Кроваво-красные бисквиты

Лев Брусилов (2024)

В губернском городе Татаяре новое преступление: отравлены городской голова Скворчанский и его кухарка. Пирожные с ядом были из лавки итальянского кондитера сеньора Джотто, и судебный следователь быстро находит виновного. Однако новый губернатор сомневается в этом и поручает начальнику сыскной полиции барону фон Шпинне лично разобраться в деле. Фома Фомич понимает, что разгадка не может лежать на поверхности, и на самом деле преступление выгодно совсем другим людям.

Глава 10

Разговор фон Шпинне со следователем

Алтуфьев был немало удивлен, когда фон Шпинне вместе с Кочкиным прибыли в судебную управу. Таких визитеров он сегодня не ждал, да если говорить честно, он их не ждал никогда. Следователь был человеком неглупым и понимал: если начальник сыскной полиции самолично явился сюда, то ему что-то нужно. И это, скорее всего, связано с делом Скворчанского.

— Фома Фомич! Какими судьбами? — Алтуфьев быстро вышел из-за стола и шагнул сыщикам навстречу.

— Вот с Меркурием Фроловичем решили навестить вас да заодно вернуть предсмертную записку посыльного, — пожимая руку следователю, ответил фон Шпинне.

— Проходите, проходите. Весьма рад, присаживайтесь. Кабинетик-то у меня, как видеть изволите, тесноват, но думаю, что разместимся. Вы, Фома Фомич, вот сюда, — разыгрывая гостеприимство, следователь указал на стоящий перед столом дубовый, обитый дерматином стул, — а вы, Меркурий Фролыч, сюда, — чиновнику особых поручений был предложен немецкий табурет с раскоряченными ножками.

Рассадив гостей, Алтуфьев вернулся на свое место.

— Прежде всего, Яков Семенович, — начал фон Шпинне, — хочу поблагодарить вас…

— Да помилуйте, за что? Что же такого достойного вашей благодарности я сделал? — громко говорил следователь и с любопытством заглядывал в глаза начальнику сыскной, на душе его было как-то неожиданно радостно, и он, и он не понимал, откуда эта радость.

— За то, уважаемый, что вы предоставили нам вот это, — начальник сыскной вынул из кармана сюртука сложенную вдвое темно-бежевую бумажку и протянул следователю.

— Ах вот вы о чем… — беря записку, сказал Алтуфьев, — стоило ли беспокоиться, могли отослать с нарочным. Кстати, Меркурий Фролыч говорил вчера, что вам нужно было сличить почерк этой записки с какой-то другой. И каковы результаты?

— Почерки, Яков Семенович, не совпали.

— Жаль, очень жаль! — проговорил, растягивая слова, следователь, и было совсем непонятно, что его печалит. — Выходит, ничем я вам и не помог?

— Напротив, дело даже не в помощи, а в отношениях. Другой бы ни за что не согласился передать улику, найденную на месте преступления, третьему лицу, — серьезно проговорил начальник сыскной.

Следователь прищурился: к чему ведет его гость, может он хочет сказать, что Алтуфьев нарушил правила?

— Нет, я не это хочу сказать, — отмахнулся фон Шпинне.

— Что? — не понял следователь. Сидящий рядом Кочкин тоже не понял и удивленно глянул на Фому Фомича.

— Вы сейчас подумали, что я пришел обвинить вас в нарушении правил.

— Но откуда вы знаете, о чем я подумал? — спросил Алтуфьев, на лице которого можно было с легкостью прочесть испуг и недоумение, больше, конечно, испуг.

— Я, видите ли… — начальник сыскной слегка понизил голос, — я, видите ли, в некотором роде умею читать мысли.

— Но разве возможно читать мысли? — Следователь выпрямился и недоверчиво посмотрел на фон Шпинне.

— Ну, ваши же я прочел.

«А я вот сейчас возьму и скажу, что думал о другом!» — мелькнуло в голове Алтуфьева.

— А сейчас вы хотите сказать, что думали о другом.

— Это невероятно! — воскликнул Яков Семенович и совсем не к месту засуетился, задвигал на столе бумагами, передвинул фаянсовую чернильницу, потом поставил ее на место.

— Да, но хочу заметить, что я могу читать мысли только тогда, когда наши с собеседником взгляды встречаются, — чтобы несколько успокоить следователя, проговорил фон Шпинне.

— Да? — с некоторой долей облегчения в голосе сказал Алтуфьев и тут же перевел взгляд на Кочкина.

— Ну да мы отвлеклись. — Начальник сыскной окинул взглядом кабинет. — Еще хочу сказать вам, уважаемый Яков Семенович, что вы оказались правы…

— В чем? — коротко зыркнул Алтуфьев на Фому Фомича и тут же отвел взгляд.

— Горничная Канурова… Скажу честно, я поначалу не верил в ее виновность, а теперь понял, это она отравила бисквиты. Да больше и некому!

— Я это, Фома Фомич, сразу понял! — обрадованно воскликнул следователь. — Вот как только увидел ее, Канурову эту, — Алтуфьев ткнул указательным пальцем в пространство, — сразу же в голове: тут-тук — она! И кухарку она отравила, потому как знала она что-то, вот и поплатилась за это знание жизнью. Ведь верно сказано: «Во многой мудрости много печали…»

— Я вот только… — начальник сыскной снова понизил голос, — я вот только не могу понять: кто отравил нищего в Покровской церкви?

— Да и я этого понять не могу, — честно признался Алтуфьев.

— А посыльный Марко? Как можно объяснить его самоубийство?

— Так ведь, наверное, он был соучастником… — предположил следователь, украдкой посматривая на лицо начальника сыскной.

— Вот-вот! — воскликнул Фома Фомич. — Вы правы, дорогой мой Яков Семенович, Марко был соучастником, и это все объясняет. Правда, кроме одного, зачем ему понадобилось кончать жизнь самоубийством?

— Я об этом тоже думал. Вроде бы и незачем, а там… Кто знает? Он ведь мальчик еще, может, кто-то подбил, застращал, а может, и сам решил с жизнью расстаться. Я одно знаю точно: Канурова во всем виновата! Прикидывается, правда, овечкой, слезы ливнем льет, разжалобить хочет, но я ей не верю.

— Я вот только, вы уж извините меня, Яков Семенович, не понимаю, зачем ей понадобилось травить хозяина своего, Скворчанского, какая в том выгода?

— Ну… — Алтуфьев указательным пальцем левой руки разгладил сначала одну бровь, затем другую, — тут разное предположить можно. Скажем, домогался он ее, может такое быть…

— А она-то сама что говорит?

— Да она заладила: Михаила Федоровича не травила, и даже в мыслях такого не имела, и все. Но она ведет себя правильно. Если держаться того, что хозяина не убивала, значит, и говорить о том, что он ее домогался, не будет. Однако повторю, она это, она, тут и к бабке не ходи! — Алтуфьев говорил решительно и звонко, точно топором рубил по пересушенному ясеневому бревну.

— Да, Яков Семенович, есть все-таки у вас следовательский талант! Вы вот всю суть разглядеть можете даже под толстым, как ватное одеяло, слоем странностей и непонятностей, а это, скажу вам честно, не каждому дано…

— Да будет вам, Фома Фомич! Какой талант? Скажете тоже! — сопротивлялся лести со стороны начальника сыскной Алтуфьев. Правда, сопротивлялся не очень яростно — только для виду, и было видно, что на дне мелкой души своей согласен он со словами фон Шпинне и даже верит им, несмотря на то что от природы был довольно недоверчивым человеком. Но, как это говорится, лесть — она как корни пырея, хоть куда прорастет.

Молчавший в продолжение всего разговора Кочкин слушал Фому Фомича и только диву давался: вот как все-таки может его начальник мозги запутать. Как убедительно говорит откровенную неправду. Так убедительно, что сам Меркурий Фролыч чуть было не поверил в следовательский талант Алтуфьева.

— Нет-нет, не скромничайте, Яков Семенович. Я сыском всю свою сознательную жизнь занимаюсь, в этом году будет… — фон Шпинне принялся загибать пальцы и что-то, судя по прищуру, прикидывать в уме, потом махнул рукой, — много лет, уж поверьте мне, разного повидал. Бывало… — уже в который раз начальник сыскной понизил голос, — бывало, откровенные дураки попадались и среди судебных следователей, и среди полицмейстеров. Смотрел я на них и думал: как только с такими людьми полиция находит преступников? Как? И вы знаете, не было у меня ответа. А вот теперь вижу как! Потому что среди них есть люди, подобные вам, уважаемый господин Алтуфьев. На таких, скажу честно, вся наша правоохранительная служба держится! Да что там правоохранительная служба, все мироустройство! Вы как краеугольный синий камень, не сдвинуть вас, не разломать.

— Вы меня смущаете, господин фон Шпинне! — поджимая губы, глупо улыбался Алтуфьев. И не мог не улыбаться, точно слева и справа две невидимые силы растягивали ему рот до ушей.

Решив, что уже достаточно расслабил следователя, начальник сыскной наконец заговорил о том, что было нужно ему.

— У меня тут мысль одна появилась, — начал он, сокровенно глядя на Алтуфьева.

— Какая мысль? — спросил следователь, приосанившись и стряхивая с себя морок ласковых, проникающих в душу слов Фомы Фомича.

— Не хочу заранее говорить, чтобы не сглазить. Знаете, как оно бывает…

— Да, да! — закивал Алтуфьев.

— Хочу с Кануровой поговорить, несколько вопросов задать, позволите?

Начальник сыскной мог пойти и в обход следователя — поговорить с Кануровой без ведома Алтуфьева, но не стал этого делать. Он знал: Яков Семенович ему еще пригодится, и не один раз, поэтому со следователем вел себя уважительно.

— Конечно, поговорите! — тут же согласился Алтуфьев. — Я вам и сам хотел это предложить…

— Зачем?

— Как зачем? Чтобы вы со своей стороны посмотрели на нее, может, я ошибаюсь, может, она и не виновата, а я что-то понапридумывал себе…

— Вы что, Яков Семенович, действительно сомневаетесь в ее виновности?

— Нет-нет, я не сомневаюсь, я уверен. Но моя уверенность — это все-таки моя уверенность. Я же человек, а человеку свойственно ошибаться. Вы же сможете меня поправить…

У следователя Алтуфьева были свои резоны в том, чтобы начальник сыскной поговорил с Кануровой. Он рассчитывал на поддержку со стороны Фомы Фомича, тем более начальник сыскной еще несколько минут назад заявил, что верит в виновность горничной. Но ссылаться на эти слова фон Шпинне было глупо, и следователь это понимал. Другое дело, когда начальник сыскной сам поговорит с Кануровой. Алтуфьев был не таким уж и дураком, даже, напротив, у него было достаточно ума. Он понимал, что в деле Скворчанского много странного и мутного, и что для того, чтобы докопаться до истины, нужно потратить много усилий и времени. Однако вышестоящее начальство ценило в работе следователей совсем другое, оно ценило быстроту, даже стремительность: чем быстрее следователь разбирался с делом, находил преступников и отдавал их под суд, тем больше этот следователь заслуживал почета, уважения, ну и, конечно, награды. Вот этим, собственно, и можно было объяснить поведение Алтуфьева. Его мало интересовало, кто на самом деле отравил бисквиты: горничная, а может быть и кто-то другой. Но искать этого другого, которого может и не оказаться, не было времени да и желания. А Канурова являлась слишком легкой добычей, лежала на самом видном месте, доступная, аппетитная, только руку протяни. Поэтому перед следователем стояла одна задача: как можно быстрее и убедительнее доказать вину горничной. «Да как же можно доказать вину невинного человека?» — воскликнет наивный читатель, и восклицание его утонет в диком хохоте всех следователей мира. Да легко! Была бы спина, найдется и вина! Эта поговорка, скорее всего, родилась именно в кабинетах следователей.

То, что начальник сыскной пришел к Алтуфьеву и, более того, хочет поговорить с Кануровой, было следователю как нельзя на руку. Нет, он не боялся, что фон Шпинне сможет в продолжение одной беседы доказать невиновность горничной. Доказать вину было сложно, но так же сложно, и даже более чем, было доказать ее невиновность. Варвара Канурова была идеальным кандидатом на роль отравительницы. И еще, рассуждал следователь, если начальник сыскной по каким-то причинам изъявил желание поговорить с ней, то это могло значить только одно: у фон Шпинне что-то есть на эту Канурову.

— Вы где хотите с ней поговорить — прямо в съезжей или…

— Или. Мне, Яков Семенович, хотелось бы, чтобы ее под конвоем привезли в сыскную.

— А стоит ли так рисковать? — спросил следователь. — Вдруг она возьмет и сбежит!

— Да куда ей бежать-то?

Конец ознакомительного фрагмента.