Письма с Истра

Кирилл Берендеев

Человек всегда ищет свое место в мире. А если маленький мирок его исчезает, он всеми силами пытается найти достойную замену. Одни уходят глубже в себя, пытаясь там обрести покой, иные ищут утешения вовне, переезжая в другой город, страну. Туда, где, кажется, их ждет покой и счастье. И неважно, молоды они или стары, бедны или богаты, никто не теряет надежду – ведь это тот маяк, что освещает путь человеческий в поисках нового пристанища в нашем неспокойном мире.

Суходрев — Москва Киевская

— До Москвы и обратно, — получив билет и три монетки по десять рублей сдачи, я вышел на перрон. В лицо пахнуло морозцем наступающей осени; еще темно, фонари освещали только заалевший восток. Поежившись, поднял ворот пиджака, прошел к началу перрона.

Вроде и пришел рано, за полчаса, но народу уже собралось порядком — большая часть добиралась пешком, как и я, не надеясь на первый автобус. Огни появились с небольшим опозданием, ярко высветившись из-за поворота; миг, и электричка, распугав задремавших голубей, со скрежетом остановилась.

Свободные места были, и, все же, я прошел вагон, прежде, чем сесть: в том, куда заскочил, разбито стекло, да и воняло из тамбура порядком. Кому не останется выбора, придется несладко ехать час с лишним. Сел на теневую сторону и прикорнул у окна, но волнение, не дававшее спокойно поспать сегодняшнюю ночь, и ныне не отпускало. Рядом со мной, привычные к поездке в два с половиной часа в один конец, уже дремали работники контор и складов, уборщики и продавщицы, официантки и разнорабочие. Все те, кто наполнял в половину девятого вокзалы столицы, с тем, чтобы, рассосавшись в метро, начать трудовой день — от рассвета и до заката, от двенадцати до двадцати тысяч рублей. Мне предложили двадцать пять, если пройду дополнительное собеседование, верно, поэтому еще почти не спал, да и сейчас трепыхался внутренне, прокручивая в голове возможные вопросы и мои бодрые верные ответы.

— Тоже бессонница мучает? — я обернулся. Немолодой мужчина, под шестьдесят, седой как лунь, в мышиного цвета костюме и полосатой рубашке без галстука, пытался гадать кроссворд. Света в электричке почти не было, еле горевшие лампы только усиливали серую муть предрассветного часа. Бросив привычное занятие, он подыскивал недреманного собеседника. Вагон давно видел сны, мы проехали две остановки, на которых почти никто не вошел и не вышел; следующая крупная, Обнинск, еще не скоро.

— Первый раз до Москвы, — ответил я так же полушепотом, чувствуя желание выговориться и уж этим заглушить тревожные мысли, не дававшие покоя с пятничного звонка. — Устраиваюсь.

— Ну дай бог, дай бог. Небось и получать порядком будешь, не то, что у нас, в Детове.

— Я в Калуге работал, в книжном.

— Неужто в Калуге еще книги читают? — в ответ я улыбнулся.

— Нет, у нас печати-штампы. Все равно закрылись, даже поддельные никому не нужны, — это вырвалось невольно, желание рассказать о себе случайному попутчику было тем больше, чем дольше продолжался разговор. — А книги, разве что в электричке.

— Да кого ж ты здесь видишь читающим? Это для москвичей, им забава читать в поездах, — и пристально взглянув в глаза, я невольно поежился, — первый раз такую ранищу, да?

— Да. До этого в Москву ездил разве что, когда курьером работал. Два года назад, в той же Калуге.

— До Первой или Второй?

— До Второй оба раза.

— Ну это полчаса всего, впятеро меньше. А больше в Калуге работы не сыскалось, стало быть? — я кивнул. — Ну да, ну да, я вот тоже, сперва в Детове пытался устроиться, потом в Медыни, Юхнове, Алексине. А там и до Москвы семь верст киселя хлебать, — и не останавливаясь. — Ведь почему все в нерезиновую прутся? Думаешь, медом там мазано или зарплата выше? Выше, конечно, но… Вот скажи, тебе будут платить за проезд в этом поезде?

— Как жителю другой области не положено.

— Значит, три с половиной тыщи в месяц выкидываем только на это. Плюс тыща триста на метро, ведь ты им тоже будешь пользоваться.

— Все равно, куда выгодней моей прежней работы. Не уговаривайте, все прутся за деньгами, как бы далеко ни приходилось ехать.

— Да не только. Вот смотри, ты в родном Детове много знаешь печатей-штампов? Наверное, одна контора. В Калуге от силы пяток. А в столице — даже если только по ним работать, до конца жизни занятие сыщется. Потому и прутся, что выбор такой, в России-матушке не старайся, не сыщешь. Вот и весь сказ. — Я кивнул, соглашаясь. — И такой перекос никакими судьбами не выправить, всегда будет в столице надежней устроиться. А заодно, — он как-то странно на меня глянул, — можно и себя устроить. Или напротив. Это уж как получится.

— Что получится? — не понял я про судьбу.

— Да вот как со мной получилось. Я ведь этой электричкой двадцать лет с малыми перерывами езжу. Сперва на Варварке работал, потом на «Динамо», затем у Выхина. Еще где-то. А вот когда тут прямо, у самого вокзала белорусскими игрушками торговал, тогда со мною и приключилось. Семь лет назад. Я тогда уже успел бессонницу подхватить. А она на новое место устраивалась, тоже нервничала. С Калуги как раз. Цветы продавала в киоске у станции метро «Смоленская», говорила, очень хлебное место, с трудом получила. Ну это потом, когда мы с ней познакомились, — он помолчал немного, электричка остановилась у Малоярославца. Двери с шипением хлопнули, впустив трех-четырех человек. Здесь, незадолго перед нашим поездом, от станции ушел первый на Москву. Со всеми, на первопрестольную работающими.

— И вот, что странно. Мне тогда пятьдесят стукнуло, как раз девятины после дня рождения, — он даже не улыбнулся, как-то неприятно оскалил зубы, — ей же и тридцати не было. Совсем молодка. А вот…

Солнце пробилось сквозь набежавшие ниоткуда низкие тучи, ярко высветило салон. Кто-то забормотал в полузабытьи, кто-то лишь отвернулся от косых пока лучей, еще тепло-желтых, только набиравших силу.

— Дальше проще, — осмотрев дремлющих на солнечной стороне, он повернулся: — В октябре уже мы солнца в дороге не увидим. А вот летом ездить морока сущая, — он снова неприятно оскалился и замолчав враз, добавил: — На себе узнаешь. Все на себе, когда год, второй, третий в Москву гонять станешь. Жизнь сразу переменится.

— Дай бог, — произнес я невольно подумав о собеседовании. И тут же, почувствовав морозец, произнес, пытаясь переменить тему: — Вы сразу сошлись, значит, — он покачал головой. Воспоминания не то, чтобы неприятны, но задевали; вроде и говорить не хотелось, и не говорить не мог.

— Нет, конечно. Оба уже повидавшие на своем веку, она… ей тоже досталось. Она в Калуге жила, у вокзала, раз встретились в электричке, проговорили до самой Москвы, второй — наверное уже не случайно я именно в тот вагон сел и ее выискивал взглядом. Конечно, не случайно, она тоже приподнялась, когда до Суходрева электричка добралась. Обратные пути у нас разные, но в тот, второй раз, уж договорились друг друга встречать. Я пустой, она с сестрой и ее дочерью жила, так что, на час позже выезжать даже в охотку. А там и ее электричку отменили, она сказала, судьба. Через полгода ко мне переехала. Вроде бы зажили. Ведь как хорошо получалось — мы вместе и дома и большую часть пути на работу и в выходные все. Иногда нам не давали отпуска в один месяц, но выкручивались как-то. Вместе ведь.

Я улыбнулся невольно. Сам выезжал на каждые выходные и праздники в Калугу, когда еще в печатях работал. К той, что заказы в нашей конторе принимала. Люди приходили потертые, с бегающими глазками, все больше молчаливые, брали самые дешевые печати, но подушечку заказывали самую дорогую — и микротекст, и рисунок сложный, порой весь день просидишь, пока один в один сделаешь. Работали почти всегда по оттиску, а уж откуда он брался, лучше не спрашивать.

— Я сам, когда в Калуге работал… — но меня не слушали. Мужчина погрузился целиком в свои думы, казалось, он нашел лучшего собеседника, и толкует уже с ним.

— Четыре года так и прожили, как один день. Четыре года и один месяц, — он вздохнул. — А потом опять судьба вмешалась, как она говорила. Вроде поначалу хорошее показала, ей повышение оклада вышло, какие-никакие, а премии выдавать стали. У меня дела ни к черту, так она выручала. Нехорошо это, не по мне, но молчал, сам понимаешь, что портить себе счастье. Да оно само спортилось.

— Вы ее заревновали?

— К чему, вернее к кому? Она работящая и верная, да и чувствовал я, не бросит, вот где-то нутром ощущал. Оба друг за дружку цеплялись, к чему нам другие были. И она во мне утешенье находила, а уж я и подавно.

— Тогда что же? — он снова усмехнулся неприятно. И тут же сбросил улыбку с лица, как маску, разом обнажившую потерянное лицо не ушедшего от судьбы человека. Двери снова распахнулись, впуская шумную толпу — Обнинск, город мирного атома, отправлял своих резервистов.

— Расписание, вот что. Расписание у нас изменилось. Работу с игрушками я потерял, надо снова в Москву, искать, устраиваться. Тут как назло подработка одна в Малоярославце случилась. Ездить позже, а возвращаться раньше. Вот так и началось. — он видел мои недоумевающие глаза, долго молчал, не зная, что и сказать-то, но затем произнес: — Да просто все. Что у нас друг для дружки оставалось — часов семь от силы. Она возвращалась в девять, а пять уже уходила. И до нового вечера. И так каждый день, кроме воскресенья, да, в субботу она раньше возвращалась на два часа. В воскресенье, понятно, отсыпалась, не железная же, хоть и молодая. Вот и что оставалось? Встречались вечером, быстро ужинали, засыпали в обнимку, а утром я уже холодную постель щупал. Год протянули, а там… не смогли больше. Она первая это поняла, объяснила, высказала. Затем к сестре вернулась. Через полгода, может, поболее, я снова работу в Москве нашел, да только не вернулась она. Ни к чему ни себя, ни меня новым испытанием мучить. Сняла комнату в Наре, я узнавал от сестры, там и живет. Из цветов ее прогнали в кризис, нашла новую, в супермаркете. Вроде все ничего, да только одна.

— Вы уверены?

— Я видел, — тускло произнес он. — Да подойти не решился. Так и ушел.

В душном молчании поезд добрался до Нары. Вошло еще сколько смогло войти, кто-то попросил открыть окно, ему не ответили.

— Не дотерпели, — произнес я, разглядывая искоса своего собеседника. Он, давно уже не глядя в мою сторону, головой покачал.

— Не поверили. Это куда хуже. И не в разнице возрастов дело, в том, что внутри. Она потому и говорила, не прошли испытания, а я… почему-то не посмел возразить, настоять на своем. Столько раз били, вот и показалось, этот крайний. Но и крайний защитить надо, хотя бы и от нас самих, — снова та же полуулыбка. — Для меня это до сих пор как сон в электричке. Не то было, не то не было. Нет, было но… мы часто напротив сидели и улыбались, как блажные, — он умолкнул снова. Бекасово. В вагон втиснулись еще, но дальше тамбура пролезть не смогли. Нагретые солнцем клозетные миазмы поползли по салону, кто-то тяжело, устало раскашлялся, разбудив на мгновение соседей, и снова погрузился в тяжелую дремоту, длиться которой осталось минут сорок, если поезд не сбавит темпа, пытаясь нагнать расписание.

Сосед напротив зашевелился, кажется, привиделось что-то, закрылся от всего ладонью и снова погрузился в рваный, как перестук колес, сон. Мужчина поглядел на него.

— Не привык, видать, мало ездит. Ничего. Все привыкнут. Куда ж деваться. Это по первым порам непривычно вставать ранищу, в поезде рассвет и закат встречать, приходить невесть когда, наскоро завтракать на бегу или ужинать в вагоне, чтоб времени на сон побольше урвать. Как в армии, — он усмехнулся. — Тебе тоже придется.

— Дай бог, — машинально ответствовал я.

— Дай бог, что я рассказал, или вообще? Впрочем, лучше не отвечай, если что придет, тогда разберешься, — и помолчав с две остановки, добавил: — Одно только: моих ошибок не делай.

— Так и у вас тоже не все еще позади…

— Вот и я говорю, не делай, — и замолчал окончательно. Объявили Внуково, еще двадцать минут, и электричка доберется до Киевского вокзала. Я некоторое время поглядывал на собеседника, но тот не открывал глаз, делая вид, что спит или, в самом деле, задремал. Наконец, и я закрыл глаза, попытавшись отвлечься от всего шумного, нервного, тошно пахнущего. Некоторое время огненные круги не давали покоя, вынуждая постоянно вздрагивать. Наконец, объявили Москву Сортировочную. Поезд еще немного потрясся по разошедшимся стыкам, будя разоспавшихся, люди окончательно расходились, поднимаясь с мест, собирая пожитки, готовясь к выходу. Мой сосед тоже поднялся, потянувшись за сумкой, повешенной над моей головой.

И странное дело, в тот момент, когда поезд уже выбрав себе платформу, неторопливо въезжал на нее, я провалился в мгновенный сон, не оставивший после себя следа, лишь воспоминание о секундах, проведенных в забытьи.

Я вскочил, поднял упавшую на пол папку и поспешил к выходу.