Послезавтра летом

Ксения Смирнова, 2023

Маша думала, что совершает подвиг, наказывая себя за ошибку юности. Она на много лет избавила школьных друзей и любимого от своего присутствия. Сбежала, искупая вину перед ними.Но, когда тебе за сорок, а счастья в жизни нет, остаётся только искать его обрывки в прошлом.Маша возвращается в родной город и обнаруживает, что навязанная ей вина – ложь, единственный друг – предатель а, собственная жизнь – фальшивка.И только любовь осталась прежней. Незыблемой, как старая школа.К чёрту подвиги. Как вернуться назад?

4

Дома — пятиэтажные коробки — построили в середине восьмидесятых. Как-то разом, на месте пустыря, заросшего бурьяном, с деревянным колёсным колодцем посередине, выросли два панельных многоквартирника.

Совсем недолго первые жители ходили за чистой вкусной водой на колодец, гремя цепью, спускали общественное оцинкованное ведро в прохладный, пахнущий прошлой эпохой, бревенчатый стакан. Недолго пришлось им терпеть мучительные ритмичные звуки гигантского метронома — забивали сваи для третьего дома, готового вот-вот появиться.

На стройке было сломано несколько ног, получена страховка за две-три ушибленных руки. Юное население не смущали ни торчащая из бетонных плит арматура, ни пустые лестничные пролёты. Детям нравилось: свесишься с высоты пятого этажа и кричи, сколько хочешь, запускай эхо по скелетам будущих квартир, где совсем скоро появятся занавески-задергушки, заработают телевизоры, а в подвалах с самодельными сарайками завоняет кошачьей мочой.

А пока и кошек не было, только гнил в углу недостроенного подъезда труп неудачливой собаки, которая по дурости вбежала по ступеням на верхний этаж, а там — кто его знает? — сама спрыгнула вниз, или помогли? Школьники водили малышей смотреть на труп и пугаться. Да мало ли прелестей на стройке? Надо не упустить возможности, потому что было совершенно ясно: стройка — это ненадолго. Новый район сформирован, практически заселён и назван в народе «Панельки».

Всё население «Панелек» с шести до семнадцати лет автоматом приписали к старейшей школе города. Здание школы, хоть и отвернулось фасадом от легкомысленных свеженьких пятиэтажек: ладно, мол, живите, не таких видали, но служило одной из сторон замкнутого квадрата. Главной стороной. Основанием.

Школа как бы спрятала за кирпичной спиной юных обитателей «Панелек», без раздумий взяла на себя ответственность за их настоящее и будущее: вот ваши дома, вот ваш уютный двор и ваша школа, птенцы.

Раз вы теперь здесь, то и будьте здесь.

МАША

ФЕВРАЛЬ 2020

Школа. Всё те же два этажа кирпичной дореволюционной гимназии, со стороны фасада оштукатуренные и покрашенные в нездоровый персиковый. Козырёк крыльца — он же крыша. На крыше — балкон с низкой металлической оградой, которым никто никогда не пользовался. На него и выхода-то нет — только не открывающееся окно актового зала. Зато там стоит скульптура «Девочка с курочками». И, собственно, курочки имеются, и то, чем кормить, скорей всего, тоже есть, — гипсовое, щедро залитое серебрянкой — только разве рассмотришь снизу? Отлично видно только пару молодых голых березок: «Девочка, кормящая курочек, на школьной крыше в зимнем лесу». Бред какой-то.

Два школьных крыла по чётким линиям выстроены буквой «П». Они бы, может, и хотели расправиться крыльями, подняться над архитектурной мыслью, хотя бы как «Х». Да курочки не летают, девочка их исправно кормит уже почти век, не до полётов.

Маша вытряхнула из пачки сигарету, прикурила, затянулась. Обычно вкусный ментоловый дым неприятно царапнул горло: «Четвёртая подряд, пожалуй, перебор». Пачка отправилась в карман необъятного пуховика-«одеяла». Уже с полчаса Маша топталась на школьной площадке, с торчащими из сугробов турниками, пустыми глазами шарила по глухим торцам завернутых крыл, туда-сюда бродила вдоль пристройки-столовой.

«Счастье, — думала, — счастье, что родители переехали в частный сектор на окраине города почти сразу после выпускного». Сама собой исчезла мучительная необходимость наблюдать все это: школу, «Панельки» каждый приезд домой из окна родительской квартиры. Почти удалось забыть, отодвинуть, спрятать от себя воспоминания.

И вот — опять. Ноги не несли к школьному крыльцу. Слишком там все было вечным. Неизменным. Тем самым.

Спасибо пластиковым окнам — с ними как-то легче. Когда Маша училась в школе, старые рамы заклеивали на зиму сами ученики. Изношенная простыня, брусок хозяйственного мыла, ругань, кому замачивать тряпочные полоски в липком вонючем растворе и тепло в кабинете на всю зиму. Теперь не так, нет той романтики во благо общего дела. Да, может и лучше, меньше возни.

Маша вцепилась в эти новые рамы, как в спасательный круг: я здесь и сейчас. И школа хоть и та же, но для нее тоже прошло четверть века. И дети там поменялись сто раз, и учителя. Да ты заходи, не бойся, сама увидишь.

Недокуренная сигарета — пятая, шестая? — улетела в сугроб. Совершенно по-свински.

— Хрюкнуть не забудь, Машуня, — донёсся ворчливый голос, такой родной. Маша не слышала его с выпускного, если не считать постновогоднего телефонного разговора в машине, — сразу видно, давненько тебя никто не воспитывал.

Маша обернулась. Лена Владимирова в одной руке держала букет роз, а другую приглашающе распахнула, — иди, блудная дочь, припади к материнской натруженной груди. — Маша на негнущихся ногах подошла и ткнулась носом в холодную плащевку Ленкиного пуховика. Владимирова крепко прижала подругу к себе:

— Губы закатай, испачкаешь помадой. Фу, какая ты вонючая, Машка!

— «Кисайс кисайс», мой любимый аромат, — говорить с поджатыми губами было неудобно. И вообще, слова сейчас были неудобными. Нелогичными, глупыми, избыточными. Зато очень уместна была Владимирова, с безупречно выпрямленными светлыми волосами, идеальным макияжем. Как в юности: придёт вовремя, возьмёт за руку, утрёт сопли, даст пинка и сопроводит в светлое будущее. Даже розы на фоне февральских сугробов в Лениных руках были кстати.

— Папиросы твои любимые, аж дышать нечем!

Маша, бодаясь, выпростала лицо из-под съехавшей вязаной шапки, посмотрела снизу вверх:

— Не будешь обнимать? — и сильней сцепила руки, сомкнутые за спиной подруги. Нельзя было потерять опору, которую она только что обрела.

— Ещё чего? — Лена игриво стиснула Машу, — жамк-жамк! Господи, Петрова, вроде, взрослая женщина, а подержаться, кроме пуховика, не за что. Ну, довольна, дрищ?

— Угу…

— О, да ты синеешь, Снегурочка. Ну-ка, быстро в школу. Сама околела, хоть цветы пожалей. Наши все там, только мы с тобой шляемся.

— Как и раньше, — Маша ледяными пальцами вцепилась в Ленину руку, — я боюсь.

– — Чего это? Ничего не рухнуло. Я весь последний год сюда, как на работу — Сонька выпускается из одиннадцатого, Ванька из девятого, Лёнька из началки — прикинь, мне повезло? Родительские собрания без конца. Вон, смотри: девочка курочек кормит на крыше, кто её новой рукой снабдил? Ты, Петрова. Да и вообще — все и всё давно забыли — Владимирова потопала, чтобы отряхнуть снег с элегантных ботильонов и приглашающе открыла дверь.

Маша вдохнула чуть спёртый воздух узкого коридора: запах растянутых колготок в резинку и лыжной мази, ссохшихся сандалий и потных кед. Раньше здесь переобували сменку, теперь даже лавочек нет, а запах остался. Или память о нём.

— Всё по-прежнему в школе. Заходи, Петрова, не ссы.

— Этого и боюсь…

— Описаться? — Владимирова вытаращила и без того круглые карие глаза.

Хохот разорвал гулкую тишину коридора, запрыгал по крашеным бежевым стенам — Маша помнила их зелёными — стукнулся о высокий потолок, распахнул последнюю дверь в прошлое и ворвался в старую школу вместе с подругами.

Машу отпустило.

Налево — учительская, библиотека, крыло начальной школы, узкий перешеек-коридор, столовка и спортзал. Направо — кабинеты предметников, древняя кованая лестница — сколько народу сверзилось! На втором — актовый зал и опять кабинеты, кабинеты, кабинеты.

А прямо — почти глухая стена гардероба. Вот оно. Гардеробом накрепко привязаны к земле два школьных крыла. Цепкими крючками на тусклых металлических вешалках впивается он в их кирпичные бока: вы здешние, местные, вам никуда не надо. И что, что окна ваши — огромные, светлые, наполненные небом? Вы — крыла, не крылья! Мрачный гардероб — ваша основа, незыблемость и прочность. Ваша Девочка. И пока она стоит на крыше — курочки не улетят.

— Маш, да что с тобой такое? Сменку-то взяла? Переобуешься?

Катюха Горячёва налетела как красное кудрявое цунами, только успевай уворачиваться от алых помадных следов:

— Ленусик! Ты, как всегда, секси-шмекси! Умри всё живое, какая жо… женщина! — громыхала Катюха на весь школьный коридор. — А блузка! А волосы! А джинсы! Ну почему эти ноги достались тебе, а не мне, а?

— Тебе, Катерина, грудей отвесили, вон, из-за тебя Петрову обделили.

— Ей сиськи без надобности, — Катя сгребла Машу в охапку, — Машуня! Сколько пьяных лет, сколько лихих зим? Че тебе ничего не делается-то? Как девочка! Маленькая собачка — до старости щенок!

— Пожилой морщинистый щенок. Шарпей, — выбравшись из бесформенного пуховика, Маша оказалась в темно-бирюзовом платье-футляре, подчёркивающем её хрупкую, почти мальчишечью фигуру.

— И как это называется? — Горячёва упёрла руки в бока и делано подняла брови. — Две красотки и красный шар? — Девки, как я соскучилась, родные! — круглый Катюхин нос подозрительно зашмыгал, а взгляд увлажнился.

— О, только не реветь, потом поревёшь. Идёмте уже в зал, все наши там! — Лена потянула Катю и Машу к лестнице в актовый зал, откуда доносился многоголосный шум.

— Я догоню, телефон в пальто забыла, — Маша остановилась у первой кованой ступени и осмотрелась.

В рекреации под лестницей раньше висело огромное старинное зеркало в массивной резной раме. Около него вечно крутились старшеклассницы, а потом и она сама с подружками там красила губы и причёсывалась. Это зеркало — единственное в школе, в которое ей удавалось смотреться, не подпрыгивая — всегда завораживало Машу, заставляло задумываться о вечном. Сейчас на его месте красовался стенд с портретами руководства страны. Зеркала не было.

— Ну, вот. Не только пластиковые окна, — успокоила себя Маша, — школа меняется. И у тебя, Петрова, все изменится. Вот увидишь.

Маша вернулась в гардероб, непривычно для него набитый взрослой одеждой, отыскала свой пуховик, полезла в карман за телефоном и боковым зрением зацепилась за что-то блестящее. Вот оно, зеркало, стоит в углу. Выбросить нельзя — реликвия, реставрировать — дорого, оставлять на видном месте такую жуть, рядом с президентом и мэром — стыдно. И, к тому же опасно: зеркало треснуло еще в девяносто пятом, когда Маша заканчивала школу. Видимо, решили, что здесь самое место. Незыблемый гардероб и вечное зеркало — свидетели эпохи, через которых прошел каждый ученик школы.

Маша рассмотрела отражение. Серенькие волосы забраны в жидкий хвостик, мешковатые джинсы, на два размера больше специально порваны на колене. Белая футболка с «Нирваной» — тоже огромная — небрежным узлом завязана на боку, на плече мешок из грубого льна-бортовки, расшитый бисером и увешанный значками и побрякушками. Руки до локтей обвязаны фенечками, звенящими браслетами. Тёмно-синие туфли без каблука, с веселыми бантиками. Один бант держится на невидимке, поэтому носить туфли можно только на босу ногу. Наплевать, что острый краешек невидимки больно царапает по среднему пальцу, зато колготки не порваны. А носки с туфлями только позорники носят.

И глаза. С битым зеленым стеклом внутри. Ещё говорят — бутылочного цвета. Этот взгляд из зеркала пялился Маше в душу. Бесцеремонно, по-хозяйски уставился точно туда, где прятались школьные воспоминания. Туда, куда Маша не пускала даже саму себя, маскируя, перекрывала другими. Через эти зелёные битые стёкла память зашевелилась, принялась разматывать моток колючей проволоки.

Маша зажмурилась. Провела рукой по светлым пушистым волосам — нет никакого хвоста. Дотронулась тонкими пальцами до древней коричневой, облупившейся по краям амальгамы — зеркало. Старое, искажающее, с некрасивой трещиной, но это обычное зеркало. А когда вновь открыла глаза — увидела его.

Как понять, где внутри человека находится сердце? Когда оно начнет вырываться наружу. Как осознать важность устойчивых крепких ног? Когда ты перестанешь их чувствовать.

Олег Мизгирёв возвышался за Машиной спиной и улыбался её отражению. Он был такой же, как тогда. Как всегда: уверенный, спокойный, очень надёжный. Только лысый.

— Мизгирёв, ты лысый, — нужно было что-то сказать, сердечная пульсация оглушала.

— А ты, Машенция, — просто красавица!

— А ещё — «Умница и талантище». Я помню, Олег. — Маша повернулась к нему лицом, — только всё это очень субъективно. Ты уже видел наших?

— Меня за тобой послали. Говорят: без Петровой и начинать не будем! Идём? — Олег протянул широкую ладонь.

— Не смеши меня. С каких это пор кто-то осмеливается послать Олега Мизгирёва?

— Только когда дело касается Марии… — он замялся.

— Петровой. Марии Петровой. Не взяла фамилию мужа, — Маша на мгновение смешалась, и торопливо добавила — бывшего мужа… — она коротко хлопнула Олега по руке: «Зачем сказала, дура, кто тебя за язык тянул? Ну ему-то что за дело?» — Бежим! Там уже музыка заиграла! — Она прошмыгнула мимо Олега, стараясь не коснуться его, не дышать, не смотреть, не чувствовать. Не помнить. Ничего не помнить.

Но сразу вспомнила всё.

ЛЕТО 1994

После окончания десятого класса народ рванул на каникулы, как в последний раз. Да это и был тот самый последний раз. Следующим летом — экзамены, выпускной, снова экзамены и неизвестная желанная взрослая жизнь. А пока — свобода и никакой ответственности.

Открытая на все лето дискотечная клетка в парке стала сосредоточением молодежной жизни города. Все ходили на пляски. Парни высматривали девиц снаружи, а девчонки с удовольствием танцевали внутри. По пятницам и воскресеньям Петрова с Владимировой ошивались за оградой и пялились на танцующих, а в субботу, когда народу побольше, покупали в кассе-будочке серые ворсистые билетики. И теперь уже те несчастные, кто остался за решетчатым, выкрашенным голубой краской, бортом корабля удовольствий, наблюдали за их бесшабашными плясками.

В ту теплую июньскую субботу Маша Петрова нацепила короткую джинсовую юбку и любимую майку. Но главными в наряде были новые туфли. Темно-синие, с кокетливыми бантиками на блестящей пуговице. Жаль, что без каблука. Обувь для Маши всегда оказывалась проблемой номер один: девушка взрослела, хорошела, а нога её не желала расти. Кто будет шить нормальную обувь с каблуком на тридцать четвертый размер? Нет дураков. Не бывает таких ног у взрослых российских женщин. Добро пожаловать в «Детский мир»: цветочки-ремешки, сандалики-тапочки — все для вас. С бессильными слезами Маша обшаривала рыночные палатки — только детский ассортимент. В тряпочных тапках разве можно было ходить на дискотеку? Позор один! И вот, когда из-за отсутствия приличной обуви почти было принято решение все лето сидеть дома, случилось чудо.

Мамина подруга из Таллина прислала невероятные туфли с бантиками. Взрослые! Тридцать четвертого размера! Машины каникулы были спасены — в таких модных туфельках не стыдно хоть на дискотеку, хоть на прием к английской королеве.

Маша и чувствовала себя королевой. Вышагивала через всю асфальтированную танцплощадку — не спеша, вальяжно переставляя ноги и сияя, как начищенный пятак: «Смотрите, акселераты, гулливеры, стандартно растущие организмы! Не только на ваши великанские нормальные ноги шьют обувь взрослых фасонов. Мои туфельки, между прочим, из Таллина. А это по нынешним временам — Европа!» Нужно было, чтобы все видели: она добыла-таки новые классные туфли.

— Артистка-то наша сегодня, прям, в ударе, — фыркнула Наташа и бросила сумку с позолоченным крокодильчиком в центр круга, — здесь встанем. Девчонки окружили модную сумку и ритмично задвигались в свете фонарей.

Машу распирало. За полтора часа она успела наплясаться, обойти все знакомые компании, со всеми потрындеть и невзначай продемонстрировать обнову.

— Машка, хватит выпендриваться, это всего лишь туфли! — Наташа привыкла, что она в центре внимания, а Петрова нагло лезла с разговорами ко всем подряд.

— Это для тебя, приземленного существа, всего лишь туфли. А для меня — вдохновение! — поддразнила Маша, — я сейчас на этом вдохновении к кому угодно подкачу. Хоть к Вадиму Соколову, спорим?

Вадим — двадцатилетний громила в настоящем — не польском — адидасовском костюме, никогда не покупал билета, никогда не танцевал, а сидел на эстраде, рядом с диск-жокеем, грыз килограммами семечки, курил модный «Camel» и высматривал девчонок посимпатичней, в основном из эстетических соображений. Чего-чего, а читать Соколов научился, с Уголовным кодексом ознакомился и уважал. Все знали — он не связывается с малолетками. Но пигалице Маше Петровой это и так не грозило — Соколов не любил тощих.

— Давай-давай, рискни здоровьем. А мы посмотрим.

— Я — девушка свободная, могу себе позволить, — Маша была полна решимости.

Поплыли тягучие ноты прекрасной плакальщицы Тани Булановой. Несколько девиц повисли на своих парнях и закачались в такт медляка. Остальные потянулись к выходу. Кому охота на глазах у всех жаться к стенке, ожидая случайного приглашения? Лучше уж намотать кружок-другой снаружи, стрельнуть и выкурить сигаретку. Клетка почти опустела. Как в законе сообщающихся сосудов. Это из физики. Или там о другом? Физику Петрова никогда не понимала.

— Очень удачно, пусть все видят, — Маша, на кураже направилась прямо через центр площадки к эстраде, подошла вплотную к высокой сцене, задрала голову и что-то прокричала диск-жокею — из-за музыки слов было не разобрать.

— Маленькой принцессе Марии очень нужно сказать что-то важное одному человеку, поэтому мы объявляем белый танец! — прозвучал густой микрофонный голос из глубин аппаратуры. И все увидели, как Вадим Соколов ухмыльнулся, кивнул, стряхнул шелуху прямо под пульт, спрыгнул на асфальт и, обхватив тоненькую Машу здоровенными лапищами, стал переминаться с ноги на ногу. Когда он обнажал в подобие улыбки крупные кукурузные зубы, Маша заметила застрявшие между ними остатки семечек, почувствовала противный запах кислого мужского пота и вообще, убедилась, что качки ей не нравятся. Но разве это было важно?

Они молча танцевали. Своеобразно, неуклюже, без удовольствия, но — танцевали. Петрова выиграла.

— Ну, пигалица! — Наташа демонстративно вышла из клетки.

Медляк доиграл, диск-жокей махнул рукой: запускай, мол. Суровые охранники покинули пост и на две финальные песни в клетку хлынула толпа безбилетников, спешащих захватить чуть-чуть дискотечной радости.

Народу набилось, как сельдей в бочку. Не успела Маша сделать демонстративный реверанс, как ее оттёрли от Соколова. Со всех сторон замахали руками, завиляли задами. На халяву дрыгались все, кто обычно отирался снаружи, делая вид, что не очень-то и хотелось. Все до единого. Торжествующая Маша, приплясывая, высматривала в толпе своих.

А потом всё кончилось разом: движения утратили лёгкость, походка — грациозность. Маша почувствовала, что припадает на правую ногу, потом осознала боль в левой и бочком-бочком через узкую калитку «клетки», не дожидаясь девчонок, улизнула из пределов видимости. Кой-как добравшись до скамейки в темной глубине парка — нельзя никому показывать свои трудности — Маша стянула туфли. Тётушка Европа и её натуральная кожа сыграли злую шутку с российской школьницей: на обеих пятках вздулись огромные водянистые мозоли.

— Вот подстава… — стискивая зубы от боли, Маша нажимала на волдыри, пробуя выдавить мерзкую жидкость. Но пятки не поддавались. Они, как и туфли-предатели, были сделаны из прочной жесткой кожи.

Тихо матерясь, босая Маша полезла через кусты в дебри бывшей клумбы — там точно должен быть лопух, а его можно свернуть и подсунуть под больные пятки. В темноте вся трава сливалась в единую массу, и сколько Маша не шарила руками — никаких дурацких лопухов не обнаружила.

— Вся страна крапивой заросла! — выбираясь из зарослей, она терла обожженными ладонями искусанные коленки и икры, отчего крапивный зуд только усиливался, — плевать, здоровее буду.

Маша плюхнулась на скамейку, собралась с духом. Бережно вставила ступни в туфли — терпимо. Осторожно поднялась на ноги — и вскрикнула: твердые задники впились в пятки, прижали мозоли. О продолжении танцев не могло быть и речи — до дома бы доползти.

— М-да, всю жизнь чувствовала себя Золушкой, а как только получила туфельку — резко стала Золушкиной крупногабаритной сестрицей, — Маша с досадой скинула злосчастные туфли. Глаза привыкли к темноте, стали различать детали, но лучше бы не привыкали.

— Нет-нет-нет-нет, пожалуйста, только не это! — Маша стояла босыми ногами на траве, а рядом, отдельно и независимо стояли туфли. Две штуки. А бантик с золотой пуговицей только один.

— Сволочь накачанная! Всё-таки наступил на ногу! Все сволочи! — Маша заморгала часто-часто, чтобы слёзы не размазали тушь. Хотя, кому в этом сыром летнем мраке было интересно состояние её макияжа?

Музыку и свет на дискотеке давно выключили, аппаратуру заперли в специальной кандейке, на калитку повесили замок. Соколов точно снял какую-нибудь совершеннолетнюю шалаву, а Ленка с Наташкой упороли домой — не шататься же юным девушкам по не освещенному парку.

— А мне, похоже, придётся ещё пошататься, — Маша, ойкнула с непривычки, ощутив босыми ступнями все неровности растрескавшейся асфальтированной аллеи, подхватила покалеченные туфли и побрела в сторону тёмной пустой дискотечной клетки. Бантик нужно было найти.

Всё-таки, зря ругают Советский Союз! Не за страх, даже не за зарплату работали люди, а на совесть. Вот, к примеру, обычная танцплощадка с эстрадой, казалось бы, а ведь не попадёшь внутрь ни за какие блага мира, если билет не купил — неприступная крепость.

Асфальтированный кругляш окружен парапетом-фундаментом, как бортик цирковой арены, только выше. Наверное, чтобы парням снаружи, было удобно облокотиться и смотреть на дрягающихся внутри девок. Ни один заштукатуренный кирпичик не шелохнётся. Из парапета через равные промежутки — кто-то ведь измерял! — растут ввысь прочные металлические прутья, накрепко соединенные металлическими же перепялинами. Попробуй, согни, — себе дороже. Через пять метров в сторону неба, каждый, как положено, заканчивается острой пикой. Так что, если ты всё же долетел до конца ограды, — может, добросили тебя добрые люди, — знай: повиснешь на остриях, как жук на иголке, только ножками ещё посучишь чуть-чуть.

Калиточка узенькая, а замок на ней — амбарный. Ключ охранник под сердцем, как дитя, носит, специальный внутренний карман к куртке-джинсовке пришит.

Не попасть, короче, никак.

Маша чувствовала — бантик внутри — где ему ещё быть?! И если его не достать сейчас — можно выбросить и туфли, и лето в помойку. И жизнь в помойку! На фиг жизнь, если нет туфель? Как жить босиком?

Прутья-прутья-прутья, задняя стенка деревянной эстрады. Прутья-прутья-прутья, калитка на замке. Маша несколько раз обошла клетку, кое-где попыталась просунуть голову между железяками.

— Говорят же умные люди: «Голова пролезет — всё пролезет».

Голова не лезла.

— Вот для всего я мелкая! Для всего! А когда действительно надо быть мелкой — слишком большая башка.

Эстрада, куда прятали аппаратуру — досочка к досочке — ни дыры, ни щели: внутрь не пробраться. Только поджигать. Маша пару раз задумчиво щёлкнула зажигалкой:

— Не, жалко…

Во мраке кто-то завозился, зашуршал.

— Внутри? — обрадованно прислушалась Маша, — может не все ушли?

Но звук больше не повторялся, только откуда-то сверху на неё шлёпнулась сухая ветка.

— Давайте ещё побьём меня, мало проблем-то? — Маша задрала голову, и увидела, что на клёне, ветка которого почти достаёт до шиферной крыши эстрады, сидит едва различимая ворона. — О, а я не так уж одинока, как казалось. Спасибо, мой призрачный друг. Только: тс-с! Никому не говори!

Маша аккуратно поставила туфли у парапета и полезла на дерево.

Вот где пригодились и миниатюрность, и бараний вес: не прошло и пяти минут, как она оказалась на крыше эстрады.

Волнистая шиферная поверхность приятно холодила свезённые на дереве колени, исколотые ступни и ободранные ладони. Стоять в короткой юбке на четвереньках в полной темноте и одиночестве — то еще удовольствие. И Маша поползла. Сантиметр за сантиметром, почти на ощупь, добралась до края крыши. По ощущениям — ровно середина. Хоть вправо, хоть влево — тьма и страх. Маша с опаской взглянула вниз и ничего не увидела. Вообще ничего. Темнота была одинаковой густоты и плотности что на крыше, что рядом с ней. Но попробуй, сделай неверное движение…

«Если ты долго смотришь в бездну, бездна также будет смотреть в тебя» — вспомнилось философское выражение.

— И что мне теперь делать? Прыгать, как думаешь? — Маша прикинула высоту — метров пять, не меньше, как минимум перелом — и решила лезть направо. — Господи, какая ты дура, Петрова! Вечно тебя на подвиги тянет, — ругала себя, подбираясь к углу крыши эстрады, примыкающему к остроконечной решетке, — давай ещё, повисни, как миленький богатенький Буратино на этих чёртовых гвоздях, а еще лучше — сразу вниз и всмятку: вот обрадуются-то завтра охранники!

— Карр! — ворона на клёне поддерживала, как могла.

— Не говори под руку! — рявкнула Маша, — мамочка, мамочка… — она уже нашарила железную перепялину, крепко ухватилась, подтянула тело к краю и осторожно свесила левую ногу. — Нет там никакой опоры, пустота. Руками держись, идиотка, — Маша ещё немного сдвинулась со спасительного твёрдого шифера и повисла на руках. Воткнула ноги между остывшими прутьями, чтобы хоть чуть-чуть замедлить скольжение, перехватилась ладонями за вертикали и съехала вниз.

Босые ступни больно ударились о парапет, сердце выпрыгивало, но Маша была внутри. Она снова победила.

— Ну, где ты мой маленький бантик? — она поплевала на горящие от трения ладони, растёрла пыль, — ой-ё… — лизнула ссадины, чтобы облегчить боль и зачмокала, выталкивая изо рта частичку приставшей оградной краски.

— Глаз выколи — не видно ни хрена, — до мрака парка не доставал свет окон далёких пятиэтажек, тем более, не попадал на танцплощадку.

— Ку-ку! Бантик, — разговоры вслух немного успокаивали, — я тебя найду и навечно присобачу. Мы с тобой ещё на выпускной сходим. Ку-ку! — Маша мелкими шажками принялась обшаривать внутреннее пространство клетки по спирали, постепенно двигаясь к центру.

Где там они с Соколовым топтались? Где-то в середине, хотя после нашествия халявщиков, бант могли запинать куда угодно, даже наружу выбросить. Но Маша-то внутри. Маша добралась. Значит — всё верно, всё правильно. Иначе для чего такие жертвы?

От ледяной ступни что-то неприятно отскочило. Маша вскрикнула и тут же упала на колени, ощупывая руками затоптанный асфальт.

— Есть! Спасибо-спасибо-спасибо-спасибо! Видала, ты! — прячущаяся в темноте ворона даже не соизволила каркнуть, когда Маша откопала из кучи пыли смятый кусочек кожи с блестящей пуговицей. — Отмоем, расправим, главное — нашла.

— Теперь домой, — Маша победно направилась к запертой калитке. — Твою ж мать…

Забраться на дерево всегда проще, чем слезть. Петрова бы, конечно, смогла, но деревья на асфальте не растут. Внутри не было того самого дерева. Никакого дерева не было. И ни одного шанса выбраться.

— Твою ж маааааать!

Звезды любовались своим отражением в крупных слезах замерзшей босой девочки, загнавшей себя в ловушку. Но в целом им было плевать.

Сколько она там простояла? Минут пятнадцать? Час? Два? Да кто ж разберёт это время: идёт, как вздумается. Особенно ночью. Особенно, когда ничего хорошего больше не ждёшь.

Огонек запрыгал вдалеке азбукой Морзе: длинный — короткий, короткий — короткий — длинный. Кто-то с фонариком шагал по ночному парку, лавируя между стволами лип и клёнов. Вот — опять показался, вот — снова пропал.

— Помогите! — заорала Маша и как могла быстро похромала на неверный свет. — Пожалуйста, выпустите меня! — она уцепилась за прутья калитки, пытаясь их раскачать. Калитка не шевелилась. — Люди! Я здесь! А-а-а!!!

По тропинке шёл человек с велосипедом, перед ним по вылезшим наружу корням задорно прыгал луч карманного фонарика. Луч скакнул вверх, изогнулся знаком вопроса, выхватив из темноты зарёванное лицо удачливой неудачницы за решеткой.

— Машенция?

— Мизгирёв? Так, Мизгирёв, быстро выпустил меня отсюда!

Судя по ровной дорожке сигаретных окурков, сложенных на парапете, Мизгирёва не было час. Окоченевшие пыльные ноги кричали: вечность! Маша успела сплясать — да много ли напляшешь босыми пятками по выщербленному асфальту? — сделать физкультурную разминку, стоя на одном месте, но теплей не становилось. Не спасала даже куртка, которую Олег мгновенно стянул, услышав перестук Машиных зубов, и просунул между прутьями калитки:

— Завернись пока, я скоро.

«Держи голову в холоде, брюхо в голоде, ноги в тепле» — повторял Машин дедушка, он не знал, что внучка у него — дура безбашенная и все у нее наоборот: башка горячая, оттого и ноги сейчас ледяные.

Маша, как одеялом, обмоталась курткой — где только шьют такие великанские вещи? — села на землю, прислонилась спиной к парапету, натянула футболку на прижатые к подбородку колени. Засаднили мозоли на пятках — ступни немного отогрелись. Теперь замерз нос. Маша закрыла глаза, зарылась лицом в складки ткани — как в детстве «в домике». Только пахнет здесь не бабушкиными пирогами, а мужским духом. Не мерзко и тошнотно, как от Соколова, а как-то надежно, что ли… По-настоящему. Маша знала: Мизгирёв вернётся, он обязательно что-нибудь придумает, он, как Тимур, хоть и без команды — спасет, выручит. Он никого не оставляет в беде, даже таких идиоток, как Маша Петрова.

Конец ознакомительного фрагмента.