписи Васнецова во Владимирском соборе, построенном в память равноапостольного князя Владимира, крестителя Киевской Руси. Помню нескончаемые очереди на мои выставки в Государственном музее украинского искусства. Горжусь, что мне с моим киевским другом, историком и журналистом В. Г. Киркевичем, удалось восстановить могилу столь чтимого нами П. А. Столыпина, которая была закатана при Хрущеве асфальтом. Как было трудно, но промыслительно легко найти подлинный крест с надгробия великого реформатора, зарытый неподалеку в землю. Горжусь, что я также был инициатором восстановления памятника русской святой княгине Ольге — «королеве Ругорум, как называли ее, византийские историки, пожертвовал сумму от билетов на мою выставку на ремонт мемориала Шевченко в Каневе.

А как памятны встречи в Киеве с Н. А. Праховым, который много рассказал мне не только о Врубеле, Серове, Репине, но и о большевистских зверствах по уничтожению Михайловского Златоверхого монастыря и об организации искусственного голода на Украине, унесшего миллионы человеческих жизней…

Какой радостью забилось мое сердце, когда ученый Высоцкий — исследователь надписей-графити Софийского собора — поддержал мою уверенность в исторической достоверности алфавита Велесовой книги. А ведь многие современные историки по сей день считают знаменитые дощечки дохристианской летописи Руси белогвардейской неумелой фальсификацией.

Сегодня русский народ — демос, обессиленный многолетним геноцидом, доведенный до демографического вырождения, лишенный права на национальное самосознание, которое долгие годы искоренялось во имя пролетарского интернационализма, наши проамериканские демократические реформаторы подвели к краю пропасти исторического небытия. Все силы мирового зла боятся одного: возрождения великой России. Всю жизнь я в меру отпущенных мне Богом сил, как мог, выражал самосознание моего народа Именно это является источником моей травли и замалчивания. Мне ни за что не стыдно. Я не отказываюсь ни от одной своей картины, статьи или гражданского действия. Я никому не делал зла, а старался всем помочь, любя ближнего как самого себя. Уважая и ценя человеческую индивидуальность, я обретал и обретаю своих друзей, часто столь непохожих друг на друга. Не касаясь понятий расы и национальности, добавлю, что русский тот, кто политически и гражданственно любит Россию, служит ей, исходя из ее интересов, отдавая всего себя самозабвенному труду во имя ее возрождения. Мои слова: «Русский тот, кто любит Россию» — стали крылатыми, их повторяют многие. Всю свою жизнь я пытался услышать звон колоколов затонувшего до «времен означенных» града Китежа.

* * *

…Читатель поймет, как трудно было мне написать этот пролог к своей автобиографической книге.

Софокл и Еврипид под прологом разумели краткое изложение содержания драмы; драматург Древнего Рима Теренций видел в нем «воззвание о милостивом внимании к автору». Емко и лаконично читаем у Владимира Ивановича Даля: пролог — это «введение, предисловие, вступление к сочинению, особенно к драматическому». От себя добавлю: когда хочешь сообщить что-то коротко и сжато, то обычно посылаешь телеграммы. Мой пролог — это телеграмма-исповедь длиною во всю мою жизнь… Вновь все ожило в памяти, снова и снова переживаю бездну отчаяния и радость побед, вижу лица друзей и врагов. Я испытываю сейчас такие же горькие минуты одиночества, как после закрытия моих многолюдных выставок. Я один в пустом полутемном гулком зале сгоревшего Манежа — творения великого Бове; со стен свешиваются веревки, а снятые картины подвыпившие рабочие перетаскивают в грузовик. И мне опять кажется, что я никому не нужен…

Это чувство мучительного одиночества я уже давно выразил в своем раннем автопортрете. Высокая заснеженная лестница, устремленная в бесконечность. Как мал человек на этой холодной, пронизанной жестокими ветрами лестнице жизни, как труден подъем… Я счастлив, что помню людей и атмосферу духовной жизни той навсегда ушедшей России. Я счастлив, что родился в самом красивом городе мира — Санкт-Петербурге. Каждый прожитый час, каждый день, каждый год уносит нашу жизнь от незабвенных берегов Рая великой России, потопленных в крови. Сегодня заговорили о русской цивилизации и пишут о ней с восторженным изумлением перед ее величием и значением для человечества. Наша многонациональная страна была единой и неделимой в своем потоке созидания, миролюбия и в высочайшей культуре Русского Православного мира.

* * *

Великий Достоевский сказал однажды: «Боже, верую! Помоги моему неверию!». Неустанно, покуда бьется мое сердце, пока я могу творить, буду молиться: «Боже, спаси и сохрани Россию!». И сегодня, в страшные времена мрака и смуты, я, как все, уповаю на чудо ее возрождения! И какой лучезарной надеждой спасения исполнены слова Евангелия: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла Его».