Сто дверей

Лена Барски

«…ты входишь в раскрытые двери и твой взгляд теряется в витках винтовой лестницы, уходящей куда-то вверх. И ты понимаешь, что этот дом – огромный корабль, в котором есть место и для тебя».Сто рассказов о своём и о чужом, о прошлом и о настоящем, детстве и зрелости, детях и родителях, плохом и хорошем, добром и злом, о родине и эмиграции, о мёртвых и живых, о больших и маленьких, людях и животных, о книгах и музыке. Сто рассказов – сто дверей. И за каждой дверью скрывается своя история.

САРА

В жизни я особо не привязываюсь к вещам. Правильнее было бы сказать, что я не привязываюсь к вещам, когда они у меня есть. Любовь к вещам просыпается во мне поздно, оставляет после себя горький след, и в этом заключается весь фатализм моего существования.

Вот, например, была у меня когда-то сумка. Простая холщовая сумка. Самая лучшая сумка в мире. Нет. Неправильно.

Была у нас когда-то соседка Сара. Сара была беженкой из Чечни. Самой настоящей беженкой. До того я никогда не сталкивалась с беженцами. Тем более из Чечни. Сара мало рассказывала о себе и о своём прошлом. В Германию она приехала по программе помощи беженцам и вынужденным переселенцам вместе с сыном. Сына её я видела один только раз и то мельком. Он был постоянно в бегах и разъездах, то во Франции, то в Германии, то где-то ещё.

По рассказам Сары, сын собирался осесть во Франции, может быть, в Марселе, а может быть, в Нанте. А потом снова куда-то бежать. По рассказам всех остальных, убегая, он оставлял после себя много долгов, в том числе квартирных, и дважды в одном и том же месте не появлялся. Но это не имело никакого значения. Сама Сара производила впечатление человека, который на этом клочке земли находится временно.

С одной стороны, как бы постоянно, поскольку она всё время хлопотала о получении вида на жительство и неизменно получала отказы, а с другой — как бы временно. Что-то такое дремало в её глазах, что заставляло думать о сухом листке, гонимом ветром. То здесь он задержится, то там. А потом его снова всколыхнёт сильный порыв ветра, и он взлетит, выполнит немыслимый пируэт, который ему не принадлежит, и исчезнет в столь же немыслимой для него дали.

Сара была беженкой. Я — эмигранткой. Сара всюду ходила с цветными пакетами, которые тогда были популярны на родине: пластиковые пакеты различной степени плотности с разнообразными мотивами из жизни флоры и фауны. Она их меняла как перчатки. А у меня на плече болталась одна-единственная холщовая сумка натурального цвета без рисунков — достояние новой страны. Эта сумка была большая и просторная.

В неё помещалось много чего и даже то, что никуда больше не помещалось. И самое главное, её можно было носить через плечо. Эта простая сумка досталась мне от моего мужа Яцека. Тот в свою очередь получил её в подарок от своей мамы Терезы. Моя мама Люда, приезжая к нам в гости, штопала в ней дырки и пришивала лоскутки.

Я таскала её с собой каждый день и она внушала мне особенное чувство: что я на верном пути, что изменения происходят, но постепенно, и что меня несёт куда-то, но в совершенно определённом направлении, и там мне будет хорошо, и в целом, если присмотреться, то всё идёт по заранее намеченному плану. Сумка висела у меня на плече, я цеплялась за её ручки, как за верёвки подвесного моста над пропастью, и чувствовала, что не пропаду.

География моих перемещений в то время была небольшая. Я бегала в магазин, на прогулки и по делам. Толкала коляску с ребёнком. Всовывала в сумку памперсы, бутылки с молоком, запасы булок, печенья, фруктов, сменной одежды и всего того, что позволяло мне автономно существовать в течение трёх-четырёх часов с маленьким ребёнком за пределами дома. В ней же исчезали книги и тетрадки-словари с выписанными немецкими словами.

И каждый раз, гуляя с сыном, я надеялась посидеть на скамейке и поучить слова, пока тот спит. Но всякий раз, когда садилась на лавочку, он просыпался. И снова надо было вставать и идти. И тетрадка со словами падала на дно сумки, как в подземелье, и лежала там вперемежку с яблочными хвостиками и крошками от бутербродов в ожидании более подходящего момента. И этот момент когда-нибудь да наступал.

Сумка стиралась на шестидесяти градусах. И всякий раз выходила из стиральной машины как новенькая, сверкая новенькими же потёртостями и дырками, которые терпеливо зашивала моя мама, накладывая один перекрёстный стежок за другим.

Время шло, что-то случалось слишком медленно, или слишком быстро, или вообще не случалось, или случалось, но не то. А сумка всегда сохраняла свой невозмутимый вид, не создавала иллюзий и никого не обманывала, да и сама не обманывалась насчёт собственного вида, не приглашала к бесполезному эстетству и созерцанию и жила изо дня в день, как будто выполняла свой долг — тихо и невозмутимо. Не тратила время на бесполезные страдания, не меняла цвет, не линяла, не садилась и не уменьшалась и не увеличивалась в размерах.

Когда-то её купила, а может быть, сшила Тереза. Потом привезла через границу Яцеку. Яцек отдал её Лене. Лена отдала её маме Люде. Люда заштопала её и вернула Лене. И Лена думала, что пройдёт несколько лет и она отдаст эту сумку Филиппу. А тот в свою очередь отдаст её кому-то ещё другому. И в этом был её особый стиль, который отражал сам стиль моей немецкой жизни: внешне неприглядно, неказисто и без фейерверков, а внутренне безупречно и на сто процентов эффективно. Что может быть лучше для здоровья и долгих лет жизни?

— Сара! Помнишь, мы когда-то давали тебе нашу сумку? Я не могу её найти. Ну помнишь, после вечеринки у нас в доме? Она была такая большая, натурального цвета.

— Ах да, сумка. Я её детям наутро всунула. Они опаздывали на поезд. Им надо было срочно бежать. А они хватились. Я тоже схватила первое, что попалось под руку. Ни о чем не думают, мерзавцы. Они никогда ни о чем не думают, — отмахнулась Сара. Зевнула и поплыла в эпическую даль. Её голос долго ещё дрожал обертонами ветра, который поёт грустные песни o пустыне.

А я осталась стоять, и у меня не было слов. Чувство потери, несоизмеримость наших общих с Сарой потерь, глупая необходимость сравнивать и уступать и одновременно невозможность выразить собственную потерю разрывали на части. Моя — это такая себе мелочь, о которой даже не стоит говорить. Нельзя говорить. Когда кто-то в бегах. Когда чья-то жизнь на кону. Когда кто-то мыкается по свету. Когда такая трагедия. И когда снова нужно успеть на поезд. И со всех сторон поджимает. И за спиной растут долги.

И перед величиной этих событий о какой-то маленькой сумке вообще речи быть не может. Неожиданно для меня самой моя сумка оказалась на чаше весов против судьбы беженцев. И судьба беженцев и голое выживание перетянули. Какое значение имеет какой-то кусок тряпки против того, что кто-то бесконечно бежит? Кого куда-то гонит. Кому нужно только выжить. Просто выжить. Больше ничего. Не оглядываясь на потери, свои и чужие. Под пулями, под разрывами бомб, с переменами земель, стран, языков, обычаев, лиц, городов, гонимые, куда… Никто не знает, куда.

Но внутри меня, где-то в уголках губ, в прерванном дыхании, в корнях волос, в краске на щеках, каплях пота на лбу, во вкусе слюны, в запахе кожи скапливается что-то тёмное, другое, похожее на непостижимость. Я не постигаю. Я не понимаю. Я не знаю, что это такое. Я не хочу, чтобы это было так. Разве бывают бóльшие или меньшие потери? Разве нет одной большой потери, которая не разбивается на составные части?

Моя сумка, выпестованная руками любимых, которые всегда со мной. Тереза-Яцек-Лена-Люда-Филипп и кто-то ещё. Я эмигрант. Сара беженка. Мой мир перевернут. А может быть, искажён. Маленькое в нём становится большим, а большое маленьким. Я вижу запахи, чувствую изгибы улиц, слышу пение шероховатых поверхностей, липкого линолеума, стук детских сандалий на прогретых солнцем круглых бетонных плитах.

От шелеста деревьев у меня начинает кружиться голова. От плащей солнца на паркете у меня начинает сосать под ложечкой. Я сжимаю в руке пластиковый медальон, который стоит две копейки. В моем воспалённом воображении он стоит миллион. Я эмигрант. Сара беженка.

Каждый из нас живёт в своём мире. И без нашей любви он погибнет.