Лилия Белая. Эпический роман

Лариса Малмыгина

Судьбы трех сестер из семьи уральского крестьянина Назарова резко изменились, когда грянула Великая Октябрьская революция. Девушек разбросало по разные стороны баррикад…

Глава 9 Начало

Всю ночь Улюшку мучили кошмары, будто звал ее к себе Тришка поганый, да папаша его меж молодоженами грудью встал. А утром, лишь забрезжил несмелый рассвет, Уля открыла глаза и неожиданно поняла, что здорова. Она с подозрением прислушалась к своим внутренностям и с восхищением осознала, что у нее ничего не болит. Как в той жизни, когда она была простой крестьянской девкой, работающей до пота по дому и встречающей на каждом шагу восхищенные взоры односельчан. Девушка сладко зевнула и, поднатужившись, легко вспорхнула с надоевшей до спазмов в животе постели. Почему-то закачались окружающие предметы, их немедленно заволокло сизой, с поблескивающими желтыми крапинками, дымкой, а потом, когда растаял противоестественный густой туман, Улюшка увидела на рядом стоящем топчане безмятежно почивающего Мороза.

Раскинув сильные руки, он мирно втягивал в себя тот же самый воздух, которым дышала и она, отвергнутая взыскательными сельчанами сиротинушка. И тогда сердце дрогнуло в изболевшейся груди Уленьки, и тогда горькие слезы навернулись на ее большие голубые глаза. Отчего не встретила она Германа, когда была еще жива матушка? Отчего вышла за слюнявого Трифона? Неужто не простит добрый молодец ее былого замужества? Всхлипнув, беглянка неожиданно осознала, что не спит более ее возлюбленный, а исподтишка наблюдает за ней.

— Итак, завтра едем в Сорокино, — улыбаясь, как ни в чем не бывало, возвестил новоявленную невесту юноша. — Сейчас, при новой власти, взять развод не так уж и сложно.

— Ты с ума сошел! — ахнула Улюшка и вспомнила грозного Дементия Евсеича да преданных батраков его.

— Не бойся, — приподнимаясь на локте, успокоил девушку Герман, — Не родился еще тот человек, который бы одолеть меня мог.

Уля не спорила. Она была не приучена прекословить мужикам, ибо мужики были хозяевами жизни, а не они, бабы.

Не проронив ни слова, она положила в узел немудреные пожитки Мороза и весело бренчащие монетки, дарованные ей диковинной Марфой-колдуньей. Сало, преподнесенное загадочной ведуньей, было давно и с удовольствием съедено, а из малого количества его Герман сделал целебную мазь, которой, во избежание пролежней, ежедневно смазывал нежное тело хворающей. Думать о Тришке сбежавшая жена боялась, но раз сказано ей было собираться, то делать тут уж было нечего.

— Ужинать, — пригласил к столу девушку ее напророченный нареченный и торжественно поставил на выскобленные добела доски чугунок с дымящимися картошками в мундире.

Вздохнув, Ульяна опустилась на лавку подле новоявленного жениха и, обжигаясь, взяла в руки остатки былого провианта.

Неожиданно в окно постучали.

— Хозяин! — крикнул кто-то, находившийся по ту сторону избы.

Мороз вздрогнул, и мертвенная бледность молниеносно растеклась по его встревоженному лицу. Опрокинув табуретку, он бросился навстречу этому голосу, рывком распахнул дверь, и поток ледяного воздуха с торжеством ворвался в прогретую до состояния бани горницу.

— Мстислав, — прошептал Герман, вцепился обеими ручищами в пришедшего и крепко обнял окоченевшего от стужи мужчину.

— Еле нашел тебя, — снимая настоящую господскую шапку, молвил незваный гость и только тут заметил обеспокоенную произошедшим Уленьку, которая разглядывала незнакомца с явным недоверием и раздражением.

Посмевший порушить их мирное уединение был невысоким хрупким брюнетом с раскосыми татарскими очами, точеным прямым носом и тонкими, ниточкой, губами под залихватскими завитыми усиками.

— Как батя, матушка, брат? — помогая страннику стащить дорогущую шубу, взволновано осведомился хозяин дома. — Совсем скоро я представлю им суженую, которую премудрый Господь подарил мне полтора месяца назад.

Черноволосый передернулся, будто бы от озноба, залез в нагрудный карман странного, чудного кафтана и выложил на стол небольшой, сложенный в несколько раз, сероватый от дорожной пыли листочек.

Трясущимися руками схватил Герман кусок грязной бумаги и, развернув его, впился жадными глазами в написанные на нем строчки.

Горестный стон вырвался из необъятных недр богатырской груди любимого и, благословляя церковно-приходскую школу, обучившую ее грамоте, Уля подняла с пола страшный документ, который, наверное, разбил ее только что нарождающееся счастье.

«Дорогой брат, — крупным неровным почерком писалось в нем, — на Покров отца и мать за веру в Создателя расстреляла советская власть, а я, как член семьи „врага народа“, вынужден был бежать из родной Беларуси, дабы сохранить на плечах голову. Куда подамся, не знаю. Наверное, уеду в Америку, ибо там находят приют все отверженные. Прощай. Артем».

— Я как раз собирался в Москву, — будто оправдываясь, пробормотал незваный гость. — Там встретил Остапа, который и поведал мне о твоем местонахождении.

Осиротевший молчал, и лишь округлые желваки беспрерывно ходили по его высоким бледным скулам.

— Все там будем, — непроизвольно прошептала Ульяна и тотчас замолчала, так как немедленно осознала, что сморозила глупость, и нет на свете таких слов, которые сейчас бы могли помочь несчастному.

— Поешь и иди отдохни, Лилия, ты еще не совсем поправилась, — очнулся от ступора хозяин дома. — А мы с Мстиславом приготовим ужин. Нам надо о многом поговорить с другом.

Убедившись, что Герман взял себя в руки, не снимая с себя платья, девушка кулем повалилась в постель.

Синие глаза почившей матери неожиданно предстали ее изумленному взору и, чувствуя сильнейшую слабость, недавняя умирающая моментально погрузилась в спасительный, без сновидений, сон.

Вечер пришел быстро. Маленькая серенькая птичка настойчиво постучала в обледеневшее окошко и, удостоверившись, что Уля распахнула глаза, беззаботно вспорхнула к жестокосердным небесам.

Герман сидел у печи и о чем-то тихо переговаривался с пришельцем.

Мгновенно вспомнилась принесенная гостем весть, и стало невыносимо тяжко.

— Встала? — скучно поинтересовался ее суженый и уронил лицо в сильные мозолистые ладони.

— Добрый вечер, — вздрогнул при ее появлении хрупкий брюнет, — разрешите представиться — Мстислав Запольский, школьный друг вашего жениха. Кстати, через час мой поезд, свидимся или нет более, не знаю, но если будете в Москве….

«В Москве»! — ахнула Уленька и вспомнила гордячку Матрену. Вот кто завсегда мечтал побывать там!

— Прощайте, — встал с лавки земляк ее возлюбленного и чудно так головой воздух боднул, — Простите, но мы занялись не тем, чем надо и не приготовили достойный ужин, сударыня. Жаль расставаться, но мне пора. Прощайте.

Запольский крепко обнял школьного друга, а затем поцеловал руку растерявшейся девушке.

Накинув на плечи дорогущую шубу, не оглядываясь, он быстро распахнул перед собой дверь.

После похорон стало оглушающе тихо, и Фекла Устиновна каждый день молилась о загубленной душе своего единственного сыночка. Она не ела, не пила, не спала, а лишь сидела на коленях подле равнодушных, обряженных в золоченые рамки, образов и тоненько выла, как старая бездомная собака. Темнело рано, и когда приходила ночь, женщина валилась на пестрый городской коврик, чтобы погрузиться в жуткое безмолвие. Дементий Евсеич ходил мимо обезумевшей от горя жены и неизменно хранил молчание. Время остановилось. Но однажды в него бесцеремонно ворвались люди в длинных серых шинелях. Они держали наготове винтовки и что-то кричали непонимающим ничего хозяевам.

— Нас выселяют, — заботливо поднял несчастную с колен неожиданно поседевший Макаров. — Грят, едем на жительство в Сибирь. Добро, что еще в каталажку не засадили. И на том благодарствуем.

Он кривил посиневший по причине больного сердца рот и силился изобразить перекошенную улыбку, которая неизменно соскакивала с дрожащих от ненависти губ, чтобы дать им возможность шепотом без устали проклинать советскую, беспощадную к трудолюбцам, власть, лукаво обещавшую в ходе революции укрепить всем справным мужикам свое частное хозяйство. Ужели смогут голодранцы и лодыри так ходить за его кровью и потом политой землицей, дабы получить с нее богатый, изобильный урожай? Ужели сумеют они держать в руках его здоровущее хозяйство, дабы не подох от плохого ухода бесчисленный скот? Нет, нет и еще раз нет! И кто бы мог подумать, что главным бунтарем окажется невозмутимый на вид Тишка Баранов. Недаром в народе бают: в тихом озере черти водятся. Эх, был бы жив его единственный сын! Может, и он бы смог подластиться к комбеду и спасти этим своих родителей! Спас же зажиточных крестьян Барановых их хитрый старший отпрыск!

— Батюшка! — бросилась к руке новоявленного кулака Пульхерия Матвеевна. — Благослови, батюшка!

— Благословляю, — перекрестил бывшую прислугу сгорающий от ненависти Макаров.

Кухарка всхлипнула и быстро-быстро засеменила к группке вооруженных людей, с суровостью наблюдающей за поверженными.

— Да здравствуют сельские Советы! — тонко выкрикнул Еремей Кузьмич и, по-лошадиному заржав, похлопал прокуренной заскорузлой ладонью по аппетитному заду хихикающей Прасковьи Прохоровой.

Тяжело вздохнув, Дементий Евсеич отвернулся от группки победителей-голодранцев и, шатаясь на подгибающихся от унижения ногах, медленно и обреченно побрел в дом, дабы проститься навсегда с прошлой трудовой и сытой жизнью да взять с собою самое что ни на есть необходимое.

Высунув от усердия язык, Матрена стирала пропахшее одеколоном белье своего любезного.

«Правильно решил Гришенька, — вытирая взмокший от радения лоб, размышляла старшая дочь Назаровых, — наконец-то, прислушался к добрым советам всезнающей женушки, вступил в партячейку. И теперь они, гордые и непримиримые пролетарии, покажут кузькину мать всем, кто когда-то гоголем ходил по Михайловску. А главное, укоротить бы язык шустрому кухаркиному сосунку. Да ладно, и до него очередь со временем дойдет».

За стенами дома, в связи со скоропостижной смертью старухи-процентщицы, принадлежащего теперь уже семье Ивановых, слышалось нестройное пение Интернационала и повизгивание обомлевших от вседозволенности городских девок. Вот жизнь-то пришла какая: любого красноармейчика выбирай, все как подбор — молодые да горячие! А может, и ей, Мотеньке, свежатинки попробовать?

Женщина вздохнула и вспомнила глаза незабвенного Гришеньки. Скоро, ой, как скоро преобразится он в настоящего комиссара и будет наводить порядок во всей губернии! А может, и в республике! А она, его верная жена, как Крупская, станет за супружника делами заправлять.

Запахло горелым. Хозяйка повела носом, скинула с рук прилипчивую мыльную пену и бросилась на чистую кухоньку, чтобы помешать в котелке ядристую гречневую кашу. В окно постучали. Поставив на стол дозревший ужин, Матрена метнулась к входной двери, которая внезапно распахнулась и явила взору растерявшейся мечтательницы желторотого безусого красноармейца.

Он был красив, он был необычайно красив той порочной цыганской красотой, которая толкает на безумства благополучных мужниных жен, грезящих о страстной любви и не менее страстной постели.

— Хочу есть, — совсем по-будничному сказал пригожий пришелец и потянул хищно вырезанными ноздрями воздух, пробивающийся из кухни в сенцы.

Мотя передернула плечиками, облаченными в домашнюю ситцевую кофту, и вновь подумала о вечно голодном супруге.

— Слышишь? — грозно поинтересовался младой гость и сурово сдвинул сросшиеся на переносице брови. — Гони жратву, буржуйка, а то…

В намерениях пришельца сомневаться не приходилось, а потому, зябко поежившись, женщина с неохотой притащила революционеру аппетитно дымящийся котелок.

Красавчик потребовал ложку и вырвал из рук «классового врага» долгожданный харч, чтобы, не ощущая ожогов, с жадностью проглотить его, не оставив на донышке даже маленькой коричневой горстки.

— Приятного аппетита, — провожая сожалеющим взглядом каждую порцию заветного кушанья, подобострастно пробормотала Матрена. — И как же вас зовут-величают, молодой человек?

— Андреем Ивановичем Брылем, — вытирая грязными пальцами розовые младенческие губы, важно просипел пришелец и заинтересованно посмотрел на радушную хозяйку.

Он прошелся жадным взглядом по ее полуоткрывшемуся от неизвестных чувств рту, по пухлой шее, тщательно запакованной в тугой стоячий воротничок, по груди, выпирающей из цветастой ярко-красной блузки. Он облизнулся и невольно потянулся к пышущему здоровьем женскому телу, в мгновение ока забывая про старуху-смерть, сторожащую его в гнилом окопе, вшей, бесцеремонно поселившихся в курчавой голове и красный террор, выбранный им, как единственный метод, благодаря которому можно стать, наконец-то, независимым и, в конечном счете, счастливым.

— Андрюха! — неожиданно закричал кто-то, ветром ворвавшийся в горенку. — Андрюха, ну и бабу ты тута нашел! Хороша кобылка!

Веснушчатый низкорослый малый, обутый в прохудившиеся кирзовые сапоги, топтался в холодных сенцах и с жадностью взирал на опустошенный без его участия котелок.

— А не найдется ли у тебя еще чаво-нибудь? — опрокидывая полегчавшую по вине цыгана посудину, грозно поинтересовался незваный гость и, оттолкнув разомлевшего после еды приятеля, бросился на их с Григорием кухоньку.

Послышались чертыхание, звук разбиваемой посуды, и через несколько минут разъяренный от неоправдавшихся надежд красноармеец предстал перед терпеливо ожидающими его соотечественниками.

Про то, что в тщательно замаскированном подполе у Ивановых хранились про запас крупы, мука да картошечка, Мотенька докладывать мужикам не стала. Она торжествующе улыбнулась и тотчас почувствовала на своей талии нетерпеливые руки черноглазого брюнета. Он резко развернул оторопевшую от неожиданности женщину, бросил ее грудью на стол и, зарычав, начал лихорадочно задирать на жертве юбки.

— Ату ее, эту недорезанную буржуйку! — возликовал веснушчатый оборванец и, мигом подскочив к одуревшему от вседозволенности другу, разорвал на безропотном трофее кофточку, обнажив полные восхитительные груди.

«Надо терпеть», — отдаваясь в их полное распоряжение, решила Мотя и блаженно вскрикнула, когда молодое копье красавца пронзило ее мягкое белое тело.

Уже две пары рук хозяйничали над ее покорной плотью, заставляя делать непристойные движения, которые возбуждали женщину настолько, что она чуть ли не теряла сознание.

Наконец, красноармейцы притомились. Почувствовав нежданное освобождение, Мотенька стыдливо опустила ресницы и, кокетливо одергивая исподнее, искоса взглянула на молодых ухажеров.

Они, не обращая на любовницу ни малейшего внимания, деловито оправляли застиранные армейские одежки и удовлетворенно вздыхали.

— Погодь укрываться, краля, дай еще разок, — внезапно хихикнул рыжий и снова потянулся к вмиг сомлевшей полюбовнице.

— Ждут ведь, — рыкнул на приятеля Брыль и, стрельнув недовольными глазами в распутную женщину, злобно пнул ногой непредусмотрительно незапертую добротную дубовую дверь.

Они удалились, даже не поблагодарив Мотеньку за добросовестно оказанные услуги, а она, быстро стащив разорванную кофточку, с блаженством натянула на себя новую праздничную блузку, подаренную Гришенькой на день рождения.

«Надо бы поскорее сварить новый харч да маслица туда добавить поболее, — внезапно осознала хозяюшка, лихорадочно застегивая на груди многочисленные перламутровые круглые пуговки, — пока не пришел мой дорогой мужинек. А рванье необходимо срочно починить, благо научилась она этой премудрости у родной мамани».

Сердце Матрены пело и ликовало, ибо цыганистый красавец теперь навечно вошел в ее страстную непорочную душу. В том, что душа у будущей комиссарши Ивановой безгрешная, Мотя уверена была на все сто. Ужели не она отваживала от себя всех голожопых сорокинских хахалей? Ужели не она блюла себя долгими бессонными ночами в течение многих месяцев, ворочаясь в постели, пока уставший от работы Григорий виртуозно выводил носом разнообразные неритмичные мелодии? То-то и оно…

Матрена забросила повидавшую страстные объятия кофточку в старую плетеную корзину и решительно направилась к печи, дабы вновь подтопить ее, чтобы вновь сварить в котелке рассыпчатую гречневую кашу.