Послезавтра летом

Ксения Смирнова, 2023

Маша думала, что совершает подвиг, наказывая себя за ошибку юности. Она на много лет избавила школьных друзей и любимого от своего присутствия. Сбежала, искупая вину перед ними.Но, когда тебе за сорок, а счастья в жизни нет, остаётся только искать его обрывки в прошлом.Маша возвращается в родной город и обнаруживает, что навязанная ей вина – ложь, единственный друг – предатель а, собственная жизнь – фальшивка.И только любовь осталась прежней. Незыблемой, как старая школа.К чёрту подвиги. Как вернуться назад?

2

МАША

Январь 2020

Маша Петрова задолбалась жить в две тысячи двадцатом году уже в первых числах января.

Все потому, что молодая актриса Светочка Полетаева — дура. Она решила, что начинать учиться фигурному катанию нужно со сложных элементов. Трюк не удался. Удалась сломанная нога и больничный лист. Который перед новогодним сезоном в театре можно вполне приравнять к нежданному подарку судьбы.

А у Маши Петровой резко увеличились производственные объемы: кто ещё в театре мог сыграть её любимый образ — Снегурочку? Хоть и не совсем премьера — традиционная новогодняя интермедия: «Шарики-фонарики», «Заморожу-заморожу», «Раз, два, три — ёлочка, гори!» Но — четыре! Четыре ёлки в день! Без выходных и второго состава. У всех актёров имелись дублеры, а у Снегурочки-Маши не оказалось. А Маше-Снегурочке, между прочим, сорок лет.

Она виновата, что хорошо сохранилась? Её проблема, что в областном драматическом театре имени Александра Николаевича Островского её бюст единственный до сих пор убирается в голубую потрёпанную шубку с белой оторочкой?

Да, её. Машины проблемы. Кто-то же должен спасти родной театр, Новый год и счастье всех детей на Земле! Только Маша Петрова. Избранная стрелочница, презрев праздник и собственную семью — дочку Арину, способна добровольно распять хрупкое тело на новогодней нарядной ели. Принести себя в жертву высокому искусству.

Однако Светкина загипсованная нога — ещё полбеды. Но была другая половина: заслуженный Дед Мороз всея новогодней кампании — Степан Тимофеич, ещё в октябре подписал Марию «снегурить» с ним на халтурах вечерами. Знал, что не откажет. Маша согласилась, как всегда: работа не пыльная, деньги не лишние. И, главное — дай бог здоровья старому мерзавцу — указал в объявлении номер её телефона.

Кто ж мог предсказать Светкины внезапные каникулы?

Новогодний сезон шел, как обычно: весело, энергично, многолюдно, с едва заметными паузами на поспать и покурить.

— Кто придумал, что Новый год надо праздновать три недели? Убила бы, — Маша не теряла оптимизма.

На последнюю халтуру Степан Тимофеевич не приехал: скрутил радикулит. И на бодрый, ставший почти ненавистным, зов: «Дед Мороз! Дедушка Мороз!», появилась одинокая Снегурочка с темными кругами под глазами и красным мешком в руках. Хриплым полушёпотом — голос потерялся в трёхстах нарядных ёлках, разбросанных по городу — рассказала сказку об исчезновении дедушки и аккуратно раздала подарки.

Уже выйдя из подъезда, Маша вспомнила, что не взяла гонорар. С тоской посмотрела на окна восьмого этажа, подумала про неработающий лифт:

— А, плевать. Как зафигачено, так и заплачено, — на автопилоте забралась в старенький «Рено» и долго не могла попасть ключом в замок зажигания. Маша швырнула ключи на торпеду, закурила прямо в салоне, не чувствуя ни вкуса, ни запаха — только режущую боль в горле. Её уже не заботило, что прохожие могут увидеть Снегурку с сигаретой.

В кармане шубки завибрировал телефон. Неизвестный номер. Маша нажала на приём.

— Алло! Снегурочка?! Давай к нам! — шутка явно казалась мужику очень смешной. — У нас с пацанами тут в бане тепло, отогреешься. Старый Новый год встретим!

Не дослушав, Маша равнодушно дала «отбой». Через секунду телефон снова нетерпеливо затрясся. Маша включила громкую связь и, не обращая внимания на ежей в горле, четко произнесла:

— Слушай сюда, козёл. Если ты ещё хоть раз наберёшь этот номер, к тебе в баню явится Дед Мороз собственной персоной. Намотает твои яйца на посох, заморозит и об печку шарахнет, чтоб летели-звенели к едрёне фене. Принял?

— Машуль, с тобой всё в порядке? — обладательница мягкого, очень знакомого тембра в трубке не ожидала настолько выразительного приветствия. — И что вообще у тебя с голосом? Где он? — звонившая женщина быстро справилась с недоумением и теперь наседала. — Ты почему хрипишь, как удавленник?

— С Новым годом, Лен. Сто лет тебя не слышала. — Мария обрадовалась школьной подруге Владимировой и попыталась улыбнуться. — Где номер взяла?

— На «Авито» нашла. Давай-ка, запоминай, а лучше записывай. Психолог — почти врач, поэтому воспринимай как рецепт. Первое: выспаться и отдохнуть. Второе: молчать и лечить горло. Третье: в первую субботу февраля быть в школе. Двадцать пять лет выпуска отмечать. Пора тебе появиться в родной гавани, хватит бегать от нас. Попробуй только снова откосить, — Владимирова никогда не отличалась деликатностью.

— Лен… — попыталась возразить Маша.

— Не ленкай мне. Ты взрослая девочка, а нормальные взрослые идут навстречу своему страху. Вот и топай. Поняла меня?

— Поняла. Приняла, — прошептала Маша, глотая очередного ежа-садиста.

— Ничего не слышу! Маш, не забудь, — орала Лена в трубку, — через неделю брякну. Номер не меняй. И перестань ходить на работу! Хоть дня два! Поспи. Не слышу ничего… Отбой.

На экране мобильника обновилась заставка: розовые креветки, с салатом сыром и еще какой-то фигнёй. Маша тупо уставилась в экран:

— Двадцать пять лет… Ну и дрянь показывают… Двадцать пять лет? Есть хочу, как из ружья.

Креветки победили. Зависли в Машиной голове, заняла весь объём оперативной памяти, вытеснив всё остальное.

— Ну и вонь от вас, гады морские, даже через экран. Ни за что бы есть не стала.

Салон заволокло химической гарью, смешавшейся с табачным дымом. Она забивалась в нос, лезла в глаза, в истерзанное горло. Маша закашлялась, попыталась расстегнуть белый меховой воротничок-стойку. И тут обнаружила зажатый в пальцах сигаретный фильтр с зелёной ментоловой змейкой, хвост которой наполовину оплавился и источал ядовитый запах: «Почему у этой змеи яд начинается с хвоста?»

Маша распахнула дверь, выскочила из машины, подавилась ночным морозным воздухом, снова закашлялась и, наконец, пришла в себя.

Будто паузу отжали: внешний мир ворвался в опустошенную новым годом и креветками голову. Мысли привычно закувыркались, сталкивались, перемешивались, разбегались в разные стороны и вновь собирались в беспорядочную кучу. Пока одна из них не вырвалась вперед и не замигала красными буквами сработавшей аварийной сигнализации: «Вечер встречи выпускников».

Маша сжалась, уменьшилась вдвое, хотя, куда уж меньше — и так из-за руля еле видно.

Вечер. Встречи. Выпускников.

Надо было завести промёрзшую машину. Маша опустилась на водительское место, сняла нелепую снегурью шапку, что с утра сдавливала голову, бросила на заднее сиденье. Нежно провела рукой по богатой косе, погладила и с силой дернула. Невидимки, скреплявшие чужие и Машины чуть волнистые волосы, разлетелись по салону в разные стороны, попадали на пол, а одна больно оцарапала щёку. Пшеничная красота когда-то была гордостью неизвестной женщины, а сейчас использованной мочалкой повисла, зажатая в решительном кулаке.

— Не пойду я больше в Снегурки. А на встречу поеду. Действительно, сколько можно бегать?

Маша повернула ключ зажигания, осторожно тронулась. На ходу опустила водительское стекло, вытянула руку с косой на улицу, прибавила газа и с наслаждением разжала пальцы.

И на душе, и на голове стало легче.

ЛАВРЕНТЬЕВ

Сёстры были очень похожи друг на друга: ясноглазые блондинки, высокие, обе растерянные. Но еще больше каждая из них походила на мать, которая лежала в гробу.

Коленька Лаврентьев шепотом подпевал церковному хору. Он стоял поодаль от собравшихся, чтобы могучая, немного нескладная фигура никому не загораживала обзор, и любовался своей работой: гроб сел, как влитой. Досочка к досочке, складочка к складочке, идеально подогнанная крышка — кого угодно украсит такой гроб. Добротный, из выдержанной древесины, не какая-нибудь картонная дрянь. Юные заказчицы выбрали богатую обивку: сиреневый бархат со звездами, белая пена кружева по краям. Шикарная женщина всегда должна быть шикарной. Тем более в гробу. Коля мелко перекрестился — его дело сделано, теперь и сами управятся.

Народ тянулся к Коленьке. Тем более и ходить далеко не требовалось. Коля четверть века жил тут, рядом с храмом святого Николая Чудотворца, в теплой сторожке. Как пить бросил, так и поселился. Почти сразу после того случая. А мастерскую устроил не на церковной территории, не дай Бог! Что он торговец какой, на горе чужом наживаться? Мастерская прямо за оградой. Заказали заупокойную службу у отца Петра — и к Коленьке заворачивайте. Он всякому ритуальное вспоможение окажет. И ленточку траурную как следует подпишет, и гроб по размеру и душевному стремлению подберёт.

Усопшие — они обычно неприхотливые. Что ему надо теперь — молитесь за упокой, да и ладно. А родственники всякие попадались. Бывало, хоронят какого важного начальника или депутата, от Колиных изделий нос отворачивают: нам, дескать, твоё китайское золото не по чину. Нам полированный да с откидной крышкой подавай, на задвижечках. А Коля Лаврентьев эти задвижечки — тоже, кстати, вполне китайские — на дух не переносит. Настоящий гроб гвоздями заколачивать следует. Иисус Христос к кресту гвоздями прибит был — вот и вы терпите. Такая у Коленьки была теория. И гвоздики в комплекте к гробу прилагались, в маленьком пакетике, на крышке с внутренней стороны пристеплерены, чтобы в нужный момент не потерялись.

А бывает, хоронят какого мужичонку никудышного, пьяницу, забулдыгу. Придут, а подходящего гроба и нет: все разобрали, товар-то популярный, — одни розовые с золотой отделкой и цветами остались. Так Коля никогда не откажет — обтянет поверх розового скромным темным сатином. Все ж покойник мужеского полу, уважения требует. Не лежать же ему, как Барби, в розовом.

Вот, в середине-то девяностых по-другому было. И схоронить-то по — человечески — целая проблема. Где машину достать, где автобус? Копалей одних полдня по городу бегаешь, ищешь. И каждого уговори, каждому дай, поднеси с поклоном. А он, сука, выкобенивается: то ему земля смёрзлась, то дождями всё расквасило, лопата вязнет — добавить бы надо. И гробов такого раздолья, как нынче, не бывало. Не гробы — ящики фанерные. Покойнику лежать-то в нем — грех один. А покойник — тоже человек, хоть и бывший. Деликатность нужна.

В таких условиях не до деликатности, родственникам даже скорбеть некогда — как зайцы мечутся в поисках справок и нужных людей.

Колина мать не справилась бы с похоронами. Поэтому он выжил. После того случая.

За покладистость и сговорчивость в городе любили Коленьку. И за руки золотые — не китайского, отечественного — производства, закаленные суровой школой гроботесов, ГПТУ № 26. Всё мог Коленька, все умел, что касается похоронного дела. А за другое не брался — скучал.

Николай вышел из церковной калитки, повернулся лицом к иконе, перекрестился и только после этого натянул старенькую вязаную шапку — падал снег.

— Коля, когда ты уже телефон себе купишь? Сорок минут здесь танцую, уши отморозил, — друг детства Серёга Тазов картонными ботиночками утрамбовал снег около крыльца в мастерскую Лаврентьева, — ведь случись чего — даже не сообщить тебе никак!

— А вот ты, Серёжа, взял и пришёл, без телефона справился, — Коля пошарил за дверной обналичкой, достал ключ, — сейчас чайку попьём, с яблочным вареньицем, — Коля вставил ключ в замочную скважину и подтолкнул деревянную дверь плечом. — Напрасно ты, Серёжа, шапкой пренебрегаешь, — потопай-потопай ногами-то, не спеши, — а задержался бы я на службе?

— Натопался уже! — Тазов нетерпеливо протиснулся в тёмный коридор, густо уставленный крестами, — ставь чайник, Коленька, температура падает, — Серёга побыстрей миновал частокол крестов и вошёл в мастерскую.

После уличной серости и сумеречного коридора, квадратная проходная комната с пыльными окнами радовала буйством красок. Мастерская, она же магазин, пестрила розовым, салатовым, нежно-голубым и хвойно-зеленым, здесь пахло древесиной, бабушкиным шкафом и — если принюхаться — неприятно пластиком. Так пахнет искусственная ёлка. По периметру разместились яркие коробки для кукол в человеческий рост, как на витрине «Детского мира». Что поделаешь — люди любят нарядные гробы. А из ёлки Коля мастерил траурные венки.

— Что-то новенькое, Коленька? Точней — старенькое. Знакомое зеркало, — Серега обнаружил свою невзрачную персону с красными ушами в мутном треснутом стекле.

— Да вот, из школы привезли. Говорят: кроме тебя, Николай, никто не отреставрирует, возьмись, будь любезен, — Коля бережно провел ладонью по облупившейся бронзе старинной рамы.

— Сделаешь? Надо бы, так-то…

— Раму починю. А вот с трещиной как быть — пока не придумал. Чай-то будешь? — Коля, на ходу снимая ватную куртку, шагнул в кухню.

На электроплитке уютно заворчал чайник с земляничками. На столе, покрытом клеенкой, появилась вторая кружка — гостевая — с щербинкой, звякнула алюминиевая чайная ложка, завертелась выставленная эмалированная мисочка.

— Ты, Серёжа, в следующий раз в шапке приходи, — Николай накладывал варенье из банки в миску, маленькая кухня наполнилась ароматом осеннего сада, пряной листвы и детства. Когда от тяжести яблок в карманах съезжают штаны, их надо изо всех сил двумя руками тянуть за резинку вверх, иначе потеряешь. А ещё надо бежать, потому что и сад этот, и яблоки растила чужая бабка и она уже заметила воришек, размахивает клюкой и грозит на всю улицу детской комнатой милиции.

Таз и Лавр встречались в условленном месте за гаражами, поровну делили добычу, а иногда просто устраивали обжираловку — в соседском огороде всегда всё вкуснее. Те яблоки оказались крупной китайкой. У Коли свело челюсть и брызнули слёзы, а Серёга долго плевался, пытаясь избавиться от оскомины во рту. С горкой красивых, как нарисованных, яблочек расправились здесь же. Намалевали углём на кирпичной стене рожу китайца и расстреляли мишень яблочными снарядами, чтобы не смела китайская морда обманывать советских пацанов.

— Я, Коленька, в следующий раз внутри тебя ждать буду, не побоюсь твоих гробов, — Тазов обхватил руками кружку с горячим чаем и наслаждался теплом, — ты мне нычку показал. Знаю теперь, где ключ спрятан.

— Не получится. Я и сам понятия не имею, куда в следующий раз положу. Может, под коврик, может в карман.

— Тогда телефон куплю тебе на день рождения, — Серёга осторожно отхлебнул.

Коля приподнял клеенку, выдвинул ящик:

— Есть у меня телефон, — он пошарил в недрах ящика и аккуратно выложил на стол кнопочный обшарпанный «Алкатель», — вот. Мне Олежа Мизгирёв ещё в две втором году подарил. Только экстренные вызовы, — Коля еще раз запустил руку под стол, извлек зарядное устройство, в нескольких местах перемотанное синей изолентой, — хорошо, что напомнил. Подзарядить пора.

— Напрасный труд и перевод электричества, Коленька. Ты так и так никому не звонишь.

— Сказал же: для экстренных случаев, — Коля вставил штекер в гнездо, вилку в розетку, но включать аппарат не спешил. — А ты ко мне и сам придёшь, без всяких телефонов.

— Приду, куда денусь, — Тазов ёрзал на табуретке, его свербила новость. — Тут, Коль, такое дело: вечер встречи выпускников, помнишь? Традиция! И юбилей — двадцать пять лет. Как думаешь, может, Петрова приедет, ради такого случая перестанет нос воротить?

— Может и приедет, может и нет. Я её с выпускного не видел, — Коля всё-таки нажал кнопку включения, аппарат завибрировал, и Коля сразу перевернул телефон экраном вниз, накрыл широкой ладонью.

— А кто видел-то? — Серёга ботинками выбивал неритмичную дробь на полу, согревая ноги, — интересно — жирная? Коль, а вдруг приедет?

— С чего бы, Серёженька? Столько лет знать нас не хотела.

— Так — юбилей! Мне вот любопытно посмотреть на артистку нашу. Звезда все ж таки! Вот бы приехала, — мечтательно протянул Тазов.

— Ну, тогда без меня. Не охота старое ворошить, да и Машеньку жалко: Наталья точно набросится, — Коля внезапно разозлился. — Не пойду. Вареньице кушай.

— Ты, Коля, не друг, а портянка. Бог с ней, с Петровой. Не ездила сто лет — и не надо. Чё сразу не пойду-то? — Тазов хватанул большой глоток и задержал дыхание, — чё кипяток-то какой!?

— Сам хотел греться.

— Коль, ну ты подумай, ну как я без тебя? Народ спрашивать начнёт: где Коленька? Как он жив-здоров? Мне про гробы что ль твои рассказывать?

— Про себя рассказывай, — Лаврентьев наблюдал, как густое варенье растворяется в жидком чае.

— Не легче. Гордится вообще нечем: безработный-профессионал. Да еще чморить начнут: расписывать, как я в том году голый в тазике по лестнице спускался: «Тазик в тазике». С тобой никто не вякнет, постесняются. Пошли, а? Для меня вечер встречи — свет в окне, отдушина в жизни моей бесприютной, — распалялся Серёга, — я что, часто о чем-то прошу, Коля?

— А сидр из церковных яблочек?

— Так-то — дегустация! Если я его не попробую — кто качество продукта оценит? Ты ж не притрагиваешься! — Тазов с досадой ткнул ложкой в миску с вареньем, — тоже из церковных?

— Из них, из них, родимых, кушай, не стесняйся.

Тазов вскочил с табуретки, едва не опрокинув кружку:

— Да иди ты, Коля, со своими гробами! — он демонстративно шагнул в сторону входной двери и вдруг замер, прищурившись — вот не хотел тебе говорить, а скажу! Скажу, раз ты такой друг! Я тебя тогда, в школе, на собственном горбу тащил, не задумывался, что сам чуть тёплый. Ты, Коленька, может и жив остался только благодаря тому, что у тебя такой верный друг был. Герой. А ты… — Сергей дёрнул молнию куртки, скривившись, миновал разноцветье мастерской и затопал по аллее из крестов. — Кроме сидра ничего и не просил у тебя!

Коля медленно поднялся из-за стола:

— Разве не Олежа Мизгирёв тащил? — он догнал Серёгу почти на выходе, — говорили, что Олежа.

Мужчины стояли друг напротив друга в потёмках коридора. Арктические Колины глаза заблестели. Тазов радовался сумеркам, можно было не прятать бегающий от случайно шлепнутого вранья взгляд. Он поспешно открыл дверь и спрыгнул с крыльца. Дверь захлопнулась. Потревоженные кресты с грохотом завалили выход.

Коля вернулся на кухню и перевернул телефон. На мерцающем экране светилось сообщение: «Абонент «Машенька. Моя» звонил 6 раз». Коля нажал на кнопку вызова. Длинные гудки соединяли его с единственным номером, записанным в телефонной книге.

— Алё, Коленька! Здравствуй, родной. Наконец-то. Я с самого утра телефон обрываю, а ты все «абонент-не-абонент». Коленька, я всё решила!

— Я в тебе и не сомневался никогда. Ты у меня умница, — Коля улыбался по-отечески, на автомате теребил край шапки, которую снимал только в храме — Машенька вязала.

— Коленька, я приеду на юбилей выпуска. Я подумала: ну, сколько можно бояться призраков прошлого? Может, их и нет давно, а я столько лет потеряла, друзей не видела, тебя, — женский голос в трубке захлёбывался от волнения и восторга, сбивался, будто спеша высказать мысль, чтобы не потерять. Или не передумать, — а, может, ребята считают, что мне всё равно? Что я забыла? А я ведь не забыла ничего: ни школу, ни друзей, ни выпускной. Коленька, ты один все про меня знаешь, только ты и поддерживал меня все эти годы, несмотря на то что я натворила. Ты ведь им расскажешь, ты поможешь мне? Поможешь, как всегда?

— Но, Машенька, — Коля дождался секундной паузы в монологе собеседницы, — подумай…

— Нет-нет, не отговаривай меня больше, не береги, я всё решила. Нет сил прятаться от этих людей. Родных. Хочу всем в глаза посмотреть, и обнять, и попросить прощения. И жить дальше с лёгким сердцем, собой опять стать, а не проекцией, — Маша шумно вдохнула. — Я приеду, Коленька. Ты рад?

— Да, Машенька, конечно, Машенька.

Коля так долго держал кнопку отбоя, что телефон издал характерный прощальный звук и, мигнув экраном, погас. Коля швырнул его на место, с такой силой задвинул ящик, что Серёгина недопитая кружка все-таки не устояла, упала на бок и теперь остывший чай стекал по столу на табуретку, крупными каплями собирался в лужицу на холодном полу.

МИЗГИРЁВ

Тонированная девятка с рёвом обогнала черный Крузер Мизгирёва, заплевала лобовое стекло снежной жижей, и исчезла. Заплясали дворники.

— Давай-давай, наяривай, добрый человек, — Олег махнул лихачу и почесал лысину, — на трассе камера.

На экране смартфона высветился входящий вызов. Звуки Олег давно отключил — раздражают.

— Мизгирёв, слушаю. Еду с объекта. Все с домом нормально, ничего серьезно не рухнуло. С местными разрулил — организуем им благоустройство территории за счет «Стройсервиса». Напомни-ка, ты мне теща, чтобы перед тобой отчитываться? — в голосе послышались стальные нотки, — зам меня. Директора. Вот и замещай. Я свои сапоги без тебя знаю. Отбой.

110 на спидометре. Он чуть сбросил скорость — терпеть не мог нарушений. 109 — нормально.

— Мизгирёв. Слушаю! Проиграли торги? За что плачу дебилам? Сам решу. Отбой.

За окнами придорожные кусты слиплись в непрерывную сизую ленту. На обочине мелькнуло рыжее пятно. Олег вдавил тормоз.

— Да, дорогая. Молока куплю. У меня входящий. Целую.

Двойная сплошная запрещала разворот, машина резко сдала назад, замигали аварийные огни.

— Мизгирёв. Слушаю! Я подрядчик. Да, «Стройсервис». Буду. Отбой. — Олег открыл водительскую дверь, шагнул из машины, стараясь не поскользнуться в раскисшем снегу.

Сбитый пёс подтягивался на передних лапах, пытался выползти из грязной каши, незаметно скрыться, но задние ноги не слушались: волочились тряпками, а без них крупное мускулистое тело было не поднять.

— Здоровенный-то какой! А всё ж, не проскочил…Ты, рыжий, никуда не уходи пока, я сейчас.

Мизгирёв открыл багажник, переоделся из кашемирового пальто в видавшую виды камуфляжку, натянул рабочие перчатки. Достал два аккуратных свертка.

— Эх, только почистил салон, — он методично расстелил на заднем сидении полиэтиленовую плёнку, — ты как, дружище? Ещё здесь? — большое серое покрывало Олег разложил поверх плёнки, проверил, чтобы нигде не съезжало.

Собака, конвульсивно сучила лапами, медленно отползая с обочины в кювет.

— Ты это брось, рыжий. Сдохнуть в канаве никогда не поздно, это мы с тобой всегда успеем. Предлагаю подёргаться. Ты мне сейчас помоги, не ешь меня, ладно? — Олег наклонился над псом, примериваясь, как ловчее его взять. Рыжий предупреждающе зарычал. — Не, мы не так договорились, дружище. Вспоминай: ты меня не кусаешь, я тебя везу к доброму доктору. И тебе хорошо и мне спокойней. — Олег протянул руку, чтобы потрепать бедолагу по мокрой замызганной холке, пёс клацнул зубами в сантиметре от ладони. — Согласен, брат. Ты круче. Но это дела не меняет. Ты не смотри, что я здоровенный, это к вкусовым качествам не имеет никакого отношения. Так что, давай, поднимаемся шустрей, меня люди ждут. — Олег натянул на запястья манжеты куртки, прихватил пса под грудь и приподнял. Пёс вцепился в толстый рукав, с глухим рыком вгрызался, стараясь добраться до плоти.

— Молодец, парень, упёртый ты, — пёс уместился на сидении, но рукав не выпускал. — Да я, собственно, не возражаю. Нравится куртка — жри, всё равно не прокусишь. Её болгаркой-то не разрежешь. — Мизгирёв вытянул руку из рукава, оставил камуфляжку собаке, надел пальто и занял водительское место. — КЛМН, брат, нас с тобой весь мир потерял! Ты потерпи, нам еще в пару мест надо заехать.

Замигал телефон.

— Мизгирёв, слушаю!

Жизнь Олега Мизгирёва — отлаженный механизм. Вечный двигатель без сбоев, поломок и внештатных ситуаций. Крупная строительная компания, начавшаяся с одного кирпича, выигрывала тендер за тендером. Все знали: Мизгирёв — это надежность, обязательность, честность. Двухэтажный дом с садом, женой и двумя крепкими пацанами-погодками. Упругие, как резиновые мячики, круглоголовые — никаких сомнений, чьи дети — клонированная копия отца.

Два этажа, два гаража, два сына, две машины, два высших образования — строительное и экономическое. Всего ровно столько, сколько нужно для благополучия семьи. Меньше — плохо, больше — хуже в разы. Излишества Мизгирёв не понимал и не приветствовал. В семье было все — но не больше.

— У тебя, Олег Николаевич, как у Ноя, каждой твари по паре, — шутили коллеги.

— Нет, жена — одна.

Олег и чувствовал себя немножко Ноем. Собирал в своем ковчеге все необходимое, обустраивал, налаживал, снабжал — выполнял долг главы семьи. Очень успешно выполнял. Оставалось жить и радоваться.

На объект — стройплощадку, обнесенную высоким забором из горбыля, — крузер Мизгирёва влетел минута в минуту. Собравшиеся журналисты и недовольные общественники даже не успели завести разговор о скрывшемся подрядчике. Они переминались на слякотной площадке, для твердости забросанной досками.

— Сейчас будет весело, брат. Но быстро. — Олег потянулся за строительной каской, которую всегда возил на заднем сидении, — никуда не уходи, помнишь, да?

Рыжий клацнул зубами и не промахнулся.

— Твою ж медь, рыжий, я начинаю жалеть, что тебе перебило ноги, а не челюсть, — правый рукав быстро пропитывался кровью.

Кой-как обернув платком рану, Мизгирёв выпрыгнул из машины и повернулся в сторону задубевшего народа с картинно поднятыми руками и обезоруживающей улыбкой:

— Граждане, господа, товарищи! Я — Мизгирёв. Генеральный директор компании «Стройсервис». Знаю, что вы готовы были меня растерзать, но вас опередили, — Олег помахал криво забинтованной рукой. — У меня предложение: завтра в восемь тридцать сюда подъедет автобус и всех желающих моей крови отвезет в наш центральный офис. А сейчас, прошу прощения. Мне необходима срочная медицинская помощь, иначе, боюсь разочаровать вас в качестве жертвы.

Обескураженные общественники согласно закивали — не звери же, человек ранен, кто его знает — может, серьезно.

Олег вернулся к машине, достал из аптечки бинт и зубами разрывал полиэтиленовую упаковку.

Журналисты местных телеканалов обступили его, защелкали камеры:

— Господин Мизгирёв, как вы прокомментируете ситуацию со строительством муниципального детского сада? — красно-белый микрофон сунули к самому лицу.

— Оа иак, — он продолжал разматывать бинт.

— Олег Николаевич, ваше ранение — следствие конфликта из-за выделенного земельного участка? — выкрикнула бойкая девица.

— Угу, не поделили территорию кой с кем, — Олег с трудом справился с бинтованием, — не забудьте указать: преступник был рыжим.

Рыжий пес на заднем сидении лежал так, как будто с честью исполнил свой собачий долг — покусал чужака — и теперь может сколько угодно почивать на лаврах. Он опустил огромную угловатую башку на передние лапы, задние старался не тревожить и спокойно рассматривал Олега. Сначала тот был опасностью, потом врагом, а теперь — жертва. Можно расслабиться.

Олег тоже, считай, что расслабился: привычный порядок рассыпался на глазах.

— Одно дело я решил, о втором договорился, а вот молока Светлане Степановне купить все равно придётся самому, — Олег держал руль левой рукой, — и к доброму доктору нам теперь нужно обоим. Ты — с раной, и я — с раной. Оба-два — сраные. Ты, может, размечтался, что я тебя к себе домой заберу? Не надейся, — он наблюдал за псом в зеркало заднего вида, — а вот на кормежку можешь рассчитывать — обеспечу. Жри, сколько влезет, пока не сдохнешь. Сейчас отвезу тебя, вражина, в клинику и за молоком поеду. Мизгирёв, слушаю. Какая Елена Владимирова? Ой, Ленка! Привет, Ленка! Про юбилей? Конечно, помню. Что? Машенция согласилась приехать? Я буду, — он медленно опустил телефон, — отбой.

За забрызганным стеклом мелькала снежно-кустовая смесь. То ли кусты белые, то ли снег грязный — все смешалось и слилось. Стрелка спидометра вырвалась за сто двадцать.

НАТАША

Серый день. Безрадостный. Будто и не январский полдень, не разгар зимы с морозной солнечной свежестью прозрачного неба, а унылая хмарь конца февраля — с сизыми кислыми тучами и взбесившимся ветром. В такие дни хочется вздёрнуться на ближайшей осине. Спасает только то, что кругом одни березы, а удавленник, болтающийся на березе — не то. Совсем не то.

Наташа вышла из церкви святого Николая Чудотворца, задержалась на паперти, примерилась мысленно к каждому могучему дереву в березовой аллее, что любовно выращивалась прихожанами храма много лет: так и эдак прилаживала собственное безжизненное тело. Нет. Даже в новой норковой шубе. Некрасиво получится. Внутри церковной-то ограды повеситься.

— Повременю. — Она сдвинула с головы чёрный, расшитый пайетками, платок, обнажив такие же чёрные блестящие волосы. Ветер мгновенно растрепал причёску — гордость: ни единого седого вкрапления. Генетика хорошая, спасибо маме. Любая другая женщина в её ситуации давно бы побелела, превратилась в древнюю старуху. Но Наташе стареть нельзя. Ей ещё замуж выходить, детей рожать. Для этого и внешность, и здоровье потребуются. Хоть ей уже перевалило за сорок и позади три успешных брака, — стройность и упругость тела, красота сохранились почти нетронутыми, как в девичестве. Разве только чуть видимая морщинка между идеальных бровей и едва заметно опущенные углы рта выдавали собеседнику её возраст. И то — стоило Наташе улыбнуться, напустить в серые глаза света — и человек снова в замешательстве:

— Сколько лет этой прекрасной женщине? Двадцать пять? Тридцать два? Не больше тридцати пяти точно. Но это, прямо, крайний вариант. А! Еще и детей нет? Тогда двадцать пять. Без сомнений, всё у этой загадочной красавицы еще впереди.

Наташа тоже так думала: вся жизнь впереди, всё успеется, особенно дети. Пока молодая надо черпать жизнь полным ковшом, всё попробовать, везде побывать. И получалось ведь! Есть, что вспомнить.

Последние три недели Наташа только и делала, что вспоминала, перебирала собственную историю по минуткам, дням, десятилетиям, как на исповеди. Для этого в церковь и приходила. Вспоминать.

Никогда она верующей не была, а в школьные годы даже случалось в Пасхальную ночь смотреть на крестный ход, ржать над богомольными старухами. Висеть вместе со всеми на ограде церковного кладбища, повыше, так видней были «вредные суеверия», ногой опираться на деревянный крашеный крест ближайшей могилы, чтобы не сверзиться в апрельскую слякоть.

А нынче, после Рождества, ноги сами принесли в храм, она не собиралась. И платок нашелся — вместо шарфа надевала, и в юбке оказалась — как специально готовилась.

Служба уже закончилась, храм опустел. Догорали свечи в поставцах — благодарственные, поминальные. Лики святых уставились со стен строго и вопросительно: зачем пришла? Наташа и сама не понимала зачем. Пришла вот. Цокнула каблуками по плиточному полу и замерла — эхо разнеслось по всему помещению. Православные святые и мученики не спускали с неё настороженных глаз, сканировали душу, ворошили всё, что было спрятано внутри, но Наташа не желала открывать свои тайны мужчинам. Даже святым. Даже мертвым.

Богоматери с младенцами на длиннопалых руках казались добрей, милосердней. На цыпочках, стараясь не стучать, Наташа передвигалась от одной иконы к другой, всматривалась в лица Богоматерей — никогда не задумывалась, что Богородиц несколько — как так?

Всю жизнь Наташа предпочитала иметь дело с мужчинами: очаровывать, манипулировать, использовать — это получалось лучше всего. А женщины… Что с них взять? Не интересно.

А сейчас с согревшимися ногами, с немного закружившейся от запаха ладана и плавящегося воска головой, с бетонной плитой на душе, её потянуло к женщинам. Богородицам, Богоматерям. Бого-матери. Матери.

— Каково это — быть матерью? Держать на руках свое дитя? Своё дитя, с болью вырвавшееся наружу, в жизнь? Какова эта боль? Возможно ли её выдержать мне, как выдержали миллиарды женщин на земле? И доведется ли мне её испытать?

Врачи говорят — нет. После застарелой, вовремя не обнаруженной травмы — нет надежды ребеночка родить. Мужья уходят один за другим. Маги и колдуны не хотят связываться — возраст уже не тот — опасно.

— А ты что думаешь, Богоматерь? — Наташа беззвучно шевелила губами, отстраненно скользила глазами по пурпурному её плащу, сидящему на груди румяному младенцу, колоннам, расписанным богатым орнаментом. Но Богоматерь не смотрела на Наташу, не прощупывала праведным взглядом Наташино далеко не святое нутро. Она кротко и печально созерцала стоящего перед ней — нарисованной, как картина в картине, коленопреклоненного мужчину.

— «Нечаянная радость», — прочитала Наташа название сюжета. И вдруг улыбнулась, не специально, не от смеха, улыбка без спроса выпорхнула багряной бабочкой изнутри и коснулась губ, — самой смешно, ага. Побеседовала с Богоматерью. С ума не сходи, Наталья, — она резко развернулась и почти бегом выскочила за порог, широко распахнув массивную дверь, растревожив внезапной уличной свежестью, устремленное ввысь пламя свечей.

Наташа бежала прочь, преследуемая этой «нечаянной радостью», тогда, когда для радости не оставалось ни одного повода, и не было никаких сил отогнать это внезапное, почти забытое чувство.

— Бесплатная психотерапия, — так она объясняла себе, ставшие регулярными, беззвучные исповеди перед иконой «Нечаянная радость». Событие за событием, год за годом Наташа выворачивала перед ней свою жизнь, надеясь сама разобраться, понять, осмыслить. А Богоматерь слушала. Не отвечала. Пожалуй, это было самое ценное: не осуждала, не советовала, не завидовала и не сочувствовала. Просто дарила каплю нечаянной радости каждую встречу — как таблетку антидепрессанта мгновенного действия. Но после одной пилюли требовалось еще. И еще.

И Наташа снова шла в храм.

— Наташенька, а ты какими судьбами здесь? — Коля Лаврентьев прислонил лопату, которой разгребал кладбищенские дорожки, к металлической ограде прошлогодней могилы. Здесь была похоронена учительница истории из их школы. Калитку и ограду Коля сам сваривал прошлым летом. И ставил сам: надежно, добротно, так повернул калитку, чтобы даже зимой можно было навестить усопшую. И родственники пользовались преимуществом крайнего расположения могилки — приходили. На столике перекатывалось и раздувалось ветром ярко-желтое, прорезающее серость дня, пшено. Еще немного — и ни зернышка не достанется разжиревшим кладбищенским воронам. И горсть дешёвых «Барбарисок», чуть припорошенная колючками январского снега.

Наташа не сразу сообразила, что к ней обращается живой человек — теплый и говорящий — так была погружена в созерцание собственного трупа, нервно раскачивающегося на березе.

— Помолиться пришла? Ребёночка попросить? Давно пора, — Коля стянул брезентовые рукавицы и поднял упавший на снег Наташин платок, — с Богом-то оно надёжней.

— Не умею я молиться, Коленька, разговариваю просто, — она забрала платок и поплотнее укутала шею, — ветрено.

— Ну, у каждого свой путь к Господу. И шажочки у всех разные. А то, — пойдем ко мне, чайку попьем, побеседуем? У меня в мастерской тепло, варенье из яблочек.

— Домой пойду. Наговорилась, — Наташа кивнула в сторону храма.

— Как знаешь, как знаешь, Наташенька, — Коля подхватил лопату, — до калитки провожу тебя и греться пойду.

Они молча шли по березовому коридору, между могил давно и недавно умерших людей. И это было Наташе так странно: сколько раз за последнее время она по пути в церковь побывала здесь? Десять? Двадцать — если считать путь туда и обратно? Может и больше. И неизменно неподвижность церковного кладбища заставляла Наташу чувствовать себя особенно живой. Где-то на уровне биологических инстинктов шевелилось эгоистичное удовлетворение: «Я жива. А вы — уже нет.»

Может, это осознание и было причиной ее «нечаянной радости»? Тогда почему сегодня она чувствует только тягучую тоску? Почему именно сегодня ни разу не отказывавшая терапия не сработала? Пора увеличивать дозу: учиться молиться, смиренно склонять голову, плакать, падать ниц, просить — такова цена минутного просветления?

— Чуть не забыл, Наташенька, радость-то какая, радость: Машенька нынче на встречу выпускников приедет, птичка наша перелетная, — Коля вытянул из кармана засаленной рабочей фуфайки скомканный носовой платок — желтый в зеленый горошек, — так не вязавшийся с монохромностью дня и ситуации, промокнул увлажнившиеся то ли от ветра, то ли от нахлынувших чувств, глаза и шумно высморкался.

Наташа остановилась:

— Откуда знаешь?

— Так люди вокруг — в храме, на кладбище — сказал кто-то, — Коля снова задудел в платок, прикрыл лицо, — хорошо-то как, да, Наташенька? Столько лет прошло, а гляди — через недельку и повидаетесь, обниметесь.

Наташа внутренне сжалась под его умилённым взглядом. Ей показалось, что этот несуразный увалень, похожий сейчас на одного из иконописных святых, так же как они — лики — прощупывает её мозг, проникая через него прямо в душу, туда, где давным-давно спряталась и завязалась в тугой узел ненависть. Нашарит ли он концы заскорузлой, ссохшейся за годы, веревки, что только что начали расползаться, ослаблять затяг, готовясь выпустить наружу то, о чём лучше бы никому не догадываться? Почувствует ли?

— Да, Коленька, хорошо. Очень хорошо. Скоро встретимся, — кивнула и Наташа зашагала прочь, спиной ощущая, как Коля шарит под доской, отыскивая спрятанный ключ от мастерской, как невыносимо долго ковыряется малиновыми замерзшими пальцами с ключом в замке, как целую вечность оббивает валенки от снега, гулко топает по деревянному крыльцу, как, наконец-то, захлопывается за ним входная дверь.

Наташа развернулась и, поскальзываясь, бросилась назад, в храм, мимо Колиной теплой столярки, по березовой аллее, мимо ухоженной могилы учительницы с пшеном и конфетами. На бегу кой-как натянула платок, зацокала по полу, забыв, что каблуки стучат, рухнула на колени перед иконой-психотерапевтом — точь-в-точь, как нарисованный грешник, и наконец, заплакала:

— Вот она… Вот она — истинная нечаянная радость… — можно ослабить узел, стянувший душу, распустить, дать себе волю. Наташа улыбалась и плакала, плакала и улыбалась, шепча, — спасибо, спасибо тебе!

— Радуйся, Радость всему миру Родившая. Радуйся, яко пламень страстей наших угасаеши. Радуйся, благ временных Ходатаище. Радуйся, нечаянную радость верным Дарующая, — гулко зазвучали слова Акафиста, улетая под своды храма, — я давно за тобой наблюдаю. Пришла-таки, вижу, нечаянная радость?

— Пришла, батюшка, — Наташа, не вытирая слез, поднялась с колен и склонила голову перед священником, — благословите рабу божью Наталью?

— Благослови, Господи, — рука мягко опустилась на голову, покрытую черным платком. Наташа засияла — пайетки отразили и многократно умножили свет свечей.

Воодушевленная, Наташа вылетела на паперть, забыв перекреститься: а смысл? — сюда она больше не придет. Березы уже не казались зловещими виселицами, скорей — молчаливыми стражниками мёртвых.

Вот и она — та самая могила. Наташа шагнула с центральной аллеи, распахнула калитку, прошла натоптанной тропкой к кресту, уверенно смахнула перчаткой налипший снег с таблички и улыбнулась еще шире, еще светлей. Теперь ей хотелось хохотать. Не скрываясь, без стеснения. Она сгребла со столика поминальные «барбариски», сунула в карман шубы, и только оказавшись за церковной оградой рассмеялась звонко, не сдерживаясь, в полный голос.

На кресте значилось: Пахомиева Мария Дмитриевна. 1932-2019