СВОй

Иоланта Ариковна Сержантова (2025)

СВОй / рассказы, новеллы, эссе, /Как определить, кто свой, кто чужой? И не для тебя самого, но для Родины, которая для всех — одна… Книга рекомендуется для внеклассного чтения

Оджахи

«Оджах» — по-грузински очаг, семья — оджахи. Вступив однажды по сень грузинского гостеприимства, невозможно отказать себе в удовольствии остаться там навсегда.

С благодарностью и светлой памяти Эли Зукакишвили, что хотела стать мне матерью, а осталась другом. Навеки.

1982 год, Тбилиси, жара. О том, что чувство юмора потерявших ощущение реальности служащих жилконторы не имеет предела можно догадаться по кипятку, который бойко течёт из крана холодной воды и тихому ржавому, пустому вздоху его противоположности.

Рефрижератор полон поллитровок «Боржоми», но и они, даже покрытые льдом, не кажутся слишком холодными. Попав в руки, покрывшаяся испариной бутылка пытается выскользнуть к ногам, с надеждой, что её вернут обратно в прохладные объятия ожидающих своей печальной участи сотоварок. Но нет. Опустошённая, она с тихим звоном примыкают к прочим под стол, где уже нет места для ног.

— Надо бы сдать… — без надежды на то, что кто-то из домашних решится на подвиг и доберётся до магазина, вздыхает хозяйка.

— Я схожу! — вызываюсь я.

Распаренный мозг не думает о последствиях подобного поступка, изнемогая не меньше прочих, лень в жару подходит, будто тесто, но я тащу, по паре авосек в каждой руке, что распирает бравада бугристой стеклянной груди, и свидетели тому — пустые дворы, смакующие горячий воздух сквозными проёмами лишённых дверей подъездов, как через соломинку.

Загрузив рефрижератор новыми, почти горячими бутылками, иду в ванную. В иные времена моё самопожертвование вызвало бы бурю восторга, но не теперь. На чувства нужен жар, которого в избытке и так.

Едва прикусивший язык кипяток, что остужался в ведре, да так и не удосужился остыть, смешиваясь с потом, льётся промеж лопаток, по животу… В общем — никакого толку от этого мытья. Постиранная в который раз за день одежда высыхает уже под второй прищепкой, с балкона можно не уходить, а снимать сразу.

— Круговорот белья в природе! — грустно смеёмся мы.

В квартире всё горячее — стулья, простыни. Резное подголовье старинной кровати, кажется тоже лосниться не от лака.

Любое у поминание о приготовленной на огне пище вызывает приступ дурноты. При эдаком пекле всё лишнее — одежда, еда, мысли… Только кофе не оставил ещё своих позиций на подступах к рассвету. Скрипит ручная мельница, кокетливо раскручивая хвостик рукояти, пережёвывает жерновами подсушенные только что на чугунной сковороде кофейные зёрна. И не сторонится после огня, а кипит, пуская пузыри, считая до трёх, и кажет широкий тёмный горьковатый свой язык фарфоровой чашке.

— Тебе погадать?

— Не знаю…

— Как допьёшь, переверни чашку на блюдечко. Да не так, не к себе, а от себя, и пусть постоит. Потом погляжу.

Я не помню, чем закончилось то гадание, что посулила кофейная гуща, и сбылось ли предсказание, но всё остальное помню, как теперь. И не только про обыкновенный, необыкновенный зной.

Воронеж — Тбилиси — Москва 1981 — 2024