Амалин век

Иосиф Антонович Циммерманн (2024)

Роман «Амалин век» — масштабная семейная сага, охватывающая судьбы нескольких поколений «русских немцев» на фоне драматических событий ХХ и ХХI веков. История Давида и Амалии переплетается с ключевыми моментами эпохи: переселение немцев в Россию, борьба за выживание, утрата родины, лагеря «Трудармии» и попытка обрести новую жизнь в Германии. От первых шагов на чужбине до встреч на закате жизни герои преодолевают испытания времени, сталкиваясь с войной, разлуками и мировыми потрясениями. Их потомки вновь ищут свой путь в меняющемся мире, где прошлое продолжает влиять на настоящее. Это глубокий и эмоциональный роман о любви, утрате, силе духа и поиске себя в мире, где история прошлого накладывает отпечаток на будущее. «Амалин век» приглашает задуматься о корнях и дань уважения трагической судьбе многомиллионного народа российских немцев, разбросанного по миру, но сохранившего свою силу духа и стремление к дому.

Зов последней косули

С мороза душу в адский жар

Впихнули голышом:

Я с родины не уезжал —

За что ж её лишён?

Борис Чичибабин

С высоты орлиного полета можно было видеть, как покрытую толстым слоем снега Мугалжарскую равнину пересекала витиеватая трещина — это была низина русла реки Елек. Извиваясь среди степи, она разрывала белоснежный покров, словно тонкая, но уверенная линия кисти художника. Местами по ее берегам ярко высвечивались желтые песчаные обрывы, добавляя контраст в монохром зимнего пейзажа. А известняковые кручи, напротив, сливались с бескрайним снежным ковром, становясь почти неразличимыми в этом безмолвном царстве холода.

Елек — название реки, которое с казахского переводится как «косуля». Когда-то их здесь водилось великое множество, словно сама природа выбрала это место для их грациозной жизни. Эта степная река с давних пор была неотъемлемой частью местного ландшафта. Ее русло, то бурное и неукротимое, то лениво и размеренно текущее, словно дышало в унисон со степью, напоминая, что и под снежным саваном затаилась жизнь, готовая пробудиться с первым весенним теплом.

На исходе ясной и безветренной ночи легкий налет из мелких кристалликов инея окутал стволы прибрежных ив. Изморозь, словно тончайшая вуаль, обволокла ветви деревьев и чернотала, кругловатые прутики камыша и длинные, сухие листья рогозы. Даже их обычно темно-бурые початки теперь казались украшенными мягким белым мхом. Мороз последних дней еще больше выбелил и без того серебристые метелки тростника, придав им вид хрупких снежных украшений. На кустарниках вдоль берега, словно пушистые гирлянды, свисали паутинки, застывшие в изморози — остатки ушедшего бабьего лета.

Все вокруг было укутано непорочной белизной и дышало зимним очарованием. Лишь местами среди этого царства чистоты виднелись темные, зеркальные пятна воды — незамерзшие лужайки реки, где из-под земли пробивались мощные родники, напоминая о том, что даже в самое лютую стужу природа не замирает полностью.

В какой-то момент у прибрежных зарослей мелькнула серая тень. Изящное бурое животное с коротким белым хвостом осторожно вышло из густых зарослей, оставляя за собой глубокие отпечатки копыт в мягком снежном покрове. Косуля приблизилась к кромке блестящего льда, ее движения были грациозны, словно выверены природой до мельчайших деталей. Она замерла, настороженно вскинув голову, осматриваясь: взгляд в одну сторону, затем в другую, и снова короткое оглядывание назад.

Охотник, притаившийся неподалеку, слегка улыбнулся краем губ. Он знал, что косули видят мир не глазами, а ушами и носом. Их обоняние и слух безупречны, но зрение оставляет желать лучшего. Самец, не почуяв опасности, уверенно нагнулся к воде и начал пить. Его крепкие, уже хорошо развитые рога, с двойным разветвлением и начинающимся сгибом внутрь, говорили о возрасте — этому дикому козлу, как их еще называют, было больше двух лет.

Существует негласное правило: стрелять в молодых животных нельзя. Их рога еще недостаточно красивы и рельефны, отсутствует тот идеальный изгиб, придающий им форму лиры, так ценимой среди охотников. Да и мясо у молодняка не обладает тем насыщенным вкусом, который ожидается от зрелого трофея.

Мир вокруг застыл в утренней тишине, лишь косуля, склонив голову, пила воду, не подозревая, что ее невидимый наблюдатель уже принял решение оставить ее в покое.

Охотника и дичь разделяло сейчас примерно сто метров. Мужчина даже перестал дышать, словно весь окружающий мир замер вместе с ним. Мускулы его тела натянулись, как стальные струны, а прицельный глаз, казалось, видел и дальше, и четче, чем обычно. Внутри разгоралось свойственное охотнику непреодолимое желание: не упустить добычу и попасть наверняка.

Подняв мушку на уровень спины зверя, он полузамерзшим пальцем осторожно и плавно начал нажимать на курок.

Тишину рассек оглушительный выстрел. Самец косули рухнул на землю, словно подкошенный, лишь раз успев издать низкий, свистящий рев — последний сигнал тревоги, предупреждающий сородичей об опасности. Охотник замер, ожидая, что вот-вот из зарослей с треском и шелестом ринется врассыпную стадо — несколько самок и молодняк, обычно сопровождающих старшего козла.

Однако ничего не произошло. Пространство вокруг застыло в настороженном молчании. Лишь с прибрежных ив, сбивая облака белой изморози, с гулким карканьем поднялась черная стая воронья, добавляя происходящему зловещую атмосферу.

В тот же миг яркий луч солнца, вынырнувшего из-за кромки высокой известняковой кручи на противоположном берегу, пронзил глаза охотника, заставив его зажмуриться. Когда же он открыл глаза, пейзаж перед ним изменился до неузнаваемости. Резкие контуры и темные линии прибрежных зарослей исчезли, растворившись в безграничном ослепительном белом свете, в котором даже тень казалась недостижимой.

Мгновение назад ястребиный взор охотника без труда улавливал каждую мелочь — извилистую ветку, едва заметную тропинку копыт на снегу, тонкую игру теней в прибрежных кустах. Теперь же, по воле природы, все слилось в одно сплошное сияние.

"До чего же роковым может быть одно мгновение, лишь крошечный шаг минутной стрелки," — подумал он, сдерживая вздох. Медленно поднявшись из своего укрытия на краю песчаного обрыва, местный бай Баймухамбет Шукенов позволил себе мимолетный взгляд на горизонт, прежде чем вновь обратить внимание на добычу.

Первым делом он поправил сдвинувшийся на макушку рыжий лисий малахай и стряхнул с груди и локтей полушубка из белой овечьей шкуры налипшую смесь снега и песка, накопившуюся за время долгого ожидания. Затем он затянул крепче ремень из прочной дубленой кожи с орнаментом и металлической бляхой и с недовольством отметил грязные пятна на коленях светлых шаровар, усиленных клиньями из овчины между ног. Закинув ружье через плечо, охотник начал спускаться в низину реки, умело балансируя на крутом склоне и притормаживая шаги в валенках в калошах, которые казахи называют байпаками.

Обегая проталины, где прозрачные родниковые воды подтачивали лед, Баймухамбет осторожно приблизился к павшему животному. Стройный самец косули лежал неподвижно, словно сливаясь с белизной снега, который теперь украшали тонкие бисерные капли крови, раскинувшиеся веером вокруг.

Присев рядом, охотник провел рукой по короткому темному меху спины, чуть поблескивающему буроватым оттенком. Мягкий переход оттенков на боках — от серого с кремовым до почти белоснежного на брюхе — завораживал, напоминая о естественной гармонии дикой природы. Баймухамбет осторожно прикоснулся к широким, густо поросшим волосками ушам, изучил покрытые бугристыми наростами рога, свидетельствующие о возрасте и достоинстве животного.

Его пальцы нежно накрыли широко раскрытые агатовые глаза косули, обрамленные длинными густыми ресницами, словно стремясь дать ей последний покой. Шепотом он произнес слова прощения, обращенные к повелителю всех живых существ, обещая, что этот дар природы будет использован мудро и с благодарностью.

Завершив молитву, Баймухамбет провел сухими ладонями по лицу, словно запечатывая слова благодарности и прощения. Затем он резко поднес пальцы ко рту и оглушительно свистнул, так громко, что эхо прокатилось над заснеженной равниной.

На вершине песчаного обрыва, где охотник недавно прятался в ожидании дичи, появился гнедой жеребец. Его бурый окрас казался насыщенным и глубоким благодаря густым черным волосам, особенно заметным на голове, шее и верхней части ног. С каждым его движением густая, смолисто-черная грива развевалась в воздухе, будто языки пламени. Из широких ноздрей вырывались клубы пара, создавая иллюзию, что конь буквально источает жар.

— Не конь, а огонь! — с неподдельным восхищением воскликнул Баймухамбет, с гордостью любуясь своим верным спутником.

Следом за гнедым жеребцом, у края обрыва появились две фигуры всадников. Не теряя времени, они спешились и осторожно начали спускаться по отвесному склону, стараясь не отставать от уверенного и стремительного хода коня, который первым ринулся к своему хозяину.

— Боран! — громко окликнул Шукенов своего верного спутника, коня, которого он сам вырастил и обучил. Имя жеребца в переводе означало"Буран"или"Метель", что идеально подходило для его неукротимого характера и бурного темперамента..

Сердце бая наполнилось гордостью, когда он увидел, как Боран, не обращая внимания на крутизну склона, уверенно преодолевает путь вниз, опережая людей. В это мгновение перед глазами хозяина мелькнуло воспоминание о том, как весной тот же жеребец, поддавшись природному зову, почувствовал кобылу на течке. Тогда Боран, полностью подчинившись животному инстинкту, умчался прочь, не обращая внимания на команды. Шукенову пришлось проехать не одну сотню верст, чтобы догнать беглеца.

— Скалолаз! — с неподдельной гордостью воскликнул бай, легко усаживаясь в седло. Он гладил Борана по развевающейся смолистой гриве, и от этой похвалы конь, казалось, становился еще бодрее, гордо фыркая и бросая вызов морозному утру.

Слуги, не теряя времени, осторожно подняли тело самца косули и ловко закрепили его на холке байского скакуна. Боран стоял спокойно, словно понимая важность момента, лишь слегка поводя ушами и выпуская облака пара из ноздрей.

Шукенов, оседлавший своего гнедого жеребца, подал знак, и трое всадников двинулись рысцой в западном направлении. Их силуэты постепенно растворялись в бескрайней белизне зимней степи, а ритмичное постукивание копыт уносилось эхом далеко за пределы извилистой долины Елека.

Уже через несколько минут Баймухамбет ощутил, как холод пробирается под одежду, а по телу разливается странная, будто бы нелепая усталость. Это было знакомое чувство, которое всегда наступало после удачной охоты: вслед за изнуряющим напряжением ожидания, когда каждая клетка тела была собрана в единый нерв, приходило полное опустошение. Потраченные силы и энергия словно покидали его разом, оставляя тело вялым и тяжелым, будто наполненным мягким сеном.

Бай уже заранее предчувствовал, что дома его ожидает очередной спор с молодой женой. Абыз, дочь великого султана Арынгазиева, владыки обширных земель Актобе, одного из богатейших и влиятельных представителей табынского рода казахского младшего жуза, всегда устраивала сцены, когда он возвращался с охоты.

Ее раздражение было вполне объяснимо. Совсем недавно она подарила ему наследника, и ей естественно хотелось, чтобы супруг чаще находился рядом, уделял время семье, а не отправлялся в очередную ночную охоту, отлучаясь каждые несколько дней, даже зимой.

Грех было даже допустить мысль, что Баймухамбет увлекался охотой, чтобы избежать общения с супругой, которая могла бы ему наскучить. Напротив, своими охотничьими трофеями он стремился еще больше понравиться Абыз, доказать ей свою силу, мужество и достоинство. Каждый раз, бросая к ее ногам подстреленное животное, Баймухамбет словно вновь и вновь клялся в своей любви.

Ему было неважно, что прекрасная Абыз частенько его укоряла. Бай-то хорошо замечал, с каким удовольствием она копалась в своих сундуках, переполненных мехами и кожей. Да и как всем женщинам, ей нравились красивые вещи, которые муж добывал ради нее.

Абыз знала о безграничной любви своего Баймухамбета. Именно эта уверенность делала ее ненасытной в желаниях разделить с ним каждое мгновение. Поэтому она так тяжело переносила их разлуки, особенно частые зимние ночные охоты.

Заставить Баймухамбета остаться дома Абыз могла бы легко — достаточно было одного намека на ее высокое происхождение. Земли, где ныне проживал род Шукеновых, принадлежали именно ей. Благодатные пастбища вдоль родниковой реки Елек были частью приданого, которое Абыз привнесла в их союз. Однако любящая супруга никогда бы не унизила своего мужа, напоминая ему о своем знатном роде или о богатстве, которое она принесла в их семью.

Ей и в мыслях не было воспользоваться этим преимуществом. Она считала это недостойным и даже боялась нечаянно задеть его гордость. Единственное, что она позволяла себе — легкий, почти невесомый упрек. С укоризной глядя Баймухамбету в глаза, Абыз могла чисто по-женски, тихо, но с чувством произнести:

— Тебе что, дома мяса не хватает?

А за охоту на косуль Абыз особенно не щадила мужа упреками:

— Мало тебе других зверей! Косуль теперь днем с огнем не сыщешь. А все потому, что станицы новороссов, словно шарики козьего помета, заполонили берега нашей реки и пугают этих грациозных животных. А ты, вместо того чтобы их пожалеть, еще и последних добиваешь. Если так пойдет дальше, косули совсем исчезнут, и тогда реку Елек придется переименовывать…

Охотник нежно провел рукой по мягкому меху косули, покоящейся на его седле, и мысленно прикинул, как ему в этот раз придется оправдываться перед Абыз:

— Мне, действительно, некуда было деваться, — начал он в своем воображении. — Я ждал лисицу или хотя бы степного зайца, но тут прямо в дуло мне вышел этот самец. Разве я мог упустить такую добычу? Зато теперь у тебя будут лучшие в округе замшевые сапожки из шкуры елика с берегов Елека. И все это потому, что я люблю тебя и ты моя единственная, навсегда.

Эти мысли, пронизанные любовью и теплом, будто обволокли его, отогревая изнутри. Мороз больше не казался таким суровым, а путь — таким долгим. Вскоре на возвышенности, недалеко от каменного кладбища, показались несколько серых юрт и две полуземлянки, сложенные из сланца.

У входа в одну из полуземлянок, что была крупнее и длиннее остальных, Баймухамбета поджидала Абыз. На ее голове высоко возвышался белый тюрбан, словно венец, подчеркивающий ее гордую осанку и благородство. Едва заметив супруга, она стремительно схватилась за уздечку его коня, останавливая животное.

Баймухамбет, уже внутренне готовый к очередной дискуссии, ловко спрыгнул с седла. Подойдя ближе, он нежно положил обе руки на плечи Абыз, пытаясь прочитать на ее лице настроение. Но взгляд супруги был озабоченным, что тут же насторожило его.

— Что случилось? — хотел спросить он, но Абыз опередила его. Она кивнула в сторону дверей:

— Пошли в дом, тебя там ждут!

В ее голосе звучала сдержанная тревога, которая лишь усилила напряжение в душе охотника.

Знал бы бай, что черные вороны, которых он на заре спугнул своим выстрелом, уже накаркали им беду.

— Кого это в столь ранний час принесло? — тихо спросил он, заглядывая в глаза Абыз, словно надеясь, что она скажет, что все в порядке.

— Двое посыльных из Актобе, — ответила она с заметной долей напряжения. — Русский офицер и его переводчик.

В ее словах не было ничего лишнего, но Баймухамбет понял: визит нежданных гостей не сулит ничего хорошего.

В натопленной комнате возле казана копошились две служанки. У входа, где обычно сидит прислуга, сейчас пили чай незваные гости. Низкорослый казах, одетый в пехотную шинель из грубого серо-коричневого сукна и без знаков различия, сразу же вскочил, с подобострастной льстивостью приветствуя хозяина дома. Представился он сыном семьи Исенгалиевых. В его треснутом пенсне и до блеска начищенных плоских медных пуговицах сейчас отражался свет керосиновых ламп жилища.

Русский офицер, явно нижнего ранга, как бы извиняясь за столь раннее и вероломное вторжение, сначала судорожно отставил в сторону чашку, но, видимо, вспомнив о цели своего визита и осознав свою значимость в данный момент, лишь слегка приподнялся и небрежно кивнул головой. Он снова удобно сел и продолжил прихлебывать чай.

— Уважаемый мырза, — сообщил переводчик, — нам приказано вам лично передать указ русского министерства.

Слово мырза, что на казахском языке означает"господин"или"знатный человек", было обращением, подчеркивающим высокий статус Баймухамбета. Официальный тон переводчика звучал подчеркнуто уважительно, но в нем все же сквозила нотка напряжения.

Прислуга помогла баю снять полушубок и байпаки. Абыз было предложила супругу надеть маси — тонкие кожаные сапожки, традиционную обувь, которая носится для тепла и удобства внутри дома. Но Баймухамбет отказался и, оставшись в войлочных чулках до колен, взобрался на невысокие нары, занимавшие все оставшееся пространство комнаты и покрытые дорогим ковром.

Он прошел в правый угол дома и заглянул в детский бесик, сплетенный из прутьев таволги. Колыбель, наполовину накрытая по традиции семью символичными вещами: чапаном, полушубком из бараньей шкуры, меховой шубой, уздечкой, камчой и специальной накидкой, хранила их первенца. Заглянув в лицо мирно спящего младенца, Баймухамбет наклонился над бесиком и со словами «Әлди-әлди» (баю-бай), шепотом убаюкивая сына, поцеловал его в лобик.

Почему-то взгляд его задержался на одной из многочисленных сабель, украшающих стену. Рука сама собой потянулась поправить оружие, словно от его точного положения зависел порядок в доме. Лишь убедившись, что все на своем месте, бай уселся во главе низкого столика, подогнув ноги калачиком.

Его поведение могло показаться надменным. Он будто бы не замечал и не слышал послов. На скулах русского офицера начали судорожно подергиваться мышцы от явного раздражения.

Абыз, стараясь смягчить напряжение, преподнесла супругу пиалу с чаем. Она прекрасно понимала: за этой кажущейся безразличностью бай скрывает свои растерянность и размышления. Он внимательно оценивает ситуацию, обдумывает возможные шаги и готовит достойный ответ.

Баймухамбет неспешно, почти с вызовом, еще раз осмотрел бедный, явно чужой, полувоенный наряд переводчика. Затем смачно отхлебнул горячий, душистый чай и, отведя взгляд на гостя, коротко бросил:

— Что ты сказал?

Желая заручиться поддержкой, переводчик бросил тревожный взгляд на офицера, а затем, скрепя зубами и сдерживая раздражение, вновь обратился к баю:

— Нам приказано вам лично передать указ русского министерства.

Баймухамбет внимательно посмотрел на гостя и спокойно, но с заметной строгостью произнес:

— Я думаю, ты не забыл традиции нашего народа: за хорошую новость тебе сүйінші (подарок за радостное известие) полагается, а вот за плохую и головы лишить могут.

— А я-то что? — растерянно пробормотал Исенгалиев, чувствуя, как к горлу подступает ком. — Я всего лишь переводчик.

В этот момент отворились двери полуземлянки, и в комнату вошли родственники бая. Оказывается, Абыз, предчувствуя неладное, послала за ними гонцов. Она сочла это необходимым — нечасто, а точнее, никогда, женщина не могла припомнить появления русских офицеров в их краях.

Баймухамбет удивился неожиданному визиту родных, но быстро сориентировался. Он посмотрел в сторону супруги и благодарно кивнул.

Два родных брата Баймухамбета, которые зимовали со своими семьями и скотом недалеко вверх по течению реки, привычно заняли места по правую руку от бая.

Бай Азамат, дядя хозяина, со своими сыновьями расположился у левой стены. Вместо приветствия он ворчливо бросил:

— Надеюсь, что встреча действительно очень важная. Впервые в жизни я прервал утренний намаз, и мы гнали лошадей десять верст галопом.

— Сейчас это узнаем, — Баймухамбет одним глотком допил чай из своей пиалы и, обратившись к царским посланникам, сурово добавил: — Чует мое сердце, что ваша новость не из хороших. Говорите, раз уж пришли!

Исенгалиев перевел на русский. Офицер встал, оправился и неторопливо достал из полевой сумки свиток с огромной сургучной печатью. Демонстративно, чтобы видели все собравшиеся, сорвал ее, развернул документ и стал читать:

— На основании высочайшего указа Его Императорского Величества о крестьянском землевладении, повелеваем, — офицер остановился, давая переводчику возможность довести важность послания до байской семьи на казахском языке и лишь потом продолжил. — Учитывая, что основным видом хозяйствования казахского и киргизского населения является скотоводство и они ведут кочевой образ жизни, все плодородные земли вблизи рек и водоемов передать в переселенческий фонд и за счет этих земель обеспечить освободившихся от крепостничества крестьян наделами.

Его слова, как будто удар молота, раскололи тишину, заставив присутствующих обменяться настороженными взглядами.

Исенгалиев, переводя, понизил голос, словно пытаясь смягчить сказанное. Но даже в его спокойных интонациях ощущалась тревога.

Баймухамбет сидел неподвижно, не сводя взгляда с офицера. На его лице не дрогнул ни один мускул, но в глазах затаилась едва уловимая смесь ярости и отчаяния. Абыз, стоявшая за его спиной, крепче сжала край своей шали, пытаясь не выдать волнения.

Внезапно он, нахмурившись, пробасил:

— Значит, наши земли решено отдать? И кто решил?

Эти слова прервали молчание, и все взгляды устремились на офицера.

— Это как понимать? — до бая начинала доходить трагичность ситуации. — Вы хотите на нашем кыстау поселить русских переселенцев?

— Это царский указ, — промямлил переводчик, — мы всего лишь глашатаи.

— Здесь наши земли! — вскакивая с места яростно выкрикнул младший брат бая. — Мы их не отдадим!

— Это же грабеж, — возмущался дядя Азамат.

Баймухамбет резко поднял руку, призывая родственников к тишине. Его взгляд обжигал, заставляя младшего брата и Азамата умолкнуть. Он повернулся к переводчику и холодно, но сдержанно произнес:

— Скажи своему офицеру, что закон должен быть справедливым. Здесь живут мои люди, их предки веками оберегали эти земли.

Офицер потребовал, чтобы Исенгалиев ему перевел, что говорят казахи.

— Возмущаются, — пожал плечами переводчик и от себя снисходительно добавил, — дикий народ, им буква закона ничего не значит.

Неожиданно бай встал и быстро подошел к переводчику. Схватил его за грудки, да так, что у того слетело и повисло на прикрепленной к одежде веревочке пенсне, и прямо смотря тому в глаза со змеиным шипеньем на чистом русском произнес:

— Если ты еще раз откроешь свой поганый рот, то я тебе лично голову оторву. Знай свое место, прихвостень!

Лицо Исенгалиева стало белее снега. Он скукожился и, казалось, что даже мгновенно потерял в росте. От страха у него подогнулись коленки. Переводчик был в шоке. Откуда было ему знать, что дед бая по материнской линии, местный проповедник ислама Мендыкулов не только сам слыл ученым человеком, но и дал хорошее образование всем своим детям и внукам. В том числе обучал их и русскому языку.

В комнате повисла тишина, наполненная напряжением, словно воздух стал тяжелым, как густой туман. Родственники бая замерли, понимая, что он находится на грани ярости, но осознавая, что его гнев был справедлив. Даже офицер, почувствовав перемену в атмосфере, напрягся и, хоть внешне старался держаться хладнокровно, краем глаза следил за каждым движением Баймухамбета.

Исенгалиев беспомощно хлопал глазами, стараясь найти хоть какой-то взгляд поддержки, но никто в комнате не выказал ему сочувствия. Баймухамбет отпустил переводчика так резко, что тот чуть не упал, и, продолжая сверлить его взглядом, с горькой усмешкой сказал:

— Ты думаешь, что они тебя оценят? Что дадут тебе место рядом с собой за столом? Ты для них никто. Ты сам отказался от своего народа ради тех, кто тебя презирает.

Затем бай повернулся к офицеру, выхватил из его рук свиток и произнес с ледяной спокойностью:

— Ваше дело передать указ, а наше — решать, как с ним поступить. Вы можете доложить своему начальству, что Баймухамбет Шукенов, владелец этих земель, будет защищать их до последнего.

Офицер оторопел, явно не ожидая услышать столь уверенную речь на своем языке. Он медленно сел обратно за стол, пристально наблюдая за баем, пытаясь осмыслить услышанное. Баймухамбет же вернулся на свое место, сел, выпрямился и жестом позвал Абыз, чтобы она снова подала ему чай.

— Мы еще посмотрим, чей закон сильнее, — тихо добавил он, снова обращаясь к офицеру, но уже с едва заметной улыбкой, в которой сквозила не столько угроза, сколько вызов.

Офицер уселся, все еще в некотором замешательстве, но его мысли продолжали блуждать. Он пытался угадать, как это все закончится, и зачем ему вообще было сюда приезжать. Вообще-то, у него была еще одна миссия, более важная, чем передача указа — выяснить, не решат ли местные люди сопротивляться, а если решат, то как именно. Но для этого ему нужно было не только выдержать этот момент, но и обеспечить свою безопасность, а также найти способ вернуться без потерь.

“Оно и понятно, — рассуждал про себя служащий, — неблагодарная у меня миссия — сообщать местным жителям о том, что их исконные земли переходят в собственность русских переселенцев. Благо, я не какой-нибудь там киргиз, а то давно бы за такие новости не сносить мне головы”.

В его глазах мелькала усталость, но наружность офицера оставалась непоколебимой, как будто он полностью контролировал ситуацию.

Баймухамбет продолжил громко читать царское уведомление, в котором роду Шукеновых предписывалось переселиться в степи Шубар-Кудука. В ответ на прочитанное, из угла комнаты донеслись испуганные крики женского рода. Абыз, стоя с побелевшим лицом, прикрыла рот рукой, произнося слова на казахском языке, полные ужаса.

— Ит олген жер! — вскрикнула она, в ее голосе звучала паника. Перевод этого выражения был ясен — «там, где собаки вымерли», что в данном контексте означало безжизненную, бесплодную землю.

— Барса келмес! — добавила она, а это означало «пойти и не вернуться». Это выражение тоже несла в себе страшное предчувствие — смерть или исчезновение без следа.

От этих слов в доме воцарилась напряженная тишина. Младенец в колыбели, испуганный тревожными звуками, проснулся и начал плакать, добавляя в этот момент еще больше драматизма происходящему.

— Султаны Арынгазиевы уже откочевали на территорию Уральской волости, — продолжил русский офицер, стараясь подчеркнуть важность своих слов. — И вам советовали не противиться.

Семья замолчала, а все взгляды немедленно обратились к переводчику, пытаясь осмыслить услышанное.

— И что, так без боя и сдались? — спросил Баймухамбет, его голос звучал сдержанно, но в нем явно проскальзывал скрытый гнев.

— В гарнизон дополнительно прибыло две сотни оренбургских казаков и рота стрелков, — ответил переводчик, развел руками, словно не зная, как облегчить ситуацию.

— Я же вам говорил, что врут землемеры, — произнес дядя Азамат, обращаясь к родственникам. — Никакой железной дороги здесь строить не будут. Царские казначеи подсчитывали, сколько наших владений можно отобрать, и вот до чего дошли!

***

Пришла весна. Род Шукеновых надеялся, что русские власти про них забыли. Они, как обычно, со всем скотом откочевали в глубь степи и расположились на летнем пастбище вблизи родников речушки Уш карасу. Но байскую семью и там нашли.

В один из майских дней с запада к их аулу приблизился кавалерийский взвод казаков. На сборы отвели сутки. Потом, правда, еще одни добавили. Собирать-то было что зажиточному роду Шукеновых. Под присмотром казаков семья погрузила на арбы с огромными колесами, запряженные одногорбыми бактрианами, свои юрты и домашнюю утварь, собрали и пригнали в низину многоголовые отары, стада и табуны. Совершив молитвенный обряд, огромный караван изгнанников широким фронтом двинулся в путь.

Через двадцать верст они достигли реки Елек и переправились через нее, затем, поднявшись на высокий берег, резко повернули на юг. По правую сторону от них остались дома их зимника и большое кладбище карасайцев. Казаки не позволили каравану здесь задержаться. Лишь только бай с супругой смогли проститься с усопшими предками. Баймухамбет, сидя на корточках, читал суры из Корана. Двое кавалеристов с высоты оседланных коней с интересом наблюдали, как Абыз засовывала между камнями надгробий горсти монет, завязанные в белые лоскутки ткани.

— Че это она там делает? — поинтересовался один из казаков.

— Это у них такой обычай. Называется садака — типа подаяний нищим.

— На кладбище?

— Да. Это когда благотворительность завернута в достоинство. У киргизов даже самые нуждающиеся не станут открыто и прилюдно клянчить милостыню. Зато знают, где, не стесняясь чужих глаз, можно найти помощь.

— На обратном пути нам стоит здесь на привал остановиться, — заговорщически подмигнул один другому.

Завершив свой молебен, бай Шукенов поднялся с корточек и, повернувшись в сторону реки, раскинул на высоте плеч руки и громко, как заклинание, прокричал:

— Кеш менi, асыраушым, қасиетті Елегiм, айыпқа бұйырма! Мен оралам, мiндеттi түрде, оралам! Сенiн жагалауынды мыңдаған ан-құсқа толтырамын, Ант етемін! — (Не осуждай меня, моя кормилица, мой святой Елек! Я вернусь, обязательно вернусь! Я вновь заполню твой берег тысячами животными. Клянусь!)

Эти слова разнеслись эхом, наполняя воздух древней, обетованной силой. Наполненные болью и надеждой, они перекатывались над рекой и растворялись в бескрайних просторах степи. Казалось, даже природа на мгновение замерла, чтобы услышать клятву Баймухамбета. Его жена Абыз смахнула слёзы с глаз и осторожно положила руку ему на плечо.

После церемонии у кладбища Баймухамбет помог супруге взобраться на верблюда, к горбу которого за ручку был подвешен бесик с их, на днях рожденным, уже вторым сыном Кадырбеком, и лишь потом сам вскочил на своего Борана.

В это время по протоптанной вдоль реки дороге с севера начали подъезжать многочисленные подводы, груженные стройматериалами и рабочими. Баймухамбет с недовольством наблюдал, как колеса тяжелых телег оставляют глубокие следы в прибрежной почве. Он задумался:"Вытопчут тут все, скотине питаться станет нечем."Взгляд его скользил по темному горизонту, где когда-то было так много зелени и жизни, а теперь постепенно захватывается пространство, которое его род веками называл своим домом. В его голове крепло ощущение, что ничего хорошего не ждет эту землю.

Правда, землемеры не обманули — здесь вскоре действительно появится маленькая станция железной дороги Оренбург — Ташкент, которая, как уже решили, будет носить название Аккемир. А реку Елек, что протекала рядом, русские делопроизводители переименуют и запишут в своих документах как Илек — так, как им послышалось. Это было просто очередным фактом для них, но для Баймухамбета это значило гораздо больше: это означало, что река, которая когда-то была живым символом, связывающим его народ с предками, станет просто еще одной географической точкой на карте чуждой им империи.

Уже ничто не могло остановить этот процесс. Баймухамбет знал это, и его душу наполняла горечь. Шум и суета рабочих не могли затмить в его сердце твердое чувство утраты.

Баймухамбет заметил, что на одной из первых телег, восседал уже знакомый ему переводчик Исенгалиев. В его треснутом пенсне и полувоенном наряде, с начищенными медными пуговицами, он выглядел почти комично. Но в этом образе было нечто пугающее — человек, который еще недавно был лишь простым помощником, теперь уже становился частью той системы, которая забирает землю у родовитых и справедливых людей, как Шукеновы.

Не замечая взгляда бая, Исенгалиев демонстративно поправил свои очки и молча продолжал наблюдать за процессом.

***

Род Шукеновых, с их многочисленными тысячеголовыми отарами овец, стадами рогатого скота и табунами лошадей, почти неделю добирался в полупустынную степь Шубар-Кудука, где едва хватало жалких и редких кустиков горькой полыни, чтобы прокормить разве что сотню непривередливых верблюдов. Земля была каменистой, неуступчивой, и, несмотря на то что этот край когда-то считался частью их территории, здесь не было ни той влаги, которая позволяла пастбищам расти, ни тех живительных источников, что давали силу животным и людям. Когда наконец они достигли нового места, род Шукеновых почувствовал, что на этот раз река удачи их не поддержит.

В первый же год на новом месте Шукеновы потеряли большую часть своего богатства — скот без корма падал, а бедные земли не могли прокормить даже самых выносливых животных. Овцы, лошади и коровы чахли, умирали от голода и болезней.

Конечно, не все казахи безропотно повиновались выселению. Из глубин бескрайних степей, где еще сохранялись остатки независимости и старых традиций, некоторые батыры, отрицающие власть чужаков, то и дело совершали вылазки, нападая на власть имущих и переселенцев. Эти смелые и отчаянные атаки становились ответом на растущее давление, на попытки силой переселить их с родных земель.

Логично было ожидать, что царские чиновники, встревоженные ростом сопротивления, вскоре запровадят жесткие меры и запретят казахам кочевать, лишив их последней свободы. Отобрали почти все юрты — это было главное жилье чабанов и кочевников, да и вся культура кочевого народа была основана на этой мобильности. Когда их лишили не только земли, но и привычного уклада жизни, последствия оказались катастрофическими.

Без укрытия и возможности перемещаться с местами пастбищ, род Шукеновых, как и многие другие, столкнулся с ужасным мором: скот чахнул от голода и болезней, а сами люди, лишенные надежды, теряли силы и здоровье. Полоса бедствий и разрухи затягивалась, и лишь немногие выжившие могли еще надеяться на будущее.

А потом свершилась революция, и на фоне кровавых бурь гражданской войны старейшины рода Шукеновых приняли решение не вступать в бой. И не потому, что они признали новую советскую власть или пощадили царизм за все принесенные страдания. Нет, причина была более прозаичной и, возможно, трагичной. Род Шукеновых, лишенный своего былого богатства и надежд, терять уже не имел чего.

Сил на сопротивление не хватало, да и средств для того, чтобы бежать в Китай, как это сделали многие другие казахи, у них не было. Этот многотысячный марш через горы и степи стал бы последним для них, оставив лишь смерть и разорение. Никакой борьбы уже не было в их силах.

В такой ситуации старейшины принялись за более рациональный выбор: оставаться и переждать. Жить и дружить с большевиками, петь их песни и по полной использовать все возможности, которые новая власть готова была предложить. Белобородые старцы, пережившие столь много страха и лишений, здраво рассудили, что коллективизация и все, что с ней связано, уже не принесет им ничего хуже того, что они пережили. В конце концов, коллективизация была менее страшной, чем разруха, голод и война. Они начали адаптироваться и мириться с новыми условиями, пусть и не разделяя идеологию, но принимая ее, как неизбежность, спасение.

У бывшего богатого бая Баймухамбета Шукенова, когда-то удачно и выгодно взявшего в жены дочь одного из самых влиятельных султанов Амангазиева, из всех прежних богатств осталась лишь одна, несомненно святая для него вещь — его три сына: Мурат, Кадырбек и Данда. Последний родился уже в изгнании, в мире, который сильно изменился и оставил их семью без прежней роскоши и статуса. Тот старинный мир, где на каждом шагу встречались великолепные кочевые шатры, бескрайние стада и неспешные разговоры о чести и богатстве, исчез. Вместо этого Баймухамбет был вынужден сталкиваться с новой реальностью, где его наследие было почти стерто, а мечты о будущем теперь нуждались в иной форме.

Но, несмотря на все потери и испытания, отец нашел свое утешение в стремлении дать своим детям лучшее из того, что мог. Он больше не видел в богатствах этой земли и в своих стадах гарантию успеха. Все, что оставалось у него в этом новом мире, это желание для своих сыновей построить жизнь, полную знаний. Баймухамбет видел будущее своих детей не в пастбищах и не в руках ремесленников, а в образовании.

Он настоял, чтобы мальчики ходили в русскую школу, обучались языку, литературе и всем тем знаниям, которые были ключом к тому миру, который теперь все больше определял их судьбы. Но этого было недостаточно. Осознавая важность дополнительного образования, отец организовал домашние занятия, пригласив жить в его доме двух учительниц, которых прислали в аул после революции. Эти женщины не только учили его детей, но и стали частью его дома. Денег за их проживание аксакал естественно не брал, он заботился о том, чтобы учительницы чувствовали себя комфортно, и даже кормил их, предоставляя сытные обеды, за которыми охотно следовали уроки и занятия.

Так, после хорошего обеда, под пологом простого, но уютного дома, учителя вели уроки для троих подростков. В атмосфере, где привычный порядок был нарушен, а самобытность прошлого исчезала, Баймухамбет все же находил способы сохранить главное — стремление к свету знаний, к будущему, которое было для его сыновей новым, но обещало гораздо больше, чем любые богатства прошлого.

Шло время. В ауле был создан совхоз. Выполняя жестокие планы по мясозаготовкам, новая власть начала систематически отбирать скот у местных жителей, загоняя его в окрестности железнодорожной станции Шубар-Кудука. Здесь, в душной, пропахшей кровью и мясом атмосфере, скот убивали, разделывали и, погрузив в вагоны, отправляли свежее мясо в Москву и Ленинград. Эта политика, словно безжалостный механизм, пронизывала всю жизнь местных людей, разрушая их прежний уклад и вырывая корни из земли, на которой они жили.

Для казахских детей того времени смерть животных стала неотъемлемой частью жизни еще до того, как они научились ходить. В тех домах, где не было взрослых мужчин, а обед не мог обойтись без мяса, казашки находили выход. Брали в свою руку ладошку младенца, пусть даже грудного, и, сжимая его маленькие пальчики, заставляли его, как могли, держать нож. С его помощью они перерезали шею курице или отсекали голову барашку — жестокая, но необходимая практика для выживания в условиях, когда жизнь, казалось, не ставила вопроса о гуманности.

Не обошло стороной это и братьев Шукеновых. Подросших мальчиков, как и многих других подростков, первых привлекли к работе на мясобойне возле станции. Они стали свидетелями того, как вся их земля превращалась в механический процесс, где из людских бед и животного страха готовилась еда для чужих городов. Мир детства уходит в прошлое, а на смену ему приходят резкие запахи крови, свист ножей и машинный ритм разделки. Это было не только их испытанием, но и моментом, когда они ощутили, что часть их родной земли и культуры поглощена жаждой торговли и власти.

Со своим ремеслом они справлялись превосходно, будто родились с этим навыком. Каждый резкий, точный удар ножа или топора был отточен до совершенства, и, несмотря на свою юность, братья Шукеновы не ошибались в движениях. Но было в их трудах нечто отчаянное, обреченное. Глубокое понимание того, что их усилия тщетны, что все, что они делают, сойдет на нет — все это порождало в их сердцах зловещую предчувствие. Они были всего лишь маленькими винтиками в огромной машине, которая не спрашивала о их судьбе.

— Какие-то безголовые эти городские! — с досадой щурясь на яркое весеннее солнце, говорил Данда, глядя на вагон, в котором они трудились. — Они никогда так не довезут мясо до столицы. Разве что эшелон червей доедет.

Скользя по залитому кровью полу товарного вагона, он с братьями загружал свежие части туш говядины, стараясь прикрывать их сухой соломой, чтобы хоть немного сохранить их свежесть. Но его раздражение не проходило.

— У нас даже дети знают, что мясо без обработки за сутки испортиться может, — нервничал он, понимая, что мясо, несмотря на все их старания, будет отправлено в такой путь, который обречет его на порчу.

Мурат, старший из братьев, крепко взял топор и, не обращая внимания на бурю недовольства в голосе младшего брата, протянул ему инструмент.

— Руби! — резко сказал он. — И помалкивай! Наше дело тут маленькое. Мы тут просто выполняем свою работу.

Данда яростно взял топор и, на мгновение обдумав слова, продолжил свой протест:

— А я не буду молчать! — проорал двадцатитрехлетний парень, словно обрушивая на своих братьев всю тяжесть своих мыслей. — Это же просто вредительство получается. Пойду и растолкую начальству.

Его голос эхом отдавался в вагоне, но ни один из рабочих не обратил внимания на его гнев. Они все, как и он, понимали — любые попытки изменить ход этого безумного процесса, поправить, что-то исправить, будут бессмысленны. Жизнь, казалось, перестала быть чем-то осмысленным и понятным.

Воткнув топор между ребер коровьей туши, Данда, не колеблясь, ринулся в сторону управления. С каждым шагом его сердце билось быстрее — в его груди горело желание донести правду до тех, кто, казалось, совершенно не заботился о том, что происходило на самом деле.

— Кто здесь главный? — с решимостью спросил парень, заходя в небольшое помещение при вокзале, где от серой повседневности пахло выгоревшими бумагами и старым табаком.

За столом, сгорбленный и поглощенный своими делами, сидел пожилой мужчина, чьи глаза с трудом поднимались от кипы бумаг.

— Че хотел? — произнес он, не отрываясь от работы, словно это было самое привычное занятие в его жизни.

Данда не стал терять времени и приступил к делу:

— Да дело тут такое. Вот мы мясо грузим, а оно ведь до Москвы не доедет… пропадет, — с легким раздражением на лице добавил он.

— Че, самый умный что ли? — откликнулся тот же голос, но уже с намеком на недовольство.

— Да не дурак вроде! Я школу с отличием закончил. Просто мы — животноводы. Наша семья раньше тысячеголовые отары и стада имела. Если сейчас это мясо не просушить, то в Москву приедут черви, — настойчиво проговорил Данда, чувствуя, как закипает его гнев от такого равнодушия.

Но старик лишь отмахнулся, не желая слушать:

— Ладно, пошел отсюда, — сказал он, отпуская его с пренебрежением, — не мешай мне работать.

Но тут раздался незнакомый голос, который заставил Данду замереть.

— Подожди, подожди, — услышал он, и обернувшись, увидел высокого поджаристого мужчину, в черной кожаной куртке, с большой красной звездой на буденовке. Его уверенная походка и решительный взгляд говорили о том, что перед ним человек с властью.

— Товарищ комиссар, — привстал за столом пожилой работник, — ведь он сопляк еще, чтобы нам указывать.

Комиссар, не обращая внимания на слова старика, подошел к Данде.

— Ну-ка, садись, — командным тоном он пододвинул табуретку к столу и жестом пригласил парня рассказать свою версию.

Данда почувствовал прилив надежды — наконец-то его услышат. Сев на табуретку, он сжался, собираясь с мыслями, и рассказал все, что знал о том, как сохранить мясо в теплом времени года, чтобы оно не испортилось. Сказал, что можно обильно посыпать его солью, или, если ее нет, пустить кровь, а затем сушить его на сильном ветру и под жарким солнцем, чтобы провялить.

— Но, как я понимаю, в таких количествах соль нам не найти, да и времени на сушку этой массы туш тоже нет, — с решимостью проговорил Данда.

Он посмотрел прямо в глаза комиссара, а затем добавил, словно решив для себя:

— Остается один выход — отправлять скот живьем. Корм и воду в ограниченных количествах можно сразу погрузить в вагоны, или по пути найти.

Комиссар, услышав его, задумался. Молча кивнув, он понял, что решение предстоит сложное, но этот молодой человек, с его неравнодушием и знаниями, оказался прав.

Маловероятно, что его слова дошли до местного начальства. Но, видимо, и сами поставщики вскоре поняли свою ошибку. По мере того как эшелоны с мясом начинали терять свою ценность уже на пути, после нескольких случаев порчи груза, было принято решение, которого требовал здравый смысл: отправлять скот живым. На этот раз все понимали, что иначе не обойтись. Слишком дорого обходилось не только мясо, но и репутация всей операции.

Вскоре Данда, как и предсказывал, стал сопровождать эти эшелоны. Он выполнял тяжелую и неблагодарную работу охранника, кормильца и поильца скота, не давая поголовью пропасть на пути. Взвалив на плечи не только ответственное дело, но и бесконечный груз усталости, он продолжал нести свою службу, за которую, впрочем, никто особо и не благодарил. Сам виноват — никто же его за язык не тянул, когда он решился бороться за правильное дело. Но теперь его задача была ясна, и он выполнял ее, как мог.

Насколько это было тяжело для него, он и сам понимал. Иногда, останавливаясь в темные ночи у тихих железнодорожных станций, Данда чувствовал, как тело отказывается идти дальше, а усталые глаза не хотят смотреть на горизонты. Но его решимость и понимание того, что только благодаря таким усилиям возможно было избежать катастрофы, двигали его вперед.

Остальные два брата Шукеновых остались без работы.

Кадырбек, человек с сильным характером и чувством перемен, не захотел возвращаться в малолюдный аул. Он был очарован ритмом и динамикой будней маленького железнодорожного разъезда, где жизнь казалась более живой и многогранной, чем в степной глухомани. Для него это было почти новым миром, где не было места старым заботам и бесконечному беспокойству.

Так, шаг за шагом, он решил связать свою судьбу с железной дорогой. Поступив в Оренбургскую школу фабрично-заводского ученичества, он выбрал специальность железнодорожного мастера. Это была совершенно новая глава в его жизни, полная трудностей, но и возможностей для роста. Путь железнодорожника стал для него настоящим вызовом, но Кадырбек был готов принимать любые решения, чтобы оставить прошлое позади.

С другой стороны, Мурат, человек с более приземленным взглядом на жизнь, вернулся в отчий дом. Он не мог представить себе другую судьбу, кроме той, что вел род Шукеновых веками — жить в своем ауле, среди родных просторов. Преклоняясь перед традициями и уважая тех, кто остался на родной земле, Мурат оставался приверженцем семейных ценностей и работы на родной земле, которой его сердце всегда будет предано.

***

Газетные страницы того времени пестрели радостными новостями о победах Советского Союза над Финляндией, но для последнего бая рода Шукеновых мир, казалось, уже не существовал. Внутри него все постепенно утихало, как закат над степью. Он почувствовал, что пришло время уходить, и собрал вокруг себя самых близких — родных и домочадцев, чтобы провести последние дни в окружении тех, кого любил и уважал.

Баймухамбет велел поставить во дворе свою юрту и постелить в ней мягкие курпешки — казахский коврик, символ уюта и спокойствия. Этот момент был особенным: жизненный круг замыкался, как и у каждого настоящего казаха, чья жизнь всегда начиналась в правой части юрты, где находился детский бесик, и должна была завершиться там же, среди близких, на родной земле.

В юрте стоял деревянный атағаш — устройство, на котором усопшего несут в последний путь. Его часто тоже называют бесиком. От колыбели до последнего покоя — эта неизбежная цикличность жизни. Как гласит казахская пословица:"Тал бесіктен жер бесікке" — от колыбели до земляной колыбели. Этот жесткий круг жизни, где смерть и рождение — неразрывно связаны, оставался на протяжении веков важнейшей частью казахской философии и взглядов на мир.

Ближе всего к изголовью своего отца сидел Мурат, старший сын, поджав под себя ноги, как вело традиционное казахское сидение. Образование, которое Баймухамбет сумел дать своим детям, не было напрасным трудом. Мурат стал человеком значительным в своей общине, председателем сельского совета, и теперь стоял на пороге новой жизни, которую он строил с крепкой верой в будущее. Его взгляд был спокойным, но в глубине глаз читалась печаль, которую он старался скрыть.

За его спиной стояла его жена, Жамиля, нежная и верная супруга. Она была любящей женщиной, но теперь ее лицо было покрыто неизбежной печалью, которую трудно было скрыть. Печаль эта не касалась смерти свекра. Она была глубже и более личной, о которой немногие знали, но которая была частью ее жизни с того момента, как родился их сын, Саркен. У мальчика была одна нога короче другой, и эта несправедливость судьбы отравляла ее душу. Жамиля старалась не показывать своей боли, но тяжелое бремя матери, чей ребенок сталкивается с трудностью, не могла оставить ее без следа.

В ее сердце всегда горела искренняя молитва:"Пусть Аллах даст мне силы, чтобы с достоинством принять эту беду, с любовью воспитывать сына и нести через жизнь его боль". Эти невысказанные слова, скрытые за взглядом и жестами, были для нее источником внутренней силы, надежды, и любви, несмотря на тень, что всегда висела над ее счастьем…

— Знаешь, Кадырбек, — хриплым голосом обратился к своему среднему сыну Баймухамбет, — тебе, наверное, больше всех повезло. Волею всевышнего ты стал единственным потомком нашего великого рода табын, кто смог вернуться на родину предков, на берег реки Елек.

— Аке, — сдержанно обратился к отцу Кадырбек, чувствуя в его словах не только горечь, но и ту легкую иронию, с которой старик воспринимал новую реальность. — она теперь называется Илек.

Кадырбек был дипломированным мастером железнодорожных путей. По распределению его отправили работать на станцию Аккемир, которая когда-то была частью родовых владений их предков до столыпинских реформ. Это место стало для него символом возвращения, пусть и под другим именем, в родную землю.

Баймухамбет молча кивнул, сдерживая волну благодарности, которая поднималась в его душе. В его мыслях мелькали слова благодарности небесам за то, что хотя бы один из его сыновей смог вернуться на эти священные земли. Степь, река, знакомые горизонты — все это вновь стало частью их жизни.

И все же не все в жизни было идеально. Баймухамбет не почувствовал особой боли по поводу того, что начальником его сына стал Исенгалиев, тот самый переводчик, который когда-то, возможно, перешагивал через гордость казахов. И пусть его роль в этом новом устройстве мира была необычной и порой спорной, старый бай осознавал, что в новых обстоятельствах они все должны как-то приспосабливаться.

— Главное, сын, что ты вернулся сюда, — произнес Баймухамбет, глядя на Кадырбека с отцовским благословением. — А то, кто там у тебя начальник — не важно. Мы все в этой жизни что-то меняем, даже если не можем сами понять, что именно.

А еще бывший бай благодарил Всевышнего за то, что его средний сын Кадырбек нашел себе жену, которая была словно воплощением идеала казахской невестки. Зауреш, робкая и скромная красавица, ходила по дому с таким благоговейным спокойствием, что Баймухамбет иногда думал: она не ступает ногами по земле, а бесшумно парит, едва касаясь поверхности. Ее уважение к родителям и мужу поражало — беспрекословное, искреннее, она была для всех примером.

Лишь одно не давало старому баю покоя. Как такая безупречная женщина могла родить столь озорную и шумную внучку, как Алтын? Маленькая черноглазая девочка с круглыми щеками, закопченными загаром и испачканными засохшими соплями, была словно ветер в степи — неугомонная, непредсказуемая, неподвластная. Даже сейчас, в этот скорбный момент, когда вся семья со слезами в глазах сидела вокруг его смертного одра, Алтын умудрялась раз за разом влетать в юрту, бегать вокруг дедушки с визгом и криками, а потом снова вылетать наружу, где громогласно гонялась за курами и ягнятами.

Все попытки взрослых успокоить ее были тщетны. Даже строгие замечания матери не могли унять буйный нрав пятилетней девочки. И вот, когда Алтын в очередной раз ворвалась в юрту, домочадцы дружно зашикали на нее, но Баймухамбет вдруг улыбнулся. Он понял, что эта крошечная девочка словно нарочно напоминала ему о чем-то важном.

Алтын всем своим поведением будто бы старалась показать, что жизнь полна радости, что она слишком ярка, чтобы отказываться от нее. Ее звонкий смех, бесконечная энергия и бесстрашные забеги наполняли пространство светом, который противостоял тени надвигающейся утраты. Старик взглянул на своих родственников, печальных, подавленных, уже мысленно попрощавшихся с ним, и вдруг осознал, что только Алтын не принимает неизбежного. Она словно боролась за него, не желая уступить.

И в этот момент Баймухамбет почувствовал сильное желание жить. Он представил, как хватает внучку, подбрасывает ее под купол юрты, слышит ее заливистый смех и смеется вместе с ней, как будто все горести и тяготы его жизни растворились в этом беззаботном мгновении.

— Будь милостив Аллах к ней! — с тихой надеждой прошептал умирающий, ощущая в сердце одновременно тепло и благодарность.

Реже всех в отчем доме появлялся младший сын, Данда. Его редкие визиты всегда сопровождались одним и тем же объяснением:

— Служба не позволяет, — говорил он, разводя руками, будто извиняясь.

После того как он впервые уехал сопровождать эшелон со скотом в Москву, его жизнь сделала неожиданный поворот. Данда стал охранником поездов дальнего следования, а затем поступил в военное училище. По его окончании он оказался в частях НКВД, и с того момента все, что касалось его службы, оказалось покрыто завесой тайны. Родные могли только догадываться о том, чем он занимается, но вопросы задавать было не принято. Данда интересовался их делами, но о своих говорил мало и поверхностно, как будто между ним и семьей возникла невидимая стена.

Особенно родню удивило его решение жениться на русской женщине, да к тому же значительно старше его. Жену звали Анастасия, и никто не мог понять, почему Данда выбрал именно ее. Казалось, это шло вразрез с традициями, но в семье Шукеновых давно уже привыкли не обсуждать поступки младшего сына. Анастасию приняли молча, без осуждений, как данность.

Брак Данды и Анастасии остался бездетным, и однажды, за семейным столом, изрядно выпив, он впервые заговорил о ее судьбе.

— Годы тюрем и ссылок подорвали ее здоровье, — сказал он, опустив взгляд в стакан, как будто эти слова стоили ему невероятного усилия.

Эта фраза повисла в воздухе, как эхо чего-то непостижимого. Никто за столом не произнес ни звука.

«Как? Когда? За что?» — эти вопросы были на кончиках языков всех присутствующих, но так и не прозвучали. Никто не смел нарушить молчание, будто бы невидимый приказ не задавать вопросов исходил прямо от Данды.

Взгляд умирающего старика украдкой скользнул к Анастасии. Она сидела спокойно, сдержанно, как будто слова мужа были о ком-то далеком и ей не касались. В ее глазах застыла мудрость человека, пережившего слишком многое, чтобы принимать осуждения или жалость…

Баймухамбет закрыл глаза и увидел перед собой степь, бескрайнюю и залитую золотистым светом заходящего солнца. Среди этого величественного простора, как будто из самого сердца природы, возникла грациозная косуля. Она неслась вперед, легкая, будто ветер, обгоняя травянистые шары перекати-поле, которые в этот момент, казалось, заполонили весь горизонт.

Животное вело себя странно: оно часто оглядывалось назад, ловя взгляд старика, и даже порой останавливалось, будто давая ему возможность приблизиться. Косуля издавала низкий, свистящий звук, нечто среднее между зовом и предостережением. Ее движения были так плавны и уверены, что Баймухамбет чувствовал — это не просто зверь, это знак, посланный свыше.

Старик протянул дрожащие руки вперед, словно пытался ухватить этот миг или удержать ускользающий образ. На его лице мелькнула слабая, почти детская улыбка.

— Смотри, доиграешься ты у меня, — полушутя пригрозил он косуле, шутка прозвучала тихо, почти шепотом.

Косуля замерла на мгновение, повернув голову. В ее темных глазах, казалось, отражалась сама степь — вечная, беспредельная, молчаливая. Она ждала его, звала за собой.

Баймухамбет почувствовал необыкновенное облегчение, как будто все тревоги, заботы и печали, накопленные за долгую жизнь, остались где-то позади, растворившись в степном ветре.

В тот же миг, словно испугавшись чего-то невидимого, косуля взмахнула своими небольшими, но изящными рогами с двойным разветвлением и рванулась вниз, к пологой белой круче. Ее стремительный бег вел к полноводной реке, которая текла не просто вглубь, а, как понял Баймухамбет, в иной мир — потусторонний. Это знание пришло к нему без слов, с тихой ясностью, как приходит утренний рассвет.

На противоположном берегу он заметил фигуру женщины. Она стояла неподвижно, распустив длинные, густые косы, которые касались ее плеч, словно живое продолжение степного ветра. Это была Абыз, его любимая и единственная супруга, ушедшая несколько лет назад. Она не манила его к себе, не звала, ведь знала: он сам спешит. Спешит к ней, как спешил всю свою жизнь — каждый раз с той же любовью и неизменной верностью.

Старик шагнул вперед, чувствуя, как силы покидают его тело, но наполняют его душу светлой радостью. Его сердце замирало в предчувствии воссоединения с тем, кто был частью его самого, его началом и его завершением.

Когда супруги вновь встретились на вершинах того света, мир, казалось, обрел гармонию. Они смотрели вниз, туда, где оставались их дети и внуки, где жизнь продолжалась в бесконечном потоке времени. Теперь они, незримо для всех, оберегали свой род, словно укрывая его своими невидимыми крыльями.

Но их взгляд особенно часто останавливался на двух фигурах: мальчике с добрыми, но грустными глазами — Саркене, и девочке с озорным блеском в черных, как уголь, глазах — Алтын. Абыз и Баймухамбет знали то, чего никто из живущих знать не мог: судьба рода Шукеновых будет зависеть именно от этих двоих. И в их маленьких, но крепких руках будет будущее не только их семьи, но, возможно, и той степи, над которой шумел вечный ветер.