Журнал «Юность» №04/2023

Литературно-художественный журнал, 2023

«Юность» – советский, затем российский литературно-художественный иллюстрированный журнал для молодёжи. Выходит в Москве с 1955 года. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Проза

Анастасия Сопинова

Родилась в Воронеже в 1995 году. Училась на филологическом факультете Воронежского университета, окончила магистратуру СПбГУ по специальности «редактирование и литературная критика». Обозреватель журнала «Прочтение» публиковалась в журналах «Нева» и «Звезда». Директор и идейный вдохновитель книжного магазина «Во весь голос».

Сестра

Собака была маленькая и злая. Показывала крохотные зубки, тявкала, прыгала выше своей головы. Лена шагнула обратно в подъездную тьму, неуклюже подняв локти в красном пуховике.

— Да это он радуется, — улыбаясь, объяснил крестный. — Мы привыкли уже.

Крестный взял пса на руки, чмокнул между обросшими ушами и куда-то понес. Сланцы издавали громкое «флип-флап»; сплющенные и гладкие, как ласты, стопы били линолеум.

Обеденный стол перетащили в зал и поставили напротив дивана. Блестели уже подсыхающие оранжевые икринки на бутербродах, в салатнице из толстого хрусталя возвышалась селедка под шубой. Тетка даже скатерть застелила и включила цветную гирлянду. Кто-то в телевизоре хлопал в ладоши и гоготал, и Лене стало уютно и хорошо. Родители елку дома давно не ставили, даже верхний свет по вечерам редко включали.

У балконной двери чах старый лимон: одна его ветка уперлась в потолок, а остальные поникли. Мертвые листья падали на стол крестного, и без того заваленный паяльниками, отвертками, шурупами, учебниками по радиоэлектронике с рассохшимися корешками. На самом видном месте в комнате стояла ореховая стенка, будто замок с двумя башнями шкафов и цветным окном телевизора. Тут и там было много белиберды: рамки с фотографиями и игрушечки, две лягушки в обнимку, два снеговика на качелях, ежик в тумане с узелком и удивленным ротиком буквой 0. Над расписными тарелками высились фужеры с заводской наклейкой, покрытые дымкой голубоватой пыли.

— Ах ты, маленький! — Мама плюхнулась на диван. — Ну-ка, иди сюда.

Собака послушно запрыгнула к ней на колени и подставила голову, чтобы чесали.

— Наташка ругаться будет, что мы ему разрешаем… И так разбаловали всего. Да? — Тетка тоже протянула руку к теплому шерстяному затылку. — Да, мой хороший? Как же тебя не баловать, такого сладкого…

— Где ж звезда? — Мать оправила свитер, на которые уже легли рыжие собачьи шерстинки. — Спит, что ли?

— Не спала вроде… Наташа-а-а! — нараспев протянула тетя Валя. — Только тебя ждем.

Дверь в комнату сестры помещалась тут же, в проходном зале; планировка всех старых хрущевок, ничего не попишешь. За дверью было тихо, но снизу пробивался свет — значит, правда не спит. Мать обиженно выпятила губу и развела руками.

— Наташа, — устало повторила тетя. — Все остынет.

Есть хотелось ужасно. Дома все кончилось еще третьего числа, оставалась только картонка яиц да пачка майонеза. Тактика матери была беспроигрышной: либо она вставала к плите на полдня, и из-под ее рук выходило пюре с хрустящими отбивными, кружевные тонкие блинчики в масле, все самое вкусное, воздушное, нежное. «Кушайте, не обляпайтесь», — говорила она и устало плюхалась на диван, не притрагиваясь к еде. Но чаще мать отказывалась готовить что-нибудь сложнее омлета, жевала один хлеб с розовой «Докторской» колбасой и запивала растворимым кофе. Тетя Валя много чего умела, ее коронным блюдом были нежные пирожки, теплые яблоки в розовом тесте, но и она бросила хлопотать, как только Наташа уехала в Петербург.

Первое Ленино слово было «Валька». Стыдно признаться, но в детстве тетка казалась лучше матери — ласковее, слаще, заботливей. Жаль, что Наташа этого не понимает: когда сестра еще жила дома, тетка часто приходила к ним, низко опустив свою белобрысую голову, и оставалась в бабушкиной комнате ночевать. Проходя мимо, Лена слышала громкие всхлипы и причитания: «Никому, никому не нужна, хуже всех, хуже всех». Ссорились мать и дочь часто, Наташка никогда не просила прощения. «Как мне извиняться, если я даже не в курсе, за что?» — фыркала она. Вальку было ужасно жаль, и непонятно, как у нее, мягкой и улыбчивой, получилась такая дочка. Нет, сестру Лена тоже любила, но не за доброту: Наташка была интересной, в голове у нее гнездились целые миры, миражи, сокровища. «Да, — хлюпала носом Валька, — но что толку, если она бессердечная. Вся в их породу», — имела она в виду крестного и его родню. «Терпи, — пожимала плечами мать. — Свое дерьмо не воняет».

Послышался скрежет, и дверь наконец открылась. Из комнаты, как на сцену, под зеленым светом гирлянды вплыла Наташка — спокойная, печальная и уставшая. Выглядела сестра плохо, не в пример хуже, чем прежде: одета в старый мохеровый свитер, истершийся на локтях, волосы всклокочены, а громадные линзы очков делают похожей на огромную рыбину. Вместо приветствия Наташа кивнула всем и уселась на низкую табуретку во главе стола, загородив собой телевизор. Лена заметила, что под глазами у нее легла тень, как у человека, который или много спит, или плачет, или все сразу. Сестра осторожно сняла очки, взявшись за серебристые дужки, отложила их на край стола и закрыла глаза, массируя переносицу.

С появлением Наташки в комнате будто выкрутили на минимум звук. Крестный поднял стакан и чокнулся со всеми, не сказав никакого тоста. «Да», — неизвестно что подтвердила Валька. Наташа скучающе разглядывала потолок. Она ничего не пила, только положила себе салата и взяла кусок серого хлеба. По левую руку из-за скатерти показались жалобные песьи глаза, скачущие с Наташки на ее хлеб и обратно. Сестра отломила крохотный кусочек и положила псу на нос. «Ждать, ждать, ждать». Собака страдала, переминаясь с лапы на лапу. На его круглых, как блюдечки, глазах выступили настоящие слезы. Крестный подпер щеку рукой и тяжело вздохнул. За последние пару лет он заметно обрюзг, глаза стали масляными и мягенькими, пальцы рук подрагивали.

— Можно, — наконец сказала Наташка.

Пес подбросил в воздух хлеб и тут же поймал его, издав громкий щелчок челюстями.

— Зубы смешные, — тихо сказала Лена про пса, чтобы завязать разговор.

Наташа усмехнулась.

— Может, это у тебя смешные? Ходишь к стоматологу, отдаешь бешеные тысячи. А он ничего не делает, и гляди: белые, ровные, крепкие.

Пес ощерился и подпрыгнул. Лена смущенно покрутила вилку в руке. У стоматолога она не была уже давно: не хотелось, и страшно было, и дорого очень. А Наташка будто их обожала, пару лет назад даже поставила брекеты. Мучилась, не могла есть ничего, плакала иногда от боли. «На хрена бы оно все нужно, — повторяла мать. — Этим в детстве надо заниматься, а теперь-то что…»

Собака была Наташкина. Подарил муж — или уже бывший муж, мать так говорила. Пес был дорогущий, с родословной чище, чем у английской королевы. На фотографиях он казался круглее, на щенячьей морде застыло доверчивое выражение. Теперь они с сестрой, пожалуй, похожи: большие глаза, по-балетному вывернутые тонкие лапы, лохматая голова — какая-то бедовость и неприкаянность у обоих. Еще Наташка по-другому говорила: зал она зачем-то назвала гостиной, а сланцы крестного — шлепанцами, «г» было твердое. «Ломается, — подумала Лена. — Словно чужая».

После салатов тетка поставила чайник. Пока он вскипал, крестный отправился на балкон курить и утянул всех за собой — показывать то ли помидорную рассаду, то ли стрелки зеленого лука. «Это надолго, — сказала сестра и предложила померить кое-какие свои вещи. — Почти новые, просто больше не нравятся, а тебе подойдут».

С приездом Наташки ее комната преобразилась: стало чисто, торжественно, театрально. Пестрые обои сестра содрала, а вместо них во всю крашенную белым стену влепила много рамок. Лена подошла ближе: ни на одной из фотографий не было ни Наташки, ни ее бывшего мужа, ни крестного с теткой.

— Это я в Будапеште купила, — сказала сестра, кивнув на левый угол. Лена вгляделась: там был какой-то замок и два обнявшихся щуплых подростка, которые улыбались и смотрели за кадр. — В антикварном за два евро.

Лена не знала, что ответить, и просто кивнула. Когда сестра жила в Петербурге, тетка и крестный пользовались ее комнатой как кладовой. Еще летом саксофон крестного был навален на связки школьных учебников, зимние сапоги валялись вперемешку с изъеденными молью шубами, катались по полу пустые банки, которые нужно вернуть на дачу, сгрудились у стены комплекты постельного белья на перламутровых пуговках и сумки CD-дисков, которые больше не на чем слушать.

Наташа открыла шкаф и принялась выбрасывать на диван вещи: платье в черных, как у вороны, перьях, белые и розовые рубашки, клетчатая юбка до пят. Лене ничего не нравилось, но обижать сестру не хотелось — и она молча принялась стаскивать свой жаркий свитер с горлом. Наташа деликатно отвернулась к двери, повернула замок и поспешно закрыла шторы; вид на гаражи затянулся красным потрепанным бархатом. Лена вспомнила, как хохотала мать, говоря с теткой по телефону: «Занавески! Она забрала у него занавески! Ай да Наташка, не одной козе хвост драла».

— Ну как ты? — спросила сестра, все еще стоя к Лене спиной. — Как учеба? Когда экзамены?

— Так прошли уже, — ответила Лена, борясь с воротом вороньего платья. — Работаю.

— A-а, точно. Где работаешь? Прости, мама говорила, а я все забыла.

— Да это, — Лена замялась, — на почте. Отправления сортирую, ничего особенного.

— Главное, чтобы тебе нравилось, — сказала Наташа.

— Мама говорит, другого сейчас не найдешь…

— Мама пусть говорит, — перебила сестра. — Сама ты чего хочешь?

Нет, платье было невозможным: узкое горло, жесткий, как наждачка, подклад из синтетики. Лена почувствовала, как по позвоночнику стекает тонкая струйка пота. Устав бороться, она в одном лифчике села в продавленное компьютерное кресло, стоявшее здесь со школьных Наташкиных лет; оно издало резкий жалобный скрип. Сестра удивленно повернулась, на секунду остановила взгляд на Ленином животе — но ничего не сказала, а тоже устало плюхнулась на пуфик у двери. За пуфиком высилось старое трюмо и спускался со стены абажур с желтыми кисточками. Наташа повернулась под лампой, и на макушке блеснул седой волос. И еще один. И другой.

Сестра никогда не задавала вопросов про «мальчик-то есть», но с работой и учебой доставала всегда, сколько Лена себя помнила. «Какие у тебя планы на жизнь? Что тебе нравится делать? Неужели ты хочешь остаться здесь навсегда, остаться здесь навсегда!» Она понижала голос, будто говоря о чем-нибудь неприличном. Ничего Наташка не понимала в их жизни, думает, что мотаться по Будапештам любой дурак может.

Лена хотела в ответ спросить, не собирается ли сестра назад в Петербург, но вовремя прикусила язык. Наташа хоть и не показывает виду, но из-за развода переживает — вон какие синяки наплакала под глазами. Бывшего этого мужа, который подарил пса королевских кровей, Лена видела лишь однажды, на дне рождения тети Вали. Наташка сидела вся белая и терзала губы до крови, а он хорошо держался, спокойно слушал анекдоты про армию и евреев. «Эх, — осоловевший отец обнял мать и Лену с двух сторон, — козявки мои». Наташа буркнула, что плохо себя чувствует, и они быстро ушли, успели только подарить Вальке телефон, который она до сих пор носит. Больше Наташка с ним не приезжала, оставляла мужа в Петербурге.

Послышался скрип двери, по ногам пошел холод — курильщики вернулась с балкона.

— А я тебе говорю, у него как встанет, так почти как у меня…

— Тише ты! — фыркнула Валька.

— Все про собак да про пиписьки лишь бы, — гнусаво протянула мать. — Ленуся, вы где?

Наташа встала и повернула дверную ручку. В комнату просунулась голова матери, и Лена стыдливо закрыла руками грудь в застиранном белом лифчике.

— Что это вы тут делаете? Ох, а ты чего от матери закрылась? Звезда. — Мать фыркнула. — Папка наш звонил, собирайся. Надо скорее ему чего-нибудь принести в клювик, а то потом будет выступать весь вечер, визга не оберешься.

Лена кивнула и потянулась за свитером. Воронье платье упало на пол, но никто не стал его поднимать.

— Ой, занавески! — заметила мать, уже закрывая дверь. — Етить, какие. — Она цокнула языком. — Да, Наташка, красиво жить не запретишь.

После плотной еды тяжело было держать равновесие на гололедице, от мороза клонило в сон. Не давал уснуть колкий и мокрый снег, бил в лицо, попадал в нутро зимних ботинок. Мать уцепилась за локоть Лены и надвинула капюшон.

— Наташка-то совсем стала суходрищ, — сказала она на светофоре. — Это ты у меня кровь с молоком.

Лена опустила голову и промолчала. Мать поняла это по-своему.

— Ты на нее не смотри. У нее характер такой. — Мать скрючила палец и расковыряла им воздух. — Потому этот интеллиго и сбежал, наверное. А годков, чай, не шешнадцать. Еще злее станет, вот поглядишь.

— Может, в Петербург летом поехать? — неожиданно для себя самой спросила Лена.

— Чего? Что ты говоришь? — Мать сощурилась и вдвинулась глубже головой в капюшон.

— В Петербург давайте поедем. — Лена повысила голос. — Красиво.

— Что-то ничего я не слышу в куртке. Ой-ой, сейчас занесет…

Дома мать забрала у Лены ноутбук, ушла в дальнюю комнату и включила сериал про турецких наложниц. Диван, на котором они с отцом спали, тоже был как в гареме, старый, засаленный и неоправданно громадный, словно на пятерых. Уголок скромно укрывала дощечка: маленькая Наташка любила ее поднимать и прятаться в недрах фанерного лабиринта. Потом она выпрыгивала, как ассистентка фокусника, подтягивалась на руках и, довольная, грызла чипсы, сидя на спинке дивана.

Они смотрели мультики, которые Наташке были давно не по возрасту, потом одеяло превращалось в океан, а куклы искали сокровища в пещерах, мстили и ненавидели. Не любила Лена только играть в школу, когда сестра уж очень входила в роль и громко орала за двойки. Иногда они даже дрались: Наташка кидалась подушками, а Лена больно царапалась. «Ты Пацюк, — однажды придумала Наташа прозвище. — Пацюк и Хрюня». Лена не знала, кто такой Пацюк, но из-за Хрюни было очень обидно.

* * *

Назавтра был последний выходной перед рабочей неделей. Мать отправила Лену в торговый центр: купить мыла, туалетной бумаги, жареных крылышек, молока отцу «ну и что-то себе на сдачу». Лена сдержанно промолчала: деньги были целиком ее, вместе со сдачей, — всю зарплату она отдавала матери, а ее делом было не делиться с отцом.

Фуд-корт обволакивал запахом кипящего масла. Лена сразу почувствовала прилив не голода даже, а предвкушения и уверенности — вот-вот куриные крылышки в сладком соусе заполнят рот, и мир станет понятным и спокойным, как сделанный из конструктора. Продавцов Лена не стеснялась — они свои, они просто посредники, автоматы. В ожидании заказа она забралась на высокий стул напротив экрана, по которому ехали номера готовых заказов.

Из головы с вечера не выходила Наташка. Четыре года назад она поступила в институт в Петербурге, а еще через два нашла этого интеллиго. О том, что сестра выходит замуж, узнали за два дня до регистрации. «Не велела говорить, — шептала Валька по телефону. — Боялась сглазить. Теперь уж поедем». Ни Лену, ни ее родителей Наташка в Петербург не звала. Версии были разные: отец сетовал, что «родни не помнит, паскуда», мать, пытаясь его успокоить, робко возражала, что Наташка, наверное, боится показывать мужа: говорят, он на десять лет старше, «седые мудя». Потом разговор перескочил на Ленку, сидевшую тут же, — когда-то ведь и она уйдет, найдет какого-нибудь Васю или Петю, «запузырится» — мать так и сказала.

— Нечего, — перебил отец. — За чеченца отдам.

В строгости будет жить, но при бабках. Пусть покайфует капуста.

И отпил молока из коробки. Раньше отец любил пиво, еще раньше — клубы с игровыми автоматами, веселье взахлеб до утра. А до того, как встретить маму, успел даже посидеть за кражу какой-то там магнитолы. «Эх, где бы денег много украсть», — весело приговаривал он, когда Лена была маленькой, а потом включал кассеты «Бутырки» и Наговицына на всю катушку. Стены дрожали, бабушка крестилась и шепотом причитала, стряхивая пепел с «Беломора» на кухне. В сорок пять у отца почти отказало сердце — врачи все запретили и прописали строгую диету без холестерина. Диеты никакой он не соблюдал, только пил литрами молоко и приговаривал, что в нем все здоровье.

Во времена «Бутырки» Наташка даже жила вместе с ними, в одной комнате с бабушкой — правда, недолго. Случилось это, когда Вальке совсем надоел крестный и она решила начать новую жизнь. Наташке исполнилось двенадцать, Лене — семь, но в первый класс она еще не ходила: мать то ли вовремя не подала документы, то ли вправду решила, что дочери нужно наслаждаться детством еще годок. Сестра ревела по ночам, молчала и все время ела, даже поправилась килограммов на пять. Потом не выдержала и сбежала к отцу, а вскоре к нему вернулась и Валька, смирившись, что новую жизнь начинать поздно.

За год до того, как уехать, Наташка в последний раз пришла к ним, принесла маленькую пачку «чоко-пая» и нарезанный пластинками сыр. Увидев, что раковина на кухне завалена окурками, сестра молча вымыла руки в ванной. Ничего она не сказала ни про забитый фанерой кусочек окна на кухне, ни про умершие растения, ни про падающую с потолка штукатурку. Она спокойно смотрела, как Лена наливает кипяток из забрызганного красным до самой крышечки чайника — и сморщилась, только увидев дно чашки, выкрашенной одним коричневым застойным пятном. В тот раз Наташа забрала несколько своих детских книжек, но каких-то недосчиталась и предложила поискать их в бывшей комнате бабушки.

— Сто лет туда не заходила. — Сестра грустно улыбнулась. — Даже боязно как-то.

— Наташа, не надо, — Лена помотала головой. — Не ходи туда.

Сестра заинтересованно перегнулась через стол.

— Что такое? Звуки странные? Тени?

— Да нет, — Лена смутилась. — Там это… кошка рыгает.

— Так вот же она. — Наташка показала на подоконник, где действительно спала худая трехцветная кошка, вытянувшись между горшками сухой земли.

— Ну, не прямо сейчас. Ходит туда рыгать, как обожрется… Как бы получается, что ее комната. Наташа застыла на пару секунд в непонимании, а потом сморщилась и затрясла головой. Минут через десять она засобиралась, ухнул вниз и унес ее лифт. Больше сестра не приходила. Валька открещивалась: Наташке, мол, приснился кошмар, что она падает с их балкона и разбивается насмерть. Потому и не приходит, суеверная, «ты же знаешь».

— Брешет. — Мать зевнула, показывая дырки в шестерках. — Просто лень к нам тащиться. Мы ей теперь не ровня.

На табло с заказами высветилось «98». Лена забрала два бумажных пакета, сквозь которые пробивались очертания теплых коробочек. Пицца и крылышки вкуснее всего сейчас, с пылу с жару, но Лена никогда не позволяла себе есть на фудкорте — во-первых, это неприлично, вот так, одной, в окружении парочек и компаний. Во-вторых, тут и там сидят подростки, некоторые из них наркоманы, другие — просто ненормальные. Могут начать дразнить и обзывать жирной — такое было не раз и не два, даже при матери. Они могут припомнить, что Лена почти всегда ходит одна — значит, ни друзей, ни подруг, ни знакомых. Изгой. Почти так и было: Лена общалась только с парой знакомых из колледжа, тихих и домашних, которые сюда не поедут. Зачем больше? Она не любила ни гулянок, ни задушевной болтовни, ни вымученного внимания: звонить, писать, надоедать.

На первом этаже был отгорожен заборчиком крохотный парк аттракционов. Раздавалась детская песенка про «Энжи, Энжи, Энжи ин да хаус». «Ин Дахау?» — переспросила Наташка, когда они приходили сюда сто лет назад. Парк тогда только построили, у входа толпился народ. Сестра потом подрабатывала здесь, но быстро уволилась. Бывало, на смене она обедала на фуд-корте прямо в уродливой рабочей футболке с эмблемой парка. Но Наташка ведь злая, сама кого хочешь задразнит.

Лена с тоской подумала, что завтра первый рабочий день в году и длинные праздники теперь только в мае. Хотя на почту она не жаловалась. Там тяжело работать с людьми, которые горланят прямо в лицо, — а на сортировке легко. Посылки, которые Лена разбирала, сулили кому-то мурчащее удовольствие: в бумагу и полиэтилен были закутаны детские курточки, половники, кастрюльки, миксеры, накладные реснички и ногти, чайные пакетики, крючки для полотенец, бигуди и теплые тапочки. Люди не заказывали ничего дурного — это Лена знала наверняка. Им просто хотелось жить хорошо. И не надо для этого никуда ехать, все можно доставить, хоть из Петербурга, хоть из Москвы, хоть из Америки. Только приди и забери, и наслаждайся себе чистым и мягким мехом на тапочках, и помешивай суп красивой пластиковой поварешкой.

Снег на улице давно перестал, город был тихим, застыл под белой периной, как в сказке. Ничего нет на свете лучше, чем тишина и покой, ничего, подумала Лена.

Мать и отец были в своей комнате. Из-за двери доносилась тихая музыка зурны и взволнованный дубляж поверх турецкой речи. Микроволновка стояла сломанная, а пакеты успели остыть на морозе, но все равно было вкусно. С крылышек сыпалась панировка, плавно и мерно тянулся на пицце сыр. Лена макнула жесткий краешек в соус, откусила и даже закрыла глаза. Еда обнимала ее изнутри, приземляла. На колени прыгнула кошка. Лена лениво погладила мягкую шерсть и косточки ребер.

После еды Лена пошла в зал и легла на вечно разложенный диван. Пружины крякнули, и диван выгнулся, принял Ленину форму. Она терпеть не могла жесткие кровати, всякие ортопедические матрасы — кому это может быть полезно, как? Еще, говорят, холод полезен. У них дома топили будь здоров, хотелось даже сильнее. Свитер и брюки Лена снимать не стала, свернулась калачиком, наслаждаясь теплом своего тела, и мирно уснула.

* * *

Во сне Лена шагала.

Какой-то неведомый город плыл на рассвете, пах морем. Лена вдруг делалась очень-очень высокой, как гигантская цапля, в пять шагов пересекала площадь. В центре ее стояло громадное колесо обозрения — Лена заглядывала в пустые заляпанные кабинки. Потом вдруг начинало всходить терракотовое жаркое солнце, и сон обрывался.

В другом сне они с Наташкой сидели на тахте в комнате бабушки, с потолка лился ясный искусственный свет. На коленях у Наташки лежала книжка с якутскими сказками. «Жил да был Тюлюлюй, не тужил Тюлюлюй», — пела сестра, раскачиваясь. Лена помнила этот стишок: про избалованного мальчика, которого все вокруг тепло кутают, вкусно кормят, сладко баюкают.

Наташа вскочила и запрыгала приставным шагом, описывая ровные круги по контуру света. От прыжков дрожали хрустальные подвески на люстре: в детстве Наташка воровала их, прятала под подушку, говорила, что это ее ледяные ножи, а сама она — Снежная королева. Она кружилась, кружилась, кружилась, как вдруг нависла над Леной, упершись руками той в бедра. Ногти почти прокололи кожу, но больно не было. Глаза Наташи стали совсем черные и неживые, как гематит. Показывая ровные клычки, она пригрозила:

— Кусайся или беги.

Лена вздрогнула и открыла глаза.

Было уже часа четыре, комнату обложили серые сумерки. От соленой еды пересохло во рту. Она вышла на кухню и попила, низко наклонившись к крану, захватывая воду губами. Труба издавала заботливый коричневый шум. У-у-у-у-у-у-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш.

Лена вернулась на диван и накрылась коричневым дивандеком. Изнанка, прошитая золотистыми нитками, кололась — и от этого почему-то стало приятно. Она покрутилась, пока ткань не обняла ее со всех сторон, словно саван. Включить бы фоном телевизор, но батарейки в пульте сели; теперь и не встанешь, и раскутаться лень.

В этой комнате бабушка любила шить. У изголовья стояла старая немецкая машинка с красивым крылом и педалью, Наташка таскала на нее кукол и играла в совсем уж странные игры. «Это храм, — шептала она. — Отсюда их души улетают на небо».

На старой тахте, лежа головой к машинке-храму, умер дед. Лена помнила его веселым: как он играл с внучками в шашки на щелбаны, варил щи, приходил с мороза и доставал из засаленных карманов дубленки два «киндер-сюрприза». «Дед, дед, во сто шуб одет!» — Наташка дразнила его. Дед выходил из комнаты и притворно грозил кулаком, бурчал, матерился. А потом вытянулся и застыл навсегда. Лена видела его мертвый затылок, который тащили в ванную омывать, боялась выходить в коридор. Зеркала бабушка затянула старыми простынями, в коридоре оплывала белая хозяйственная свеча.

Скрипнула дверь, и в зал упал цилиндр оранжевого света.

Лена вздрогнула и даже зажмурилась на секунду, но в дверях стоял всего лишь отец, одетый в домашние тапочки и растянутые трусы. В руках он держал пустую картонку «Вкуснотеево».

— Ты не купила мне молока. — В сумерках блеснула золотая коронка.

Она сразу расслабилась и даже зевнула, плотнее кутаясь в покрывало.

— Что-то забыла. Завтра зайду после работы.

— Как крыльев себе ведро — так первая. Как матери своей жратвы — пожалуйста. А как отцу молока за сто рублей — хрен. Что я своими ручками здесь каждую обоину приклеивал, жрать-пить носил — козявки мои то, козявки мои се, — никто не вспомнит.

Отец звонко цыкнул, убирая набившуюся под коронку слюну. Лена отметила про себя, что ноги его, торчавшие из семейных трусов, еще больше похудели, а живот, наоборот, вздулся. Главное не отвечать, не раздражать его. Молчать, кивать, если что — кликнуть маму. Папа был нервный, крикливый, но отходчивый.

Силуэт отца вдруг качнулся вправо и исчез. «Будет на кухне сидеть и материться, пока не извинюсь», — подумала Лена. Но он снова вырос в проеме — и в руках вместо «Вкуснотеево» почему-то держал ремень из грубой змейчатой кожи. Брюк отец давно не носил, и Лене даже стало интересно, откуда взялась такая находка.

— Щас как получите у меня! — Он вскрикнул и дернул ремень в стороны. Кожа издала пронзительный, как удар плетки, щелчок.

От неожиданности Лена вскочила, забыв о саване покрывала. Спеленутые ступни отказались слушаться, она потеряла равновесие и скатилась на ковролин, смешно вытягивая ладони. Дремавшая кошка очнулась, взвизгнула и, шипя, спряталась под диван. «Кусайся или беги», — вспомнила Лена. И еще почему-то слова крестного про собаку.

Тень отца мелко дрожала, растекшись по бурым пятнам ковра. Смех булькал, словно кипел в глотке, но не смел вырываться наружу. Лена даже приподнялась, завороженная: живот, перерезанный синей наколкой, напоминал сказочный чан, в котором варится зелье. Ремень спускался с его сплющенной ладони, пряжка волочилась по полу и тихо позвякивала. И казалось, что длится это долго-долго, что время тает и размывается, что все это лишь продолжение снов: то не ремень скрипит, а педаль «Зингера», то не хохот раздается, а сестра вдалеке рыдает, уткнувшись в бабушкино плечо, то не засорившаяся труба шумит, а на лифте поднимается домой дед, насквозь пропитанный морозом и спиртом, в карманах дубленки лежат две измятые шоколадки.

Наконец отец успокоился, икнул и вытер глаза.

— Ладно, — сказал он снисходительно. — Не ссы компотом. Магазин до восьми, может, еще успеешь.

Анастасия Пернова

Родилась и живет в Новосибирской области. Автор трех романов. Лауреат Национальной молодежной литературной премии, финалист премии А. И. Казинцева, лауреат III степени конкурса «Русский Гофман». Рассказы входили в шортлисты конкурса «Кубок Брэдбери» и литературной премии имени А. И. Левитова. Работает редактором в новосибирском издательстве «ИРГА».

Попутчик

Саша торопливо шагала вдоль канала Грибоедова. Желтые, оранжевые и розовые дома словно стискивали ее с двух сторон. Наверное, так же себя чувствовал закованный в гранит канал. На ходу Саша жевала наспех сделанный сэндвич. Опять не успела позавтракать. Опять проспала. Опять проплакала всю ночь. Она глянула на часы и прибавила шаг. Опоздает, точно опоздает.

А все Матвей. Свечку подарил вчера, такую, в стаканчике. Пахнет нежно — пачули и… еще что-то там. Зачем только она к нему спустилась? Не надо было, нехорошо это. Повезло, что Юрка в ночную — можно плакать и не спать. Прятаться не надо, объяснять ничего не надо, выдумывать.

Саша спешила на работу, в школу № 255 Адмиралтейского района. «С углубленным изучением предметов художественно-эстетического цикла», как не забывал упомянуть директор при каждом удобном случае. Первым уроком сегодня пятиклашки, а преподает она историю и культуру Санкт-Петербурга. Такой вот предмет. Это тебе не «историчка» и уж тем более, боже упаси, не «математичка». Правда, ученики за глаза называли ее Императрицей. Это Матвей однажды рассказал, но Александра Федоровна не обиделась.

Матвей — ее выпускник. Он в одиннадцатый перешел, когда Саша сразу после института к ним попала. Четыре года пролетели, а они так и общаются. Переписываются, видятся иногда, гуляют. Его семья переехала из Казани, а Саша родилась в Питере, да еще и преподает такой предмет. Она все-все про город знает, могла бы экскурсии водить. Матвей любит ее слушать, а Саша отвлекается изо всех сил на исторические здания, пытаясь унять отбивающее дробь сердце, и молится, чтобы Матвей не вздумал взять ее за руку или еще что-то в этом роде. Он никогда себе ничего такого и не позволял. Может, это она только, вот дурочка! Саша и не знала, что любовь может давать такое вдохновение, такое ощущение полета. Да что она знала о любви раньше?

Ноги на автопилоте свернули на Фонарный переулок. На пешеходном через Декабристов горел зеленый — какая удача! Всего два перекрестка, и она на месте. Над дорожным полотном занес ногу мужчина. Занес — и не двигался. Стоя вполоборота к Саше, он хитро смотрел на нее и сально улыбался.

«Ну все, сейчас пристанет. Скажет что-нибудь или схватит», — подумала Саша, моментально делая вид, что ничего и никого вокруг не замечает и очень торопится.

Мужик не двигался, зеленый горел, Саша шла. Ну и тип. Полосатая майка-алкоголичка, обтягивающая круглое пузо, нестриженые светлые кудри и выражение лица городского сумасшедшего. Хотя нет, больше похож на маменькиного сынка, которому на девушек смотреть запрещают, а он, поди ж ты, насмелился и пялится. Ну что за противная улыбка, надо же! Сейчас что-нибудь скажет, вот сейчас, вот…

Саша поравнялась со странным пешеходом. Плечи передернулись, кожа покрылась мурашками. Она ждала подвоха: слова, движения, прикосновения. Ничего. Быстро перебежав по зебре, не оглядываясь, но чувствуя спиной взгляд (маньяк!), Саша еще прибавила шагу. Снова посмотрела на часы — без пяти. Да она ведь комкает в руке пакетик от сэндвича! На ходу глянув по сторонам, Саша свернула к ближайшему дому и бросила мусор в урну. Вместе с этим движением расстегнулся ремень красивых наручных часов от Michael Kors, которые подарил муж. Часы соскользнули с запястья и полетели вслед за пакетиком, звякнув о пустую пивную банку.

«Какая плохая примета, ну какая же плохая примета! А вообще часы дарить нельзя, это к… да к чему же? В общем, к чему-то. Вот Юра подарил, а они убежали. Причем в мусорку. Время уходит. Точно, уходит. Трачу время на него. Вот и часы того же мнения».

Цена, конечно, у часов не запредельная, но для бюджета Саши и Юры все равно приличная. Так что надо доставать. Юра вообще-то последнее готов на нее потратить. Не муж, а сокровище. Отпускает, куда бы ни захотела, даже одну за границу на отдых, когда сам не может составить компанию. Он хороший, заботливый.

«Бери, не думай. Смотри, какой парень. Как бы не прощелкать такой шанс», — говорила мать. И Саша взяла. Не думая. Никто до этого ее так не любил, как Юра. И вообще никак не любил. Ну что теперь-то ей нужно?

Как с Матвеем поговорить? А вдруг она для него просто друг и старший товарищ? Вот именно, старший. Он же мальчишка. Что он может ей, Саше, дать? У него ветер в голове. Саша даже к гадалке ходила — переложить ответственность за свой выбор. Гадалка так и сказала: мол, Матвей для семейной жизни не годится, а самый лучший человек уже рядом. Ага, пусть скажет это крыльям за ее спиной, которые рядом с Юрой складываются и втягиваются обратно.

Откопав в мусоре злосчастные часы и щедро сбрызнув антисептиком их, а заодно и руки, Саша продолжила путь, больше не торопясь. Так и так опоздала. Какая теперь разница — на пять минут или на пятнадцать.

Странно, но переулок она не просто не узнавала, а видела впервые. И перекресток с Пирогова куда-то делся. Наверное, сама не заметила, как проскочила его, занятая обеззараживанием часиков. Впереди между зданиями поблескивала под утренним солнцем Мойка.

Саша развернулась и пошла назад, но школы не было. Дошла до улицы Декабристов — перекресток не тот. Снова развернулась, прошла обратно к реке. И наконец подняла голову на табличку с адресом. Переулок Матвеева, дом два. Что? Как это?

— Матвеева? Серьезно? — вскричала Саша, распугивая голубей и чаек.

Это же совсем в другой стороне. Она никак не могла попасть сюда, ведь шла не сворачивая. Саша глянула на сине-зеленый циферблат злополучных Michael Kors, узором напоминавший павлиньи перья. Восемь ноль-ноль. Как? Как за пять минут она перескочила через несколько переулков влево? Почему ни разу, пока бежала, не обратила внимания на адресные таблички?

Мужик на перекрестке виноват. Саша не представляла, каким образом, но это точно он виноват. Стоп. А чего он вообще стоял, занеся ногу над зеброй? Почему не шел? А… где другие были? Машины, пешеходы — где? Это же утро, без пяти восемь. Все на работу опаздывают. Машины сигналили бы, как сумасшедшие, вздумай кто тупить на краю проезжей части ни туда ни сюда. Перекресток был совершенно пустой — Саша только сейчас поняла это. Жутко, безобразно пустой.

* * *

Когда Саше было десять, она дружила с Танькой из пятиэтажки. Танька жила на четвертом. Сашу, привыкшую ездить на лифте на свой десятый, неизменно увлекал подъем пешком на целых четыре этажа.

Длинноногая Танька постоянно перешагивала через две ступеньки, а Саша в это время громко считала: одна, две, три, четыре… У них была традиция: на каждой лестничной клетке задирать головы и смотреть на пролет над головой. Проведя осмотр, Танька загибала палец, отмечая еще один этаж.

В очередной раз добежав до нужного этажа, едва не сбив незнакомого пузатого дядьку и уже почти ткнувшись носом в Танькину дверь, девочки посмотрели вверх… и вместо решетки пятого этажа увидели очередной лестничный пролет. Двери, обитой облезлым кожзамом, из дырок в котором во все стороны торчала вата, перед ними тоже не оказалась. Зато была другая: голубая, крашенная обычной краской. Тут жила бабулька с третьего — хозяйка визгливого шпица.

Саша и Танька молча бок о бок поднялись еще на один этаж, никаких ступенек уже не считая. Четвертый. Они не говорили об этом ни разу: ни в тот день, ни потом. Интересно, помнит Танька или предпочла забыть?

* * *

Попутчик, насвистывая и сунув руки в карманы, болтался по улицам Темного Петербурга, на домах которых не было ни табличек, ни адресов, ни номеров. Ни тебе светофоров, ни спешащих учительниц с сэндвичами. Красота!

Небо над головой висело сумрачное, сине-фиолетовое, с пухлыми объемными тучами. Мойка текла в обратную сторону. В зеленоватой воде не отражались обступившие реку здания. Облезлый дворец, который люди на Светлой стороне называют Юсуповским, выглядел одиноко и жалко. Весь в струпьях облупленной желтой штукатурки, он гудел непрерывной музыкой сквозняка, которую исполнял проносящийся сквозь разбитые окна ветер.

— Здорово, Гришка. — Попутчик кивнул бородатому мужику, опершемуся плечом о посеревшую колонну дворца.

— И ты здоров будь, милай, — бросил тот, пробуравив в ответ тяжелым взглядом из-под спадавших на лицо сальных патл.

Попутчик шагал, пока не надоело, потом щелкнул пальцами, и перед ним прямо из выщербленной каменной мостовой вырос приземистый домик.

— Перекрестки, перекре-о-осточки, — напевал он, переступая порог.

В прихожей зевнул и потянулся, почесывая пузцо в полосатой майке и удовлетворенно оглядывая себя в зеркало.

— Как там в Светлом? — спросил из единственной комнаты женский голос.

— Утро, бегут.

Он зашел в комнату. Жена сидела в кресле-качалке и вышивала, склонившись над круглыми пяльцами. Рыжий кот спрыгнул с ее накрытых колючим пледом коленей и потерся о ноги Попутчика.

— Какие варианты? — спросил он и тут же опять запел: — Саша, Са-а-ашенька-а-а…

— Наш любимый, самый скучный. «Меня от чего-то уберегли. Наверное, кирпич бы на голову упал или машина сбила».

— Банальщина, — вздохнул Попутчик. — Стараешься, а они… Еще что есть?

— Наступила в дырку в простра… прстр…

— Пространственно-временной континуум, во! — подсказал Попутчик, с умным видом воздев палец. — Знамо дело, наступила. Тоже мне открытие.

Жена хитро улыбалась, продолжая ловко орудовать иголкой.

— Не томи, на чем она остановилась-то? — Попутчик отпихнул ногой назойливого кота.

Жена повернула к нему вышивку. На ней оказалась парочка, влюбленно глядящая друг другу в глаза. В девушке Попутчик сразу узнал Александру Федоровну — Сашу.

— А это что за тип? — сощурив глаз, спросил он.

— Так Матвей.

— Какой еще Матвей?

— Ну ты ее перебросил на переулок Матвеева.

— Куда? — переспросил Попутчик, повысив голос от удивления.

— А, ты не специально? Я думала, ты в курсе. Она как раз выбирала между Юрой и Матвеем, а тут… Попутчик сложился пополам от смеха, не дав жене договорить. Перепуганный кот отскочил от хозяина и повис на шторах.

— Ох, не могу! — Он хлопал себя по коленям. — Матвеев переулок. Я ж не карта, откуда я знаю, в каком месте она с моего перекрестка выскочила. Ну люди, ну не могу…

— Люди ищут знаки и что угодно за них принимают. Тем более если сердце уже давно само все решило, — задумчиво сказала жена, заканчивая вышивать плечо неизвестного им Матвея.

Она слыла серьезным специалистом по человеческим привычкам и повадкам. Вон, целая полка в книжном шкафу — все книжки про людей, сплошь классика. «Криминальная психология переулков» Достоевского, «Квартирный вопрос: путеводитель по жителям Светлой Москвы в лицах» Булгакова, «Короткий срок отмерен гениям» Пушкина в соавторстве с Лермонтовым и тому подобное.

— Шутник ты у меня, — улыбнулась жена, ласково глядя на все еще ухохатывающегося Попутчика.

— Должность такая. Что я поделаю? — фыркнул он сквозь смех.

— Талант, талант! Работник года, как сказали бы люди! — воскликнула жена, всплеснув руками в преувеличенном восхищении. — Садись чай пить.

Борис Мирза

Родился в Москве в 1971 году. Режиссер, преподаватель, сценарист, писатель. Окончил ВГИК. Лауреат нескольких кинофестивалей, в том числе Первого Международного евроазиатского кинофестиваля стран СНГ и Балтии «Восток-Запад. Новое кино. XXI век». Сборник рассказов и повестей «Девушка из разноцветных яблок» награжден дипломом «Открытие года» на отраслевом конкурсе «Ревизор».

Колокольчики на ветру

Рубашка

Я не хочу умирать. Знаешь, Ахра, я так много летал в ту пору, что привык к самолетам, как вы к автобусу, идущему из «Гребешка» в Гагру и обратно. Но к тому, что самолет начнет трясти настолько, что очки слетят у соседа справа и, плюхнувшись на пол, исчезнут где-то под креслами впереди, так что у стюардессы, которая только что угостила меня чаем и теперь толкала свою тележку дальше, подвернется нога, и что я залью этим самым чаем свою парадную белую рубаху, — я оказался не готов.

Мы падаем? Мы падаем? Мы падаем? Все вокруг кричали, превратившись в орущие манекены, вжатые в кресла. И среди этой тряски, этого оцепенения, этого ужаса я вдруг услышал спокойный с хрипотцой женский голос: «Ненавижу вертолеты, ненавижу самолеты, ненавижу все, что летает…»

И после, через мгновение, когда тряска унялась, где-то в самолете чистым звоном зазвенел колокольчик. Что это было? Чей это голос, откуда он? Спереди? Сбоку? Сзади? И кто звенел колокольчиком? Это ведь был твой голос, Ахра? Это твой колокольчик звенел?

— Ты не упадешь, милый, это просто тур-бу-лент-ность, мне муж рассказывал.

Какая разница, если этот странный голос и звон у меня в голове обозначал, что тряска закончилась? Мы садились в аэропорту Адлера. Я первым зашел в зону прилета и стал оглядываться в поисках администратора. Вроде бы меня должен был встретить парень по имени Вася и отвезти в санаторий «Гребешок», где жила во время съемок наша группа. Но вместо Васи появилась ты, Ахра.

— Ты Андрей. — Ты же не спрашивала, ты знала, что я, растерянный, растрепанный, весь залитый чаем, и есть тот самый Андрей.

— Андрей, — кивнул я, — а вы администратор и водитель группы? Мне говорили, что будет мужчина.

— Я не мужчина и не администратор. Водитель я тоже не очень. Меня муж учил. Но я плохо в технике разбираюсь.

Я растерялся. Ты разговаривала со мной так, будто мы знакомы давно. Будто странно, что я не знаю, кто ты, и мне нужно еще раз втолковать простые истины. А я вдруг поймал себя на том, что любуюсь тобой. Твоими чертами, словно вырезанными из камня, суровыми и женственными одновременно.

— Хорошо, вы не администратор, не водитель. Тогда кто вы?

— Я — Ахра, — сказала ты, потому что, видимо, считала этот ответ исчерпывающим.

— Так, это ваше имя, это я в состоянии понять. Значит, Ахра. Красивое имя.

Я не знал, что говорить дальше, и просто пялился на тебя. Высокая, стройная. Может, даже выше меня и стоявшая так крепко на земле, что казалось, если попробовать тебя толкнуть, то и на сантиметр не сдвинешь, только руки расшибешь.

— В Абхазии нельзя так смотреть на женщину. Только если она твоя невеста.

— Ох, простите. Не знал. — Я помолчал. — Ну что ж. Нам удалось выяснить три вещи. Вы не администратор, не водитель, не моя невеста. Потому что у вас есть муж, который научил вас водить машину. Все верно?

— Все верно.

— Хорошо, я буду смотреть в сторону и сбоку. Но если позволите, Ахра, мы продолжим разговор. Потому что, кроме этих трех важных вещей, мне хочется узнать еще несколько. Позволите?

— Ага.

— Ладно. Ахра, вы пришли меня встречать, хотя не водитель, не администратор и не невеста. Отсюда логично бы узнать… Ахра, а чего вы пришли?

До этого ты не смотрела на меня прямо, а тут вдруг повернулась резко, с вызовом даже.

— Рубашку принесла.

— Рубашку?

— Ага.

— Какую рубашку?

— Белую. — Ты вдруг немного смутилась и опять отвернулась. — Такую, как у тебя… только немного получше.

— Вы принесли мне рубашку.

— Да, я подумала, вот он летит. Вот начнется тряска. Называется тур-бу-лент-ность, мне муж рассказывал, я запомнила. Так вот начнется тур-бу-лент-ность. Ты зальешься чаем и слава богу, что жив останешься. Но рубашке точно конец. Я так ненавижу эти вертолеты, самолеты, вообще все, что летает…

— Подождите…

— Да чего ждать. — Ты порылась в сумке и достала хорошую белую рубашку. — Переодевайтесь. Если быстро, никто не обратит внимания. Вася опаздывает. Он всегда опаздывает. За это его скоро уволят. Рубашка хорошая. Моего мужа.

Я совершенно растерялся.

— Ладно. Надеюсь, ваш муж не будет против.

— Не будет. Он давно погиб.

Я остановился, держа в руках белую рубашку твоего погибшего мужа. И не нашел ничего лучше, чем спросить:

— Погиб. Как?

— Убили. Один плохой человек убил.

И тут прибежал администратор Вася.

— Простите, Андрей, вы же Андрей? Я совсем немного опоздал. Едем на базу. Ого! Ахра! Ты-то чего здесь делаешь?

— Я ему рубашку привезла.

Вася несколько опешил, на секунду задумался.

— А, так вы знакомы?

— Да, — ответил я, — знакомы. Познакомились.

И Вася отбросил лишние размышления.

— Мир тесен. Ахра хорошая. Наш администратор в «Гребешке». Из местных. Но с большими странностями. Так что поосторожнее. — И, подмигнув мне, добавил: — Пишет стихи! Ладно, погнали, а то уволят меня!

И мы втроем направились к машине и поехали в «Гребешок».

Я сидел впереди рядом с Васей и мучился вопросами. Хотелось спросить: как же ты узнала? И как я мог слышать в трясущемся самолете твой голос? Я обернулся и уже было открыл рот, но ты остановила меня.

— Не надо, потом. — И, указав рукой вперед, за лобовое стекло, сказала: — Смотри, сейчас ты увидишь… Апсны!

И я увидел.

Перед нами была дорога в Гагру. И в ней чудесным образом слилось все вместе: и горы, и изумрудная зелень деревьев, и бесконечная небесная голубизна, и синь темной, почти черной пучины моря. Дорога точно застыла, ее изгиб напоминал изгиб твоей руки, Ахра, так и лежавшей на спинке моего сиденья.

Мне захотелось обернуться, но я услышал твой тихий шепот:

— Смотри, смотри. Это наша страна. Это Апсны.

Предсказание

Знаешь, Ахра, мне все время казалось, что жизнь проходит мимо меня, что основные события произойдут не сегодня, но, вполне возможно, — завтра. Что я только готовлюсь к тому, чтобы стать хоть кем-то, а нынешняя жизнь — это скучное предисловие, с длинными тягучими фразами, пересыпанное занудными определениями и заковыристыми терминами.

Я все время ждал, ждал с жаждой и напряжением, и в этом ожидании пропустил самое важное.

Я ждал событий, испытаний и свершений, а настоящей ценностью было что-то, находящееся вне меня, вне моей судьбы, вне этой мгновенно пролетевшей жизни. Все самое главное оказалось рядом со мной на берегу моря в Абхазии, когда где-то вблизи и вместе с тем вдалеке я слышал шум съемочной группы, ругань режиссера, замечания оператора, крики помрежа, стук хлопушки и неестественные голоса актеров.

Я ждал своей очереди, своего съемочного дня. В ожидании сидел на пирсе и ловил рыбу. Удочку я купил у абхазского мальчика за тридцать рублей, сумма огромная, но у меня было много денег, ты же знаешь, Ахра. Впрочем, я потратил их почти бесполезно. Рыба не клевала. Видимо, моих навыков не хватало для рыбалки здесь…

Но мне нравилось сидеть на пирсе и смотреть на морскую рябь. Казалось, я растворяюсь в этом пейзаже и времени. Чужеродные звуки постепенно исчезли в плеске волн у пирса. И, кажется, я пропал бы совсем, став частичкой всего окружающего, но тут вдруг раздался твой голос:

— Посидишь так день-два — и станешь акварельной картинкой на стене верхней дачи.

Ты стояла на пирсе позади меня и закрывала собою солнце. Так что я почти не видел твоего лица — лишь темный силуэт, светящийся по краям золотом.

— Я просто рыбачу, потому что мне скучно ждать съемок. Хотя знаешь что, может, я и хотел бы здесь поселиться. Как у нас говорится, хоть чучелом, хоть тушкой. Ну или картинкой на стене, тоже неплохо. Узнал бы, как живете вы, когда здесь нет съемок, ну и вообще, что это за место.

— Так оно и происходит, Андрей. Никак иначе нельзя узнать про человека или место, если ты не стал его частью.

— Тебя здесь все считают странной, Ахра. Я заметил, местные девушки все очень скрытные, не хотят общаться со мной. Ну я и не лезу. А ты сама встретила меня, сама заговорила. Трудно поверить, что мне так повезло познакомиться с тобой.

— Это очень удобно, когда тебя считают сумасшедшей. А я еще и сирота. И родителей не нашли. Папа с мамой меня удочерили. Папа воспитывал меня так, как всех наших девушек, но, видишь, не очень получилось. Сначала сердился. Пытался исправить. Но я же Ахра. Как со мной справиться? Потом привык. Все вокруг привыкли. Только он думал, что я не апсуа. Может, армянка.

— Разве это важно?

— Это очень важно. Но какая разница, кто я по национальности. Я выросла здесь. Я воспитывалась здесь. Мой язык — абхазский. Я по вере христианка и апсуа, и никто другая. Пусть считают странной.

У тебя в руках была зеленая школьная тетрадка.

— Ты пишешь стихи? Дашь почитать?

— Не дам. — И вдруг смутилась. — Они на абхазском.

— Тогда да, я не смогу их прочесть, пока не выучу абхазский.

— Ты не выучишь, наш язык окажется слишком сложным для тебя.

Я заметил, что, когда ты с такой уверенностью говорила о будущем, глаза твои затуманились и стали тоскливыми и нездешними.

— Откуда ты знаешь? Я уже выучил одно слово. «Итабуп». Значит — «спасибо». Иду в шашлычную в Гагре, говорю «итабуп». В столовке вашей, когда приносят еду, тоже говорю «итабуп».

— Я вижу, ты стараешься. Серьезно продвинулся.

— Итабуп.

— Не за что. Но с абхазским у тебя не выйдет.

— Вот, опять! — Я едва не вышел из себя. — Опять пророчишь. А что-то еще можешь предсказать?

— Могу.

— Ну давай.

— Если ты сейчас обернешься и посмотришь с пирса в море, то упадешь в воду вместе со своей драгоценной удочкой и увидишь меня совсем с другой стороны.

Я крепко стоял на ногах и упасть ну никак не мог.

— Проверим! — сказал я и, повернувшись, посмотрел в морскую даль. На этот раз она была опаловая, как твои глаза, Ахра. — Ну вот. Видишь, ничего не произошло. Я посмотрел на море и не упал, теперь смотрю в твои глаза, потому что неважно, куда смотреть. И то море, и другое. Ты ошиблась в предсказании!

— Я! — Ты вдруг резко придвинулась ко мне и прокричала, разделяя слова и превращая их в угрожающие выкрики: — Никогда! Не ошибаюсь! В предсказаниях!

И толкнула меня в грудь так, что удочка выскочила из руки, ведерко с наживкой полетело в другую сторону, а сам я плашмя плюхнулся в море.

Первая часть твоего предсказания сбылась. Я погружался в воду. Сбылась и вторая. Те мгновения, пока я летел и тонул в опаловом море, я увидел тебя совсем с другой стороны. Ты вдруг стала моложе, я видел совсем девочку в развевающемся черном платье, улыбающуюся, спокойную и даже величественную. Это длилось мгновение. И исчезло. Мокрый и кашляющий, я выбрался на пирс.

Передо мной была ты, Ахра.

— Предсказание сбылось. Я весь промок.

— Я никогда не ошибаюсь в предсказаниях. Чтобы стать морем, надо в нем раствориться, а ты всего лишь промок. Чтобы стать частью этих мест, надо раствориться в них и, возможно, исчезнуть. Умереть здесь. А ты пока только знаешь слово «итабуп».

— Я пока не хочу умирать.

— Ты пока не умрешь.

— Ну спасибо.

— Я не ошибаюсь в предсказаниях. Ты, наверное, заметил.

— Заметил, заметил. Повторять не надо.

Мы помолчали. Я смотрел на тебя и удивлялся. Как быстро ты превращаешься из грозного каменного изваяния в обычную местную девушку-администратора, а из администратора — в загадочную, тонкую, почти прозрачную девчонку.

— Ну, кое-что об этом месте я уже узнал.

— Что, например?

— Что тот рогатый дом, дача наверху, где сейчас живем мы, построил принц Ольденбургский.

— Угу-угу, интересно…

— Для своей сестры-принцессы.

— Угу. Очень интересно.

— Она тут гуляла по пляжу и потеряла золотой гребешок.

— Ух ты! Ну вообще!

— Поэтому место и назвали так странно. «Гребешок».

Вдруг ты зевнула, прикрыв рот рукой. Так, будто сейчас завалишься спать.

— Что? Не так? — спросил я.

— Совсем не так. Просто чушь. Вот так ты и растворяешься. Плаваешь. По колено в чуши.

— Итабуп.

— Не за что. Слушай. Этот дом построил русский. Богатый человек. Очень богатый. Давно. А дочка, которую он действительно звал принцессой, называла его папой…

Гребешок маленькой принцессы

Знаешь, Ахра, меня тогда поразило, что ты так рассказываешь о девушке, которая жила здесь еще до революции, будто ты сама присутствовала при тех событиях, будто видела все.

А потом я вдруг догадался: это и было то, что ты называла «стать частью», то есть «раствориться». Ты — часть этого мира, где только пространство, горы, небо, леса и море. Где нет ничего, кроме этого пространства. Где пространство, пока оно не тронуто врагом, пока ничего не разрушено, в котором времени нет. И вчера, и позавчера, и сто лет назад здесь один и тот же мир, в котором все связано между собой, который существует отдельно от остального мира. И этот мир может принадлежать только тебе, Ахра.

Это твоя душа.

Та принцесса, что жила далеко, прежде чем приехать сюда, в Апсны, спрашивала:

— Папа, когда ты теперь вернешься?

— Скоро, — отвечал он.

— Это такое странное слово, «скоро», — говорила

принцесса. — Вот когда братик говорит «скоро», это означает, что к вечеру он сделает то, что обещал. Когда мама говорит «скоро», это значит минут через пятнадцать. Когда я говорю, что скоро, например, усну, это означает «прямо сейчас». Стоит только закрыть глаза. А когда ты, папа, говоришь «скоро», это может значить что угодно. Скоро — это завтра? Или в конце недели, в воскресенье?

— Скорее в конце недели. Но до конца недели не так долго, принцесса.

— Пап, не называй меня принцессой. Когда ты называешь меня так, то будто хочешь специально подольститься и обмануть. А ты лучше не обманывай меня.

Но отец всегда обманывал ее. Обещая приехать в пятницу, он приезжал в воскресенье утром.

Дела, дела были важнее. Казалось, вот стоит закончить нынешние коммерческие авантюры, заработать еще миллион — и можно будет успокоиться и посвятить время семье, детям, дочке. Как только наступит «нужное время». Он, кажется, не мог быть счастливым, а только готовился к счастью.

Но «нужное время» не наступало, и он продолжал работать.

«Нужное время» не наступило, даже когда дочка закашлялась в очередной раз и кровь из горла полилась у нее по подбородку.

Он нанял лучших докторов, которые быстро поставили диагноз.

Чахотка.

— Вашей дочке, — сказал доктор, — может помочь только южная природа, свежий морской воздух и прогулки. Уединение. И вам надо чаще бывать рядом с ней, она ведь только этого и ждет. Я могу рекомендовать одно. Оставить на время дела, купить или построить дачу где-нибудь в субтропиках, да вот хоть в Гагре. И побыть с семьей там. И больше гулять. Чахотка не любит солнца и свежести. Она любит затхлость и тоску.

Конец ознакомительного фрагмента.