Сто дверей

Лена Барски

«…ты входишь в раскрытые двери и твой взгляд теряется в витках винтовой лестницы, уходящей куда-то вверх. И ты понимаешь, что этот дом – огромный корабль, в котором есть место и для тебя».Сто рассказов о своём и о чужом, о прошлом и о настоящем, детстве и зрелости, детях и родителях, плохом и хорошем, добром и злом, о родине и эмиграции, о мёртвых и живых, о больших и маленьких, людях и животных, о книгах и музыке. Сто рассказов – сто дверей. И за каждой дверью скрывается своя история.

КТО ЗНАЕТ?

Может быть, это история о любви, может быть, о ненависти. A может быть, о прощении?

— Я всегда буду… Даже если вы… Даже если ты и он… — Здесь она замялась и громко подумала непроизносимое слово «расстанетесь». Слово, которое в момент наивысшего счастья и любви, достигшей триумфа официального воссоединения, нельзя было произносить, но можно было подумать. Тем более, что вокруг это слово думали все, — друзья, родственники, студенты, коллеги по работе, почётные гости и простые приглашённые.

Его так много думали, что оно просто висело в воздухе. За него можно было ухватиться. Как за поручень в метро или трамвае, который шатает из стороны в сторону. И его даже не надо было искать или судорожно нащупывать. Только протянуть руку и оно само удобно ляжет в раскрытую ладонь и примет совершенно определённую форму. Неромантичное, но вполне реалистичное слово. Потому что так бывает. Буквально на каждому шагу.

Мало ли, что случается в этой жизни. И судя по раскладу и выходным данным, скоро случится и в этой сомнительной ситуации: неравный брак, молодая жена откуда-то из Украины, муж из Польши намного старше её, слишком заманчивая перспектива совместной жизни в Германии на всём готовом. В жизни всё меняется и ничто не постоянно. И каждый только пытается найти собственную выгоду и как-то более или менее выжить.

Рядом со мной стояла высокая женщина спортивного телосложения с пшеничными волосами до колен, которые она распускала по особым случаям. Сегодня был тот самый особый случай — наша свадьба, на которую она была приглашена свидетельницей. Волосы густой копной рассыпались по плечам и водопадом спускались по спине, и казалось, что она была окружена мягким шелковым мерцанием.

Вдохновенное лицо с точёными правильными чертами выдавало общие для нас с ней славянские корни — широкий лоб, тонкий нос, узкие губы, гладкая смуглая кожа со следами недавнего загара. Одета она была в длинный плащ из чёрной кожи, брюки свободного покроя и свитер навыпуск, скрывающие возможные недостатки её фигуры.

Но у неё, на самом деле, не было недостатков. Она была совершенна, как художественные инсталляции, которые она создавала из обрывков бумаги, кусков хозяйственного мыла, прозрачных пластиковых трубок и засохших листьев.

Инсталляции жили ровно столько, сколько им было отведено продолжительностью выставки в музеях. Они запечатлевались на фото и на камеру. Обсуждались в газетах и на телевидении. Оседали в памяти. Оставляли следы в глазах и душах. А потом разбирались на мелкие составные части. И исчезали. Как будто их не было никогда. Как будто всё это на самом деле никому не было нужно. Хотя, несомненно, было чрезвычайно талантливо.

— Я всегда буду… Даже если вы… — Женщина замялась и ещё раз громко подумала страшное слово. Я поняла, что она хотела сказать, но не возражала. Мне так понравилось первая часть её предложения про вечность, что я решила не реагировать на вторую, про временное. Тем более в такой важный для меня день. День моей свадьбы. Действительно, кто знает. Вечное или временное. Я, во всяком случае, судя по тому, как она на меня смотрела, не имела такой компетенции.

— Ты же знаешь, у меня мама тоже украинка, а папа поляк. И история у них, как и у вас, тоже непростая.

Я округлила глаза, давая понять, что удивлена. И снова не возражала. Мне так понравилось начало её истории про многонациональность, что я снова решила не корректировать её продолжение — о сложности. Действительно, кто знает. Сложное или простое. Я, во всяком случае, судя по тому, как она на меня смотрела, не имела такой компетенции.

— Мои мама и папа познакомились в Германии, — рассказывала она. Это был трудовой лагерь, куда они попали совсем молодыми во время войны. Маме ещё не исполнилось шестнадцать лет, а папа был на несколько лет старше. Сразу после войны папа привёз её к себе домой в Польшу и они поженились.

Её мама была робкой и боязливой. Она поначалу ни слова не говорила по-польски. Да и на родном языке-то практически не могла ни читать, ни писать. Бабушка была сильная и авторитарная. Она сразу же невзлюбила невестку. Может быть, потому, что желала своему единственному оставшемуся в живых сыну другую жену, более похожую на себя, сильную и властную. А может быть, просто из-за национальных предубеждений, ведь тогда Польша и Украина жили как кошка с собакой. И нередко поляки относились к украинцам уж слишком откровенно как к младшим братьям — по разуму и человеческим компетенциям.

Когда бабушка поняла, что не любит невестку, она решила от неё избавиться. Наговаривала, пеняла на нерасторопность, указывала на малейшую провинность, устраивала ловушки, но сын держался: люблю и всё, и бросать не собираюсь. У них вскоре родилась дочь, потом ещё двое детей — мальчики, один за другим.

Однажды, когда на улице вываривалось белье в большом котле, маленькая дочка заигралась и упала в кипящую воду. Спасти её не удалось. Она умерла от обширных ожогов и заражения крови. Бабушка во всём сразу же обвинила невестку. И с тех пор больше не сдерживалась. Она решила раз и навсегда от неё избавиться. Чего бы ей это ни стоило.

Как-то ночью семья проснулась от запаха дыма. Горел дом и сельскохозяйственные помещения. Через несколько дней бабушка пошла в полицию и написала заявление на собственного сына. Сына судили и обвинили в намеренном поджоге. Так он попал в тюрьму на несколько лет. Сразу после суда бабушка не стала терять времени. Как только она убедилась, что сына в доме нет, она выгнала беременную невестку с двумя маленькими детьми из собственного дома. Той ничего не оставалось делать, как возвратиться на Украину.

Жили они там впроголодь в маленькой комнатушке. Женщина сразу же после родов пошла работать на завод. А детей закрывала дома на весь день вместе с новорождённым. И там они коротали время совсем одни до вечера. Через несколько лет отец вышел из тюрьмы и приехал на Украину искать жену с детьми. Чудом нашёл и забрал к себе домой, назад в Польщу.

— В первый же год после воссоединения семьи родилась я. Так детей в семье стало четверо.

— А что же случилось с бабушкой? — спросила я, сгорая от любопытства и одновременно ужаса.

— Она прожила вместе с нами в одном доме ещё несколько лет. И умерла тихо и мирно во сне в собственной постели. Так что, не забывай, я буду всегда… Даже если вы… — повторила она, заглядывая мне в глаза. В них явно пошёл отсчёт по убывающей в проекции на наше с мужем совместное будущее. Я была откуда-то из Украины, он поляк. Между нами протянулась масса отличий и времени.

Я скользила взглядом по этому совершенному лицу и внезапно поняла: я пытаюсь прочесть, что в нём от украинской мамы, от той, которая страдала, а что от польской бабушки, от той, которая доставляла страдания. Что от той, у которой болело, и от той, которая причиняла боль? От чувственной и бесчувственной. Нравственной и безнравственной. Доброй и жестокой.

Той, которая считала себя выше, вправе, лучше, совершеннее, увереннее, компетентнее, дальновиднее и прозорливее. Или той, которая любила и выживала, как могла. Такая себе невинная игра мысли, как разгадывание кроссвордов. Может быть, этот широкий лоб или тонкий нос, или карие глаза? Или смуглая кожа со следами недавнего загара. Или морщинка, прорезавшая лицо от основания носа. Несомненно, и то, и другое.

Уже много лет прошло. Но я до сих пор не знаю, чего же всё-таки было больше.