Амалин век

Иосиф Антонович Циммерманн (2024)

Роман «Амалин век» — масштабная семейная сага, охватывающая судьбы нескольких поколений «русских немцев» на фоне драматических событий ХХ и ХХI веков. История Давида и Амалии переплетается с ключевыми моментами эпохи: переселение немцев в Россию, борьба за выживание, утрата родины, лагеря «Трудармии» и попытка обрести новую жизнь в Германии. От первых шагов на чужбине до встреч на закате жизни герои преодолевают испытания времени, сталкиваясь с войной, разлуками и мировыми потрясениями. Их потомки вновь ищут свой путь в меняющемся мире, где прошлое продолжает влиять на настоящее. Это глубокий и эмоциональный роман о любви, утрате, силе духа и поиске себя в мире, где история прошлого накладывает отпечаток на будущее. «Амалин век» приглашает задуматься о корнях и дань уважения трагической судьбе многомиллионного народа российских немцев, разбросанного по миру, но сохранившего свою силу духа и стремление к дому.

На любовь не оставалось времени

С Волгой делили мы радость и горе,

Грозно над нею вилось вороньё…

Кто сказал, что Волга впадает в Каспийское море?

Волга в сердце впадает моё.

Слова М. Пляцковского

Давид подхватил на руки младшего из семьи Лейс.

— Кожа, да кости, — вслух ужаснулся он.

В мальчике было чуть более пуда веса. Крепкий сын кузнеца даже не подозревал, что в этот момент он нес почти что своего ровесника. Двенадцатилетний Мартин был всего-то на два года моложе Давида.

Погрузив на сани семью Лейс, Давид коротко дернул повод, и лошадь трусцой повезла их на левый берег замерзшей Волги.

Холодный ветер хлестал в лицо, когда Давид уверенно вел лошадь через заснеженные просторы. Амалия сидела рядом с колыбелью, обхватив ее руками, как будто защищая единственное, что напоминало ей о доме. Ее взгляд был потухшим, а губы все еще дрожали от мороза и усталости. Сестры и брат тесно прижимались друг к другу под тулупом, пытаясь согреться.

— Давид, — с трудом произнесла Амалия, — ты правда думаешь, что нам помогут?

Парень, не отрывая взгляда от тропы, уверенно кивнул.

— Нина Петровна добрая душа. Она не оставит вас в беде.

В его голосе было столько убежденности, что Амалия впервые за долгое время ощутила проблеск надежды.

Несмотря на поздний час к огромной радости Давида в окнах управления совхоза горел свет.

— Не спит еще! — с теплотой в сердце подумал Давид и вслух гордо пояснил сидящим в санях. — Наша начальница первой приходит на работу и последней закрывает контору. Ее зовут Нина Петровна.

— Нина Петровна, — хором повторили Лейс.

Ввалившись гурьбой в здание, Давид с порога выпалил:

— Надо помочь! Они бездомные.

Заведующая бегло оглядела новичков. Видимо, вспомнила тот день, когда Давид пришел устраиваться на работу в совхоз и с улыбкой по-доброму произнесла:

— Раз надо, то устроим.

Нина Петровна поднялась со своего рабочего стола, на котором громоздились бумаги, и подошла ближе к семье Лейс. Ее взгляд был внимательным, полон сострадание и решительность.

— Давай думать, как их устроить, — сказала она и жестом указала на стоящий в углу старый диван.

— Садитесь пока, отдохните с дороги. Я приготовлю вам горячий чай.

Давид тихо шепнул Нине Петровне:

— Они с левобережья, комсомольцы заняли их дом.

Женщина задумчиво постояла, поглядывая на детей, которые с благодарностью пили предложенный горячий чай. Затем, явно приняв решение, она обратилась к Давиду:

— В семейном общежитии как раз освободилась кровать. Генрих и Эмилия передумали жить вместе.

Уже далеко за полночь, заперев двери управления на замок, Нина Петровна повела Лейсов селиться в общежитие для семейных.

Изначально оно даже не планировалось. Совхоз создавали для детей-сирот: два барака для парней и один для девушек. О семейных вообще не подумали. В то время тема семьи неохотно обсуждалась, а некоторые большевики пропагандировали советское безбрачие.

Но создать совхоз без взрослых оказалось просто невозможным. Многие из управления были уже женатыми и замужними коммунистами. Такие специалисты, как врачи, ветеринары и бухгалтеры тоже приехали сюда с семьями.

Как показала жизнь, идея безбрачия не повела за собой даже самых ярых и убежденных комсомольцев. В совхозе появились первые беременные девушки. Новые ячейки советского общества спешно регистрировали. Ради этого пришлось отправить человека в кантонный центр Зельман, чтобы тот привез бланки регистрации бракосочетания.

Вскоре из двух мужских один барак полностью стал семейным. Тонкими деревянными стенками его поделили на многочисленные маленькие комнатушки.

— Здесь должно быть свободное место, — уверенно произнесла Нина Петровна, распахивая дверь одной из комнат.

Внутри в буржуйке догорали дрова, озаряя тусклым светом помещение. Обитатели давно погрузились в крепкий сон, и воздух наполняли многоголосый храп и тихие всхрапывания. Все кровати были заняты. Осмотревшись, Нина Петровна подошла к мужчине, спавшему на первой от двери кровати, и легонько толкнула его в бок.

— Эй, оккупант, освобождай чужую жилплощадь, — скомандовала она с ноткой строгости.

Мужчина резко очнулся, сел на кровати и озадаченно огляделся, не сразу понимая, что происходит.

— Иди спать в свою семью, — поторопила его Нина Петровна, брезгливо указав на спинку кровати. — И портянки свои не забудь забрать!

Мужчина, бурча себе под нос, потянулся за вещами и, покачиваясь, отправился к своей семье.

Насколько позволял падающий из коридора свет одинокой лампочки, Амалия внимательно осмотрела комнату. Помимо буржуйки, вдоль стен стояли четыре кровати, каждая, видимо, предназначенная для одной семьи. На угловой кровати свисали сразу пять пар ног — похоже, там ютилась большая семья.

— Здесь пока и поживете, — Нина Петровна указала на освободившуюся кровать. — Располагайтесь. Остальное утром обсудим.

Амалия первой переступила порог комнаты, крепко удерживая в руках семейную реликвию — качалку.

— А это у нас в совхозе сейчас очень кстати, — с улыбкой заметила Нина Петровна, кивая на люльку. — Глядите, чтобы ее тут кто не прикарманил.

Немка удивленно подняла брови и, не совсем понимая сказанного, тихо ответила:

— Хорошо. Она же огромная, ни в какой карман не помещается.

Нина Петровна с трудом сдержала смех, прикрывая рот рукой. Ее взгляд смягчился, и в глубине глаз засветилось тепло.

С одной стороны, управляющая радовалась, что совхоз постепенно обрастает людьми. Выпускники сиротских домов взрослеют, остаются, устраиваются в хозяйстве, а теперь вот и семьи создают. Все это укрепляло коллектив, превращая его в крепкую общину.

Но с другой стороны, эти перемены принесли новую головную боль. Неожиданно встала острая проблема: что делать с детьми? Теперь руководству совхоза срочно пришлось организовывать ясли, детский сад и школу.

Семья Лейс поспешила занять кровать, радуясь, что хотя бы на время им предоставили крышу над головой.

Вновь прибывшие оказались в совхозе как раз кстати. Марию и Эмилию быстро оформили доярками, а Амалии досталась работа в свинарнике.

Их единственная кровать в семейном общежитии стала им домом. Позже Амалия даже сама не сможет понять, как они умудрялись там помещаться. Ведь на соседних кроватях уже появлялись на свет новые жизни — семьи росли.

Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Напротив, эти годы в совхозе «Кузнец социализма» запомнятся Амалии как самые счастливые. Жизнь была простой, но наполненной теплом и дружбой. Девушка тогда могла чистосердечно и с полной уверенностью поддержать слова, написанные на плакате сельского клуба: «Жить стало лучше, жить стало веселее!»

В совхозе царила атмосфера большой семьи: здесь делили пополам и радость, и горе, поддерживали друг друга всем, чем могли. Колыбель Лейс стала настоящей находкой для местных семей, и Амалия порой даже не знала, где в данный момент находится их люлька и чей малыш в ней спит.

Младшего Лейса, Мартина, отправили учиться в первый класс местной семилетней школы. В селе Мюллер у мальчика не было возможности сесть за парту — тогда каждый день был борьбой за выживание, и основной урок его юной жизни заключался в том, как добыть еду.

Одноклассники Мартина в совхозной школе даже не подозревали, что их маленький, худощавый товарищ, сидящий рядом, на самом деле был старше их на целых пять лет.

Мартин быстро стал любимцем барака. После занятий в школе он охотно играл с детьми и присматривал за младшими в длинном коридоре общежития. Сердобольные соседки благодарили его за заботу: кто-то приносил угощение, кто-то латал поношенную одежду.

Особенно мальчишку радовал старик-сапожник, который каждый год на день рождения преподносил ему новую пару обуви. Сандалии, сапоги, валенки — подарок всегда был простым, но Мартин воспринимал его как настоящее сокровище. Даже то, что именины младшего Лейса приходились на жаркий август, не умаляло его радости. Этот день он ждал с нетерпением, больше, чем когда-то ждал волшебства рождественской елки, о которой так часто и с теплотой вспоминали Эмилия и Мария.

Но теперь говорить о рождественских традициях в советском обществе было запрещено. Елка осталась лишь воспоминанием, дорогим сердцу, но слишком опасным для разговоров на людях.

В совхозе жизнь диктовала свои правила. Работать приходилось бесконечно много, с раннего утра до поздней ночи. Труды сменялись трудами, и думать о чем-то другом просто не было времени. Поэтому для Амалии стало настоящим сюрпризом, когда одна за другой ее сестры — двадцатипятилетняя Мария и на год младше ее Эмилия — вдруг вышли замуж.

В тот год в их совхоз была прикомандирована геолого-разведывательная бригада. Среди приезжих оказались два брата, которые, к удивлению многих, связали свои судьбы с не слишком приметными сестрами Лейс. Спустя несколько месяцев молодожены покинули совхоз, отправившись в город Энгельс.

Для Амалии это событие стало переломным. Она словно очнулась от долгого сна и впервые задумалась о своей жизни, точнее, о ее полном отсутствии за пределами работы.

Видимо, сказывалось воспитание. Амалия знала, что не подпустит к себе первого встречного — так учили ее бабушки. Они всегда говорили, что семья строится на уважении и любви, а не на торопливых решениях. Но годы шли, и поиски того самого, единственного, явно затянулись.

На красивую и статную Амалию заглядывались многие парни их совхоза. Но все ограничивалось взглядами и, в лучшем случае, одним-двумя свиданиями. Почему-то ухажеры быстро теряли к ней интерес. Сначала Амалия решила, что причина в ее немецкой национальности. Однако когда младшие сестры без особых сложностей вышли замуж за украинцев, она поняла, что дело явно не в этом.

В чем же была причина? Амалия и сама не знала тогда, что виновником ее одиночества оказался человек, с которым ее связывала родное село — ее земляк.

Давид взрослел на глазах. Его плечи ширели от ежедневного труда, руки становились сильными, а взгляд — уверенным. Но вместе с этим все сильнее становилась и его привязанность к Амалии. Он уже не мог представить ни дня, ни ночи без мыслей о ней. Его взгляды невольно задерживались на ее губах, изящной линии шеи, изгибах тела. Он ловил себя на том, что каждое ее движение, каждый взгляд, каждая улыбка будто завораживали его, заставляя сердце биться быстрее.

Да, она была старше его на девять лет и выше на целую голову. Но разве это имело значение? В его глазах Амалия была недосягаемой, словно звезда, и в то же время его единственной мечтой. В снах он видел только ее: как они идут вдвоем по зеленому лугу, как она смеется и обнимает его.

Ревность съедала Давида изнутри. Каждый неженатый парень в совхозе казался ему соперником. Он замечал их взгляды, украдкой устремленные на Амалию, и внутри него разгорался огонь. Один только вид кого-то, стоящего рядом с ней, вызывал в нем желание защищать ее — от чего угодно, даже от того, что существовало лишь в его голове.

Единственным человеком, которому он доверился, стал его друг Ахат. Ахат был известен всей округе: непобедимый борец, с которым никто не смел связываться. Давид долго сомневался, но все же однажды выложил другу все, что лежало у него на душе.

Ахат, услышав признание, усмехнулся:

— Я ноги переломаю каждому, кто посмеет приблизиться к твоей девушке.

И это было не просто бравада. Все в совхозе знали, что Ахат не бросает слов на ветер. После его слов, те немногие, кто еще пытался ухаживать за Амалией, быстро ретировались. Казалось, невидимая стена возникла вокруг нее, и никто не осмеливался приблизиться.

Амалия, конечно, замечала, что к ней стали относиться иначе. Ее окружал странный вакуум — как будто вокруг нее внезапно стало больше пространства. Но она не догадывалась, чьих это было рук дело. Давид, напротив, с каждым днем становился все увереннее. Ему казалось, что его время вот-вот придет…

Люблю — и точка! Как же просто звучит, правда? Но любовь редко бывает простой. Для одних это чувство — словно полет, нектар, который пьешь глоток за глотком, упиваясь каждой секундой близости. Они парят на крыльях страсти, не выпуская из объятий своего избранника, жадно вглядываясь в черты его лица, впитывая запах его кожи, будто боясь, что этот миг ускользнет.

Для других же любовь — это словно лихорадка, болезненная и тревожная. Они прячутся в тени, избегают встреч, мечутся в лабиринтах собственных мыслей. Вопросы терзают их разум:"А вдруг это не мое? А вдруг я недостоин? Или он, или она меня?"От этих мыслей ломит голову, сердце бьется тяжело и тревожно, а порой даже живот скручивает болью, словно тело не выдерживает накала чувств.

Любовь — не сердцем, а разумом. Пусть нам кажется, что сердце сбивается с ритма, когда мы рядом с любимым человеком, но это лишь обманчивый сигнал. Ведем себя, как полоумные, но выбираем осознанно. Неуверенные тянутся к уверенным, слабые — к сильным, те, кто ищет опоры, — к самостоятельным. Некрасивые жаждут красоты, а порой люди ищут зеркальное отражение самих себя. Это выбор мозга, четкий, как выверенное решение, даже если он прикрыт романтическим туманом.

Любовь, конечно, бьет током по сердцу, будоражит кровь, заставляет думать, что без другого человека солнце светить перестанет. Но это не слепая случайность. Это симфония разума и чувств, где первое скрипка играет чаще, чем мы осознаем.

Любовь между Амалией и Давидом была, но не той, что воспевают в романах или показывают в кино. Их чувства не рождались под звуки серенад или в свете полной луны. Они выросли из заботы, ежедневного труда и простой человеческой поддержки.

Амалия и Давид жили в условиях, где жизнь требовала не слов, а поступков. У нее был свинарник, который не знал ни выходных, ни праздников — постоянные опоросы, кормежка, уход. У Давида — нескончаемая вереница хозяйственных работ: то тракторы ремонтировать, то сеять, то косить, то убирать хлеб. И все же, несмотря на этот нескончаемый круговорот дел, между ними проскальзывало что-то особенное.

Любовь Давида проявлялась не в стихах или цветах, а в действиях. Он делился с Амалией продуктами и деньгами, доставал редкие медикаменты для ее младшего брата. Не раз помогал ей с тяжелой работой, даже если сам был измотан.

Амалия замечала эту заботу, но не сразу осознавала ее истинное значение. Когда работы в поле завершались с закатом, Давид неизменно ждал ее у ворот свинобазы. Он провожал ее до общежития, следя, чтобы с ней ничего не случилось на пустынной, темной дороге.

— Ты что, ухаживаешь за мной? — однажды, улыбнувшись, спросила она.

Давид, словно мальчишка, тут же смутился. В темноте его пылающий румянец остался незамеченным.

— С чего ты взяла? — пробормотал он, стараясь выглядеть равнодушным. — Я же писем тебе не пишу и в кино не зову. Просто не хочу, чтобы тебя по дороге собаки покусали. Видишь, сколько их тут бездомных развелось?

Эта фраза, произнесенная с наигранной беспечностью, осталась в памяти Амалии. В ней она почувствовала нечто большее, чем заботу о безопасности. Это была любовь — тихая, несуетливая, не требующая лишних слов. Она искала свое выражение в каждом поступке, в каждом взгляде. И однажды Амалия это поняла.

Давид, конечно, не был тем идеальным принцем, о котором грезила Амалия в редкие минуты мечтаний. Он был далек от ее идеала — невысокого роста, моложе ее на девять лет, еще совсем юн в глазах зрелой женщины. И все же его забота и настойчивое присутствие не оставались незамеченными.

Амалию тяготило мысль о том, чтобы ранить Давида прямым отказом. Он был ее земляком, человеком, который помог ей пережить самые тяжелые времена. Его доброе сердце и готовность всегда прийти на помощь вызывали у нее уважение, даже если сердце не откликалось взаимностью. Да и мечты о богатыре-принце, который увез бы ее в сказочное будущее, становились все более призрачными.

Давид, напротив, не оставлял попыток завоевать ее сердце. Он не давил на нее, не предъявлял требований, но и не отступал. Его тихое, ненавязчивое присутствие стало для Амалии привычным, как солнечный луч, пробивающийся сквозь утренний туман.

Однажды, в момент редкого затишья в их бесконечной череде трудов, он заговорил о главном:

— Я буду ждать, когда ты захочешь стать моей женой, — сказал он почти шепотом, как будто боялся напугать ее своими словами.

Амалию это заявление застало врасплох. Ее улыбка чуть дрогнула, но она тут же взяла себя в руки.

— Ты сперва в армии отслужи, — ответила она с легкой дипломатией, словно открывая перед ним дальний горизонт, — а там видно будет.

Ее слова прозвучали как мягкий отказ, но в них была искра надежды. Для Давида это было все, что нужно. Он понял, что его путь к ее сердцу еще не завершен, но и не закрыт. Теперь он знал: у него есть время доказать, что он достоин ее любви.

Геолого-разведывательные работы на территории совхоза осчастливили женитьбой Марию и Эмилию Лейс, но принесли с собой беду. Первые же бурения показали, что в степи неглубоко находятся большие запасы грунтовых вод. Поволжье считалось второй после Украины хлебной житницей СССР. Руководство немецкой республики поставило перед собой очень высокую цель — достичь или даже обогнать по уровню хлебозаготовок Украину. Решение этой задачи виделось в расширении и освоении новых пахотных земель благодаря орошению. Руководство совхоза «Кузнец социализма» тоже получило сверху указание: в кратчайший срок освоить все незадействованные земли.

— Они там что, читать не могут? — открыто возмутилась Нина Петровна. — Ведь геологи предупредили, что эти воды соленые и для земледелия не пригодны.

Никто в управлении совхоза ей тогда не возразил…

Ночная тишина в мужском общежитии разорвалась неожиданным и неуместным появлением Амалии. Давид едва успел распознать ее силуэт в тусклом свете керосиновой лампы, когда она, дрожа, бросилась к нему. Тепло ее объятий и влажность слез, впитывающихся в его рубаху, застали его врасплох.

— Нину Петровну арестовали, — повторила она, задыхаясь от слез.

Слова прозвучали как гром среди ясного неба. Давид молча прижал ее крепче, чувствуя, как ее отчаяние передается и ему. В голове смешались вопросы и гнев: за что? почему?

Амалию трясло. Она, казалось, еще не до конца осознала случившееся.

— Кто… кто это сделал? — хрипло спросил Давид, чуть отстраняясь, чтобы увидеть ее лицо.

— Из кантона, — прерывисто выдохнула Амалия. — Говорят, саботаж… Не выполнила приказ по освоению земель.

Давид почувствовал, как внутри него закипает ярость. Саботаж? Нина Петровна? Эта женщина, которая жила работой и ставила совхоз выше всего? Он знал, как она спорила, отстаивала мнение геологов, но ее аргументы упирались в глухую стену приказов сверху.

— Это ошибка, — твердо сказал он, хотя сам понимал, что слова не изменят реальность.

Амалия подняла на него взгляд, полные слез глаза были словно немой мольбой.

— Давид, что теперь будет с нами? С совхозом?

Он не знал ответа. Но, глядя на нее, почувствовал, что должен что-то предпринять.

— Мы не оставим ее одну, — сказал он, его голос стал твердым, как сталь. — Узнаем, где она. Узнаем, что можно сделать.

Слова звучали уверенно, хотя внутри он понимал, что их возможности против системы минимальны. Но взгляд Амалии, ее доверие к нему, словно дали ему силы. В эту ночь Давид почувствовал, что теперь он не просто сосед или друг. Ему предстояло быть для нее опорой, быть тем, на кого она сможет положиться.

За окном начало светать. Новый день над степью принес с собой тишину, но внутри каждого жителя совхоза «Кузнец социализма» зарождалась тревога.

Рано утром Давид, взвинченный ночными размышлениями, поспешил в мастерскую, где обычно можно было найти заведующего МТС, дядю Антона. Он был одним из немногих взрослых, кому Давид доверял. Парень буквально ворвался в помещение, где механики возились с трактором, и, не дожидаясь ответа на свое приветствие, выпалил:

— Дядя Антон, за что?!

Заведующий поднял голову от деталей, бросил строгий взгляд на Давида и, ни слова не говоря, приложил палец к губам. Его суровый жест был более красноречив, чем любое объяснение. Давид мгновенно замер, ощутив, как холодный страх пронзил его.

Дядя Антон молча выпрямился, сложил инструменты в ящик и, не оборачиваясь, направился к выходу, оставив Давида стоять посреди мастерской. Все вокруг сделали вид, будто ничего не случилось, а звук лязга металла и стука молотков снова заполнил пространство.

Про Нину Петровну никто не хотел говорить. Словно ее имя стало запретным. Люди избегали обсуждений даже в шепоте, боясь, что любой неосторожный звук может дойти до тех, кто мог бы задать лишние вопросы.

В поселке установилась гнетущая тишина. Каждый понимал: случилось что-то серьезное, но никто не смел взглянуть правде в глаза. Давид вышел из мастерской, сжимая кулаки. Его охватило бессилие и гнев. Он знал, что этот страх, который заставлял людей молчать, был хуже любого приказа.

Собрание жителей совхоза было назначено на утро. Люди с тревогой собирались возле конторы управления, многие понимая, что новости будут серьезными. Первый секретарь райкома ВКП(б), строгий мужчина с хмурым взглядом, взошел на импровизированную трибуну. После формального приветствия он объявил:

— В связи с кадровыми перестановками руководство совхозом будет осуществлять новый начальник — директор.

Эти слова прозвучали как гроза."Директор" — новое для них слово, словно чужое, внезапно вошедшее в их устоявшийся мир. Люди переглядывались, а некоторые шепотом переспрашивали друг друга:"Что это значит? Как теперь будет?"

На трибуну поднялся новый директор — высокий мужчина с пронзительным взглядом, в строгом костюме. Он представился лаконично, уверенным голосом, и сразу перешел к делу, зачитав указания"сверху". Было ясно, что этот человек пришел не для того, чтобы искать компромиссы.

После собрания началась раздача официальных документов. Давид, стоя в очереди с другими молодыми мужчинами, получил из рук нового начальника белый конверт. На его лицевой стороне выделялась надпись:"Повестка".

— Готовьтесь к службе, молодой человек, — сухо произнес директор, задержав на Давиде взгляд, как будто изучая.

Давид медленно кивнул, хотя в голове тут же закружились мысли. Служба? Сейчас? Когда все в жизни снова пошло наперекосяк?

Подойдя к Амалии, стоявшей в стороне, он молча протянул ей повестку. Она прочла ее быстро, но без эмоций, лишь крепче сжала губы.

— У тебя теперь свой фронт, — произнесла она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Давид кивнул. Он понимал, что настал момент, когда их пути временно расходятся, и от его силы и воли будет зависеть, каким он вернется. А внутри горело одно желание — вернуться как можно скорее, чтобы снова быть рядом с ней.

Давиду действительно исполнилось восемнадцать лет, и этот факт уже давно не был секретом. Ему пришлось признаться в своём истинном возрасте честно и без уверток. Секрет раскрыла Нина Петровна, которая всегда следила за порядком и требовала документального подтверждения всего, что касалось ее подопечных.

После знакомства в 1932 году с матерью и отчимом Давида на ярмарке она сделала официальный запрос в его родное село Мюллер. Вскоре ей прислали выписку из церковной книги, где все было записано черным по белому. В тот же день она вызвала Давида в управление.

— Ты знаешь, что мне грозит за использование детского труда? — строго спросила Нина Петровна, смахивая очки на кончик носа.

Давид стоял, виновато переминаясь с ноги на ногу, хотя и с трудом сдерживал улыбку.

— Так я же первые годы и не работал, — отшучивался он, опуская глаза, — в основном-то учился…

Ее лицо дрогнуло. Казалось, она вот-вот рассмеется, но тут же взяла себя в руки.

— Учился он! А по коридору все равно бегал с лопатой. Знаешь, сколько волос седых из-за тебя заработала?

Вместо ответа он лишь пожал плечами, а Нина Петровна, отодвинув бумаги, вдруг, как мать, заботливо взяла его за плечо.

— Ладно, Давид. Но смотри, теперь ты взрослый. Отвечать за себя придется самому.

Эти слова он запомнил. Они звучали как напутствие, которое становилось актуальным теперь, когда в руках у него лежала повестка в армию."Отвечать самому" — эта фраза закрутилась в голове, словно звон колокола, напоминающий, что детство закончилось окончательно.

***

Трудно представить Давида Шмидта солдатом. И не потому, что военная форма ему не шла — напротив, в гимнастерке он выглядел впечатляюще. Широкая грудь и мускулистые руки делали его фигуру почти статуей, словно выточенной из крепкой породы. Невысокий рост с коротким торсом и жилистой шеей гармонично переходил в мощные плечи и широкую грудную клетку. Узкий таз и крепкие, словно высеченные из камня, ляжки подчеркивали его природную силу. Коренастая фигура Давида внушала уважение, а короткие квадратные кисти рук с выдающимися жилами и внушительными кулаками говорили о том, что он, пожалуй, мог бы одной рукой уложить любого.

Лицо его тоже не лишено было приметной красоты: смуглая кожа, круглые щеки, ярко-зеленые глаза, крупный прямой нос и мясистые губы создавали облик человека, в котором простота сочеталась с надежностью.

Но, несмотря на все это, трудно было представить Давида Шмидта военным. Почему? Да потому, что за мощной статурой скрывалась душа миротворца. Добродушный, ласковый и спокойный, он не умел конфликтовать. Соседи по совхозу вспоминали о нем только хорошее — никто никогда не видел Давида в драке, ни одна склока не могла затянуть его в свой водоворот. Его уважали не за силу, а за тот мягкий свет, что исходил от него, как от человека, способного помочь, выслушать, понять.

Служить в армии Давиду довелось в артиллерии — водителем тягача “Коминтерн”, за которым в прицепе ехала грозная 122-мм пушка. Техника быстро подчинилась его рукам — за рулем он чувствовал себя уверенно и спокойно. Два года службы пролетели для него незаметно, словно сон, в котором не было ни грома пушек, ни изнуряющих маршей. Все его мысли были дома, в родной деревне, где осталась Амалия. Перед отправкой в армию она обещала, что станет его женой, как только он вернется.

Но осенью 1939 года привычный уклад службы был нарушен. В один из дней полк Давида подняли по тревоге, и уже под покровом ночи их колонна пересекла польскую границу. Артиллерийский тягач, управляемый Давидом, медленно въехал во Львов. Здесь, под огнями чужого города, красноармейцам зачитали официальное распоряжение Советского правительства о том, что им предстоит"взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии".

— Ну, теперь уж сто пудов будет демобилизация! — радостно выдохнул Давид, когда официальная часть закончилась. Его вера в скорое возвращение домой была крепка, как и он сам.

Он радовался напрасно. Почти без отдыха их части приказали отправляться дальше — освобождать народы Прибалтики. Операция больше напоминала путешествие, или, как говорил их командир, “культурную войну”. Солдаты двигались по дорогам, почти не слыша выстрелов, встречаемые лишь настороженными взглядами местных жителей.

На одном из привалов неподалеку от городка Тарту, Давид случайно заметил на обочине потрепанную брошюру. Подняв ее, он обнаружил, что это сборник стихов, автор которых был ему неизвестен. В краткой биографической справке упоминалось, что автор — поэт Игорь Северянин, эмигрировавший из России в Эстонию. Давид, доселе далекий от поэзии, был удивлен, как глубоко его тронули строки одного из стихотворений:

В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,

Лилитного, блеклого и неуловимого,

Где вьются кузнечики скользяще-налимово,

Для сердца усталого — так много любимого,

Святого, желанного, родного и близкого!

Давид долго смотрел на строчки, словно в них была скрыта какая-то подсказка. “Странная штука, — размышлял он. — Меня, хотя и немца, неудержимо тянет обратно на берега Волги, а русский поэт воспевает Балтийское побережье. Значит, понятия ‘родина’ и ‘чужбина’ не зависят ни от крови, ни от места рождения…”

В Литве, Латвии и Эстонии артиллерийские тягачи так и не расчехлили своих пушек. Все походы остались лишь маршами через города, где никто не оказывал сопротивления. Октябрь сменился ноябрем, но про увольнение никто не говорил, а вопросы на эту тему приказали считать нарушением дисциплины.

30 ноября пришел новый приказ — война с Финляндией. Командиры, очевидно, решили дождаться зимы, когда болота Южной Финляндии промерзнут и станут проходимыми. Но в расчетах “умные головы” не учли лютые северные морозы, которые наслоились на трудности этой кампании. В суровых условиях сотни красноармейцев полегли в промерзшей земле Карелии, а тысячи вернулись домой изувеченными, с обмороженными руками, ногами или ушами.

Давида спасал его тягач, где всегда находился уголок тепла, и крепкие валенки, которые чудом достались ему накануне. Зима растянулась на три долгих месяца, но в марте война закончилась. Ее окрестили “зимней войной”, а Давид… снова остался при исполнении.

Срочная служба затянулась. За образцовое выполнение обязанностей и дисциплину ему, одному из первых в части, присвоили новое звание, введенное в Красной Армии совсем недавно. Теперь он был ефрейтор Шмидт, но это звание мало грело душу. Четвертый год службы приближался к концу, и Давид с каждым днем все больше мечтал о доме, где его ждала Амалия.

Давид вернулся в совхоз поздней весной сорок первого года. Переполненный радостью и волнением, он первым делом бросился к свинарнику. На бегу, захлебываясь от счастья, громко крикнул:

— Амалия!

Его голос разнесся над двором. Из темного проема ворот показалась знакомая фигура. Давид мгновенно подбежал, сжал ее в объятиях и, запинаясь от волнения, спросил:

— Теперь-то выйдешь за меня замуж?

Амалия улыбнулась, глядя прямо в его глаза:

— Да!

— Обручальное кольцо сам тебе выкую! — уверенно заявил он.

— Зачем? — удивилась она.

— Так вроде положено, — смутился Давид.

— Приданое тоже положено, а у меня его нет, — рассмеялась Амалия, откинув русую косу с лица. — Даже еще братик больной в нагрузку. Где жить-то будем?

Давид не растерялся:

— Обо всем договорюсь в конторе. Тут я уже видел целую улицу новых домов!

Но при последнем вопросе он на мгновение замер:

— Нина Петровна-то вернулась?

Амалия молча покачала головой, и в ее взгляде сквозила тень утраты…

Из конторы Давид вернулся хмурым. Дом ему не дали. Даже угол в общежитии оказался занят. Отдыхать после армии и войн времени тоже не было. Посевная кипела, и каждый работник был на вес золота. Давида сразу же отправили на самое дальнее поле, где бурили скважины для новой ирригационной системы.

Поздним вечером, переодевшись в гражданское, он отправился встретить Амалию с работы. Девушка заканчивала молоть ячмень для свиней. В тусклом свете лампочки она ловко сгребала зерно лопатой. Ее румяное лицо светилось здоровьем и теплом, русые косы выбивались из платка. Давид вдруг ощутил, как внутри него закипает нечто большее, чем радость.

Не выдержав, он подошел, обнял ее крепко, словно боялся, что она растворится в ночи, и впервые поцеловал по-настоящему, жадно, с душой.

Ту ночь они провели вместе. Лежали за дробилкой на слое рассыпанного зерна, мечтая о том, как построят свою жизнь, как заведут детей. Это был их единственный миг счастья, унесенный временем…

Наутро Давида отправили на целинные земли за двадцать километров от совхоза. Работа была изматывающей, а возвращаться домой — редкой привилегией. Но даже эта рутина оборвалась в конце июня.

В один из дней на поле появился посыльный. Мартин, немощный братишка Амалии, привез весть на скрипучей бричке: немцы напали на СССР. Давида и еще одного механизатора вызвали в сельсовет.

На следующий день у сельсовета стояли дымящиеся моторы грузовиков, шумела толпа мобилизованных. Родные прощались, плача и обнимаясь. Давид отыскал Амалию среди множества лиц. Она сжимала его рюкзак.

— Ты что дрожишь? — он нежно гладил ее плечи.

— Страшно, Давидхен, — голос девушки был дрожащим. — Левитан ведь сказал, что это Великая и Отечественная война. Я боюсь, что это надолго.

— Все обойдется, — он старался говорить уверенно. — Война закончится быстро. Как в Прибалтике. Вернусь до озимой вспашки.

Амалия замялась, потупив взгляд:

— Давид… Я беременна.

Он замер, улыбка ушла с лица. Мгновение он молчал, затем крепко обнял ее:

— Тем более. Нам нельзя затягивать с этой войной. Вернусь до родов, обещаю.

***

Призванных из Зельманского кантона отправили на фронт через железнодорожную станцию в Саратове. На привокзальной площади их держали больше двух недель. Солдаты ночевали под открытым небом, коротая время в ожидании приказов. Несколько раз давали команду грузиться в эшелоны, но в последний момент ее отменяли. Лишь в середине июля их наконец погрузили в товарные вагоны и отправили на юг.

Эта новость вызвала удивление. Война шла на западе, а их увозили все дальше вглубь страны.

Воинское подразделение формировали в лагере Осоавиахима неподалеку от Уральска. Давид, остановившись у проходной, вслух прочитал длинное название:

— Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству.

Новобранцев первым делом наголо подстригли, затем выдали форму. На приведение униформы в порядок дали всего день. Давид, как умелый человек, сам подшивал, утюжил, а главное — с трепетом прикреплял на петлицы латунные треугольники ефрейтора. Эти знаки он привез с собой из совхоза, где спрятал их в вещмешок, не решившись носить. Тогда сослуживцы подтрунивали над ним, называя выскочкой, но Давид знал: он заслужил звание честным трудом.

Однако сейчас ефрейторское прошлое оказалось мало кому интересно. Больше всего его удивляло другое: вместо артиллерии или танковых войск механика и тракториста отправили в пехоту.

— Ну какой из меня пехотинец? — с недоумением думал Давид. — Поди пойми логику командиров!

— Ефрейтор! — раздался бодрый голос старшины Аникеева.

Давид вскочил по уставу.

— А я тут голову ломаю, как же с желторотиками один управлюсь. Ты у меня будешь командиром отделения!

— Товарищ старшина, я не умею! — замахал руками Давид.

— Научим, — невозмутимо ответил Аникеев.

— Я тракторист… — попытался оправдаться ефрейтор.

— Вот и хорошо! — раздраженно прервал его старшина. — Рычаг в руки — и вперед!

Приказав через час построить отделение, он ушел в штаб.

Давид взглянул на своих подчиненных — десять молодых бойцов. Среди них был один русский, два украинца, шесть казахов и один татарин. Большинство из них почти не знали русского языка.

— Значит так, — твердо сказал Давид. — Каждый должен выучить фразу: «Рядовой такой-то к проверке готов».

Рядом с ним, во главе второго отделения, стоял казах Анар Кужабергенов — бывший преподаватель и отличный знаток русского. Давид почувствовал к нему уважение.

Тем временем командир роты, обходя ряды новобранцев, громко приказывал:

— Учить только тому, что нужно в бою! Ни минуты на пустяки!

Слова эти, несмотря на кажущуюся простоту, запомнились Давиду надолго.

За пару недель новобранцев погрузили в основы военной науки. Каждый день они маршировали, выстраиваясь в шеренги, колонны и взводы. Молодой политрук, лейтенант Федор Симоненко, с энтузиазмом объяснял смысл июльского обращения Сталина к народу. Затем выдали винтовки. Бойцов учили разбирать и собирать их, чистить, смазывать и относиться к ним, как к «матери родной». Потеря оружия грозила трибуналом.

В один из воскресных дней августа командиры и бойцы приняли присягу. В ту же ночь их срочно погрузили в эшелон, который рано утром отправился на запад…

Давид мечтал увидеть Москву, но и в этот раз столица пролетела мимо. На большой скорости эшелон промчался мимо города, направляясь в сторону Новгорода. До Новгорода, впрочем, они не доехали: разгрузка прошла в Валдае.

На подходах к городу началась спешная подготовка позиций второго эшелона обороны. Бойцы рыли окопы и блиндажи прямо в нескошенном ржаном поле. Для Давида и его отделения, состоявшего преимущественно из сельских жителей, это стало особенно болезненным моментом. Саперные лопатки вгрызались в чернозем, срезая колосья зрелой ржи.

— Опять быть голоду, — тяжело вздохнул Давид, не сдерживая навернувшиеся слезы.

Эта работа была не просто физически изнурительной, но и морально тяжелой. Каждый удар лопатой напоминал о том, что крестьянин привык создавать, а не разрушать.

С каждым днем все отчетливее слышались звуки далекой канонады. Однако во втором эшелоне обороны бойцы узнавали о ходе боевых действий лишь из сводок Совинформбюро. Давид понимал: сражения неизбежны, но тяжелее всего было ждать.

Мимо их укреплений шли колонны красноармейцев на запад. Обратно возвращались лишь телеги с ранеными.

В один из редких перерывов Давид решил написать письмо Амалии. Раздобыл тетрадный листок, намочил слюной химический карандаш и, используя приклад винтовки как подставку, начал писать:

Здравствуй, моя любимая Маля.

Хочу сообщить, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. Я очень по тебе соскучился. Но ты мне пока не пиши. Мы скоро пойдем в наступление. Когда разобьем врага, если останусь жив, тогда тебе все расскажу.

Я очень счастлив, что у нас будет ребенок. Главное, чтобы он родился здоровым, и чтобы с тобой все было хорошо. Если мальчик, назови Николаусом в честь моего отца. А если девочка, то решай сама. Женщины в этом лучше разбираются.

Надеюсь, что Мартина по здоровью на фронт не заберут. Какой-никакой, а тебе помощник.

Низкий поклон всем соседям и совхозным кузнецам социализма.

Ваш Давид Шмидт.

Он аккуратно сложил листок, вложил его в конверт, который раздобыл заранее, и спрятал в вещмешок. Письмо еще предстояло отправить, но Давид знал, что сделает это при первой же возможности.

В первых числах октября их дивизию перебросили с Валдайских позиций под Москву. Эшелон двигался под постоянной угрозой воздушных налетов. Когда они прибыли на станцию Малоярославец, бомбежка продолжалась. Разгрузка и окопывались в условиях, когда земля дрожала от взрывов. Этот рубеж стал их новой линией обороны, задачей которой была защита столицы…

***

Ночь перед первым боем выдалась на удивление спокойной. Над позицией стояла тишина, лишь иногда нарушаемая шелестом ночного ветра. Бледный лунный свет отражался в сапогах офицера, который шел вдоль траншеи.

— Командир отделения ефрейтор Шмидт! — стараясь сохранить уставную осанку, но не высовываясь из окопа, представился Давид, когда офицер приблизился.

— Вольно, — устало произнес политрук Симоненко. Он полусогнувшись шагнул ближе, оглядывая солдат.

Бойцы, заметив приближение лейтенанта, тихо прижимались к размокшим стенам траншеи, освобождая ему путь.

— Еврей, что ли? — неожиданно спросил Симоненко, разглядывая лицо Давида.

— Никак нет! — опешил тот. — Я немец.

— А-а-а-а, — протянул офицер задумчиво, словно это что-то объясняло. Он перевел взгляд на остальных. — Все к бою готовы?

— У нас, кроме винтовок, только по две бутылки зажигательной смеси, — начал было Давид, пытаясь объяснить нехватку вооружения.

— Не паникуй, ефрейтор! — оборвал его Симоненко. Голос звучал твердо, но без резкости. — Приказано держать оборону до последнего!

Лейтенант замолчал, смотря в сторону темного горизонта, где, казалось, таилась угроза. Затем, уже тише, добавил:

— На рожон не лезть. Но и отступать не смейте. Некуда дальше.

Слова офицера повисли в сыром ночном воздухе, усиливая напряжение, которое и без того чувствовалось в каждом бойце. Впереди их ждало неизвестное, но все понимали, что оно будет тяжелым и кровавым.

На следующий день после утреннего авианалета и оглушительной артподготовки немецкие войска перешли в атаку.

— Держаться до последнего, — голос ефрейтора Шмидта дрожал не от страха, а от отчаянной решимости. Это не был приказ — это была просьба, обращенная к его бойцам.

Первую волну наступления удалось отбить. Но ближе к полудню немецкие танки двинулись вперед, поддерживаемые артиллерией. Линия обороны батальона начала рушиться под их прицельным огнем. Каждый взрыв выбивал куски земли и надежды. Солдаты прятались в окопах, вжимаясь в сырую землю, словно она могла стать спасением.

Давид чувствовал, как от холода и сырости онемела его щека, прижатая к земле. Взрыв снаряда совсем рядом оглушил его, но он все равно продолжал цепляться за остатки контроля.

Первым не выдержал один из бойцов взвода. Он встал и побежал — не к своим, а к немцам, с поднятыми руками.

— Трус! — мысленно вскрикнул Давид, вскидывая винтовку. Руки дрожали, но он нажал на спусковой крючок. Все пять пуль из его магазина полетели вдогонку перебежчику.

Не все бойцы сохраняли стойкость. Еще несколько солдат попытались прорваться к тылу, надеясь спастись.

— Один… два… — с ужасом считал Давид, видя, как они покидают позиции.

— Назад! — кричал командир соседнего отделения, Кужабергенов. Его голос срывался от отчаяния.

Но дезертиры уже не слышали. Один из них упал, скошенный пулеметной очередью противника. Другого настигли свои — линия обороны сзади не оставляла шанса на бегство.

Разрыв танкового снаряда буквально разорвал пространство рядом с окопом Давида. Осколки разлетелись во все стороны, а огонь охватил воздух. Бутылки с зажигательной смесью взорвались одна за другой, добавляя хаоса.

Перед глазами Давида мелькнули миллионы огненных искр. Невыносимая боль пронизала его тело, будто прошила насквозь. Сознание плавилось, уходя в бездну тишины и темноты.

***

Историки потом напишут: несмотря на численное превосходство и массированные атаки, немецким войскам не удалось прорвать оборону в этом секторе. Город остался недоступным. Когда фашисты обошли его с тыла, советские бойцы оказались в окружении.

Два дня воины держались без сна и продовольствия, сопротивляясь до последнего патрона. Когда боеприпасы закончились, оставшиеся пошли на прорыв.

Из нескольких тысяч человек, защищавших этот рубеж, живыми из окружения вышли лишь около сотни. Это была победа, за которую заплатили слишком дорогую цену.