Приют гнева и снов

Карен Коулс (2021)

1906 год, Психиатрическая лечебница Анджелтон… Вот уже пять лет я нахожусь здесь, но все еще не могу вспомнить, как я сюда попала. Я — Мод Ловелл, но почему-то все называют меня Мэри. Говорят, что я истерична, крайне неуравновешенна и склонна к насилию. Доктор Диамант считает, что я идеальный пациент для экспериментов с эволюционной практикой медицинского гипноза. И я ему доверяю. Но по мере того, как я все глубже погружаюсь в прошлое, становится ясно, что заключение в Анджелтоне и высокие дозы лекарств требуются лишь для того, чтобы заставить меня молчать. Однажды пелена моего безумия рассеивается, и я решаюсь на месть…

Глава 7

Снова колокольный звон. Кем бы ни был этот беглец, он должен находиться уже очень далеко, так что весь этот переполох по какому-то другому поводу.

— Кто-то умер? — спрашиваю я Сливу, когда она приносит ужин.

— Ничего такого не слышала.

— Тогда почему бьют в колокол?

Она хмурится.

— В какой колокол?

— Как это «какой колокол»? О каком еще колоколе может быть речь? — О том, что звонит сейчас громче прежнего, от его «бом-бом-бом» гудит голова, и этот гул отдается в ней со всей силой. — Об этом! — Я указываю в том направлении, откуда, похоже, доносится звон, но теперь мне уже кажется, что он гремит сразу повсюду, со всех сторон. Я прячу палец, надеясь, что она не заметила дрожи в руке. — Он звонит уже неделю начиная с субботы. — На самом деле я уверена, что в колокол бьют гораздо дольше, но с этими людьми лучше быть предельно точной, даже если речь идет о несуществующих вещах. На ее лице застыло настолько тупое выражение, что мне хочется залепить ей пощечину. — Колокол. — Я сжимаю зубы. — Этот. Чертов. Колокол. В который бьют прямо сейчас.

Она утыкается взглядом в потолок.

— Нет. — И трясет головой. — Не слышу я никакого колокола.

— Да, слышите. — Это она нарочно врет, чтобы выставить меня окончательно спятившей. — Да вся чертова лечебница должна его слышать!

— А грубых выражений мы здесь не терпим, — произносит Слива, поджимая губы. — Я передам доктору. — И разворачивается к двери.

— И правильно, потому что вы оглохли.

Дверь хлопает, в скважине поворачивается ключ.

— Ко всем чертям оглохли! — кричу я вслед ее удаляющимся шагам. — Ко всем чертям оглохли!

Теперь колокол так ревет, что этот грохот слышен даже сквозь ладони, которыми я изо всех сил зажимаю уши. Неудивительно, что здесь все спятили. Вообще ничего удивительного.

Я забираюсь в кровать, прячусь с головой под одеяло, но колокол не стихает. Его бой становится только громче, медленнее, глубже. Он напоминает тот звон, который я слышала во время сеанса гипноза, на той узкой дорожке на холодном ветру, когда еще пела малиновка. Птица и сейчас поет свою скорбную песню, та же самая птица, посреди могильных плит.

Как же холодно стоять на ветру, он пронизывает до костей. Я дрожу и кутаюсь в пальто. А колокол все звонит и звонит, ветер разносит по опустевшему кладбищу каждую скорбную ноту. Собралось так мало людей, как же мало нас осталось. Деревня постепенно умирает: все молодые и достаточно крепкие, чтобы работать, уезжают в города, влекомые их богатством, огромными заводами и фабриками, их черными грозящими задушить трубами.

Твердая земля безжалостно проглатывает один за другим три гроба. Священник бубнит что-то под нос, большую часть слов не разобрать — они вылетают из его рта, а ветер подхватывает и уносит их к лиловым вересковым пустошам. Возможно, Бог где-то там, потому что среди нас его точно нет.

— Женою рожденный…^[4]

Могильщики беспокойно топчутся на месте. Они ждут, когда мы уже разойдемся, чтобы они могли засыпать могилы и поспешить домой к своему чаю.

–…блаженны умирающие в вере Господней… они упокоятся вдали трудов своих^[5].

Комья земли стучат по крышкам гробов.

— Что же теперь будет с тобой, маленькая Мод? — Потрепанное годами лицом Филимона морщится от беспокойства.

— О, со мной все будет в порядке. — Его жалость раздражает меня. — Я буду жить у дальнего родственника моего отца в Тонтоне.

Это ложь. Нет у меня никаких дальних родственников. Но говорить этого Филимону не стоит. Не позволю никому жалеть меня. Я этого не вынесу.

Том стоит у входа в церковь, погрузившись в размышления. Его взгляд встречается с моим.

Он приближается, встает прямо за моей спиной.

— Нет у твоего отца никаких родственников, — шепчет он. — Куда же ты поедешь?

Я оборачиваюсь, пристально смотрю прямо на него, но взглядом его не напугать, только не Тома. Мы знаем друг друга уже сто лет, еще с детства.

— У меня одно место на примете, раз уж тебе так интересно.

— Нисколько. — Может, он и правда беспокоится, но я сомневаюсь, что его намерения действительно добрые.

В опустевший дом я возвращаюсь одна. Каким же холодным он кажется в сумерках, мертвым, как мои братья, холодным и безжизненным, как они. Дому пришел конец, как и моим братьям.

— Слышал, одному человеку нужен ассистент! — кричит мне Том через дорогу.

Я останавливаюсь, но не оборачиваюсь. Он тоже останавливается. Да, он хорошо меня знает.

— Это ученый, спец по растениям и всякому такому. Тебе же это нравится, да?

Бесит, что он так хорошо меня знает. Бесит, что все всё обо мне знают. И все-таки я не произношу ни слова.

— Местные туда не ходят, — не унимается он. — Думают, что дом проклят. Ну, ты знаешь деревенских…

— И что? Он действительно проклят? — Я разворачиваюсь к нему.

Он кивает, поджав губы.

— Может быть. Так значит, ты боишься?

— Конечно нет.

— Нет. — Он улыбается. — Так я и думал. — Том идет со мной какое-то время и останавливается на полпути. — Дай мне знать, если захочешь туда пойти. Адрес у меня есть.

Я открываю входную дверь, шагаю внутрь и захлопываю дверь. Только тогда я прижимаюсь спиной к стене, сползаю на пол и вдыхаю запах смерти. Не могу оставаться здесь. Не могу. Не могу жить в этой вони, среди преследующих меня призраков.

Если бы я могла повернуть время вспять ровно на одну неделю. Одна неделя — и не более. Я запрокидываю голову и слышу собственный вой, потому что моих любимых братьев больше нет — и все из-за меня. Я вою и проклинаю Бога, а мое опустошенное сердце дает трещину и разлетается вдребезги.

Крик из соседней палаты вырывает меня из сна. Кто-то кричит. Кричит и стенает.

Нет, это не я. Я всхлипываю и стенаю. Тише-тише, иначе придут смотрители.

Мои братья мертвы. От резкой, острой и глубокой боли трудно дышать, будто наточенный нож вонзили мне прямо в душу. Они мертвы. Все погибли.

Выбираюсь из кровати и подхожу к окну. А там — ночное небо, и серп луны, и звезды, так много звезд! Их красота с начала времен озаряет с небес столько жизней, и смертей, и горя. Так я стою, пока холод не пробирает меня до костей и боль не стихает, пока от сна не остается только пение птицы.

Это всего лишь очередной кошмар, растревоженный доктором Диамантом и его гипнозом. Но он казался таким настоящим, впрочем, все кошмары такие. Наверное, это все потому, что мне изменили дозировку лекарств. Скоро я привыкну, как и к человеку с болота.

Часы тикают. С каждым взмахом маятника во мне растет тоска, будто что-то невидимый груз все сильнее давит на плечи. И пытается заставить меня опуститься на колени.

Не позволю.

Примечания

4

Книга Иова: 14:1-22.

5

Откровение Иоанна Богослова: 14:13.