Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

Ирина Критская, 2018

В этой части повести Ангелина проживает лучше годы жизни – она молода, сильна, красива и очень счастлива. У нее теперь есть все – любимая работа, семья, свой дом. Вот только воспоминания прошлого возвращают ее назад – иногда, не часто. И тогда ее сердце терзает печаль – да в жизни не все так гладко, как хотелось бы…И все равно – не у каждого зацветает в Светлое воскресенье срубленное деревце, поставленное в ведро с водой…Содержит нецензурную брань.

Глава 6. Прялка

— Держи ручечками крепче, не срони. А теперя глянь, як баба мотаэ…

Ирка, изо всех своих небольших силенок трясла туда-cюда небольшую бутылку из-под ситро, наполненную до половины плотными, маслянистыми беловато-желтыми сливками. Она сидела на крепко сбитом стуле, опираясь о массивную, гладкую, любовно ошкуренную и обработанную до янтарного блеска спинку. Дед Иван был мастер делать свою мебель именно такой, добротной, тяжелой, настоящей, на века. Его пальцы от постоянной работы в мастерской согнулись и уже не разгибались, и Ирка любила сунуть свою крошечную ручку-лапку туда, в недра мощной, слегка бугристой, корявой ладони, вцепиться всей пятерней за мизинец и тащить его вверх, пытаясь выпрямить. Тогда дед мягко выпрастывал палец и делал правнучке козу. Пелагея, упершись крепкими ногами в пол. что-то делала в большой темной кадушке, из которой торчала толстая палка. При этом ее полная спина вздрагивала, а красивый узел на кружевном темном платке сзади смешно подпрыгивал.

— Давай, золотэнько, пахтай. А теперь — дай-ко мамка пидмогнэ.

Геля стояла рядом и улыбалась, глядя как старается дочка, но не вмешивалась в процесс. Ирка набычилась, держала бутылку крепко и никому не отдавала. Несмотря на то, что ей еле-еле перевалило на третий годик, она четко знала, что если правильно, терпеливо и долго трясти, то на маслянистой молочной поверхности вдруг появятся блестящие неровные крупинки, которые потом столпятся, как цыплята в маленьком загончике в сенях и начнут сбиваться в более крупные комочки. А потом бабушка что-то такое сделает еще, покопавшись в своем горшке, и на блюдечке появится желтый аппетитный круглый кусочек, который она, Ируся, понесёт деду. У высокого дубового стола она привстанет на цыпочки и протянет деду блюдечко. Дед перестанет шумно прихлебывать кипяток, наклонится к ней, пощекочет усами макушку и сгребет ее вместе с блюдечком в охапку, посадив на широкое, жёсткое колено. Погладит Ирусю по головке и намажет маслицем толстый пушистый кусок серого хлеба. И шмякнет на него кляксу зернитого душистого меда из круглой деревянной ложки. Откусит, прихлебнет из блюдца и скажет: «Ой-ё-ёй… Где же моя внучечка дорогэнька такую вкусноту знайшла? Сколько дед масла поив, а такого ни ив ни разу за всэ житья свое биднэ. И дэ ж такое дилают та?».

А мама сзади тоненьким голосочком пропоет: «Да это Ира сама, для дедушки сбила». И тогда дед достанет откуда-то из кармана белый пряник, пахнущий зубной пастой или золотисто-румяное яблоко и протянет ей. И Ируська, сидя на удобной коленке, прижавшись головой к теплому дедову пузу, будет грызть вкуснятину и почти засыпать от ровного мушиного гула, приглушенного кряканья уток, которых мама гонит по двору с речки, бряканья ведра на погребице и покоя…

***

— Гель, тут во чего.

Уже стемнело, но Геля еще только закончила все дела и неспешно, устало развешивала выполосканные на речке Иркины трусишки и рубашки. В свете огромных мохнатых звёзд, которые живут только над степью, Борькино лицо казалось фарфоровой маской, если бы не игриво закрученные усы и чуть кривоватая пошловатая ухмылка.

— У меня дружбан есть, он в той летной общаге живет, где твой Вован. Я ему письмишко начирикал, он вон ответ прислал. На. Я не читал. Держи. Читай, токо не журысь. Он ко мне на недельку на пивко обещался, познакомлю. Там глыба. И деньгу имеет, если чо.

Геля выхватила конверт, он почему-то был плотным, то ли письмо толстое, то ли тем еще что лежало. Сунула в карман сарафана, обернулась поблагодарить, но брата уже и след простыл.

В теплой, прогретой за жаркий августовский день комнате, было светло, как днем. Кроме звезд, которые сегодня светили, как фонари, еще совершенно осатанела и луна, да так, что на конверте, брошенном на белую, аж фосфоресцирующую скатерть, можно было прочитать каждую букву.

— Господи, надо было ставни хоть прикрыть, как спать-то?

Она держала конверт, как держат опасную зверушку, пальцами, на отдалении, не приближая к себе. Хотелось сразу порвать, как когда-то письмо от Виктора, или сжечь, развеять пепел, не знать, не думать. Но вне ее воли, руки сами надо рвали конверт сбоку, отделив тонкую неровную полоску. Аля потрясла письмо над столом и оттуда выпала маленькая фотография. В ярком, почти синем свете луны лицо девушки казалось очень красивым. Толстенные косы обвивали изящную головку, но волосы выбивались и крупными пушистыми завитками оттеняли нежность тонких черт. Полные губы и огромные глаза, чуть навыкате, делали ее похожей на Рахиль, тоскующую и страстную. Простое цветастое то ли платье, то ли блузка с большим отложным воротником подчеркивало женственность полноватых плеч. «Где память есть, там слов не надо» — крупный детский почерк на обороте карточки, четкий, с правильным нажимом…

Аля долго рассматривала фото, потом медленно положила его в конверт, вытащила письмо. То ли света все же оказалось маловато, то ли что-то мешало читать… «Не знаю, что там у него с твоей сеструхой, но с Валентиной он давно дружил, еще со школы. Она его с армии ждала, фотку у Вовки из чемодана спер, узнает — прибьет.…» Дальше Аля читать не стала, скомкала лист с силой и бросила в печь.

— Хватит! Есть дочь! Есть работа любимая. Скоро сентябрь, там, где ее настоящая жизнь, ждут те, кто никогда не предаст! Дети предавать не умеют!

***

— Тебе, алмазная, только попадьей быть, вон, королева! И полна и бела. Пава. Как живешь, красивая? Что не заходишь? Загордилася?

У калитки, посадив крошечную девчонку, завернутую в плохо стиранное цветастое одеялко, на крепкую большую грудь, стояла Райка. Черные глаза с поволокой, яркие, такие же красивые, как раньше, смеялись. Белозубая, с румянцем, пробивающимся через смуглую кожу цвета слоновой кости, цыганка снова стала похожей на ту себя, прежнюю — горделивую красавицу. В июле ее мужа забрали за кражу коня в совхозе, и, видно, надолго. Попричитав для виду, Райка истово перекрестилась в сторону заката и, пошептав, попросила Бога никогда не возвращать рома домой.

— Сдохни. Сдохни. Сдохни, трижды прошептала она и сплюнула. Никто не видел, и никому не надо. Карты ему плохую дорогу показали, а карты не врут.

— Зайди, золотая, погадаю. Вижу, маешься. Да и Лачо тебя ждет…

Райка засмеялась, откинула за спину косы, туго стянуты концами косынки с красными кистями. Геля подошла, приобняла Райку за плечи.

— Привет, рада видеть. Да и то, зайду вечерком с Иркой. Она любит с сыном твоим побегать. Зайду… Лачо скажи…

…

— Бааабб, дай мне… Ну Баааабааа…

Стоя босыми ножками на грубой половице, Ирка смотрела, как Пелагея ловко, точными движениями темных, слегка потрескавшихся пальцев, скручивает нитку, направляя ее к зубастому крутящемуся чудовищу. Тонкое, но большое колесо так быстро мелькало деревянными узорчатыми спицами, что Ирке казалось, что около бабкиной бархатной юбки крутится солнышко. Ей очень хотелось сунуть ногу туда, где толстая педаль-колода сновала туда-сюда под бабушкиной большой ногой, обутой в войлочную тапочку, но Пелагея внимательно следила за внучкой, отгородив опасную зону мощным коленом, плотно обтянутым тканью.

— Нельзя, детка моя золотая. Щас вот глянь-ко, дед корову примет, тебе пряничек из ларечка достанет. А пока иди, вон на куколок подывысь.

На комоде стояли фафоровые ангелочки и слоники. Ирке редко разрешали их брать, но тут было не до них.Серая мохнатая нитка каким-то чудом превращалась в тугой ровненький моток, Ирка никак не могла понять, как это получается и ныла.

— Ну баааабааа.

Пелагея дала Ирки две колючие чесалки, насадила на них шерсть, но чесалки слипались, раздираться не хотели, и Ирка их бросила на диван.

— Ыыыы

Зашел дед, ухмыльнулся в усы, поднял девочку на плечо и понес во двор.

— Пошли чесало бабе сподобим, а то она вона все сломалося… А потом козину с тобой выбирать знайчнэм, чтобы платок не кусалси.

— Дед, я Ирку заберу, меня Райка позвала, пойдем на часок.

Геля — большая, пышная, с рыжей копной чуть взбитых волос, сияя в сумеречном предзакатном свете такой белоснежный кожей, которая бывает только у рыжих, в ярком открытом светлом сарафане, стояла у ворот. Ирка потянулась к матери. Дед отдал девочку, недовольно сдвинул назад фуражку: — И дефку туда тянет. Кровь вас что ли зовет…

Дед еще долго ворчал, постукивая на погребице инструментом.

***

Вечер выдался прохладным, уже чувствовалось далекое дыхание сентября, легкий, почему-то слегка грибной запах близкого перелеска смешивался с ароматом высохшей степной травы и костерка. У всех в палисадниках буйствовали разноцветные астры, и только у цыганских ворот клубилась путаная желтая мурава. Геля приоткрыла калитку, нерешительно протиснулась в небольшую щелку, вроде как боялась открыть ее шире, втянула Ирку. Под ноги, откуда-то из-под кустов смородины выкатился чумазый Вовка, крепкий, смуглый, похожий на взведенную пружинку. Он запрыгал вокруг Ирки, что-то быстро лопоча.

— Офка!

Ирка заулыбалась разом, позабыв все беды и, перебирая пухлыми ножками в сандаликах по плотно утрамбованной земле, побежала за мальчишкой ловить Полкана. Геля опасливо прошла в глубь двора, к очагу. Райка снимала с огня котелок, из которого на весь двор пахло чаем и мятой. Геле вдруг показалось, что все осталось, как прежде, и даже заболела голова от тяжести несуществующей косы за ее спиной. В глубине двора сутулый цыган возился с телегой…