Блэк Виллидж

Лутц Бассман, 2017

Двое мужчин и женщина, которые едва знают друг друга, путешествуют в темноте, наступившей после их смерти. Они должны научиться сосуществовать в этом беспросветном мире, где сталкиваются не только с тьмой – время здесь то растягивается, то сжимается, но, прежде всего, прерывается. Чтобы наметить ориентиры в своем путешествии, они рассказывают друг другу истории. Но каково бы ни было содержание этих историй – захватывающие приключения, насилие, месть, мечты, криминальные миссии – они прерываются в середине действия. Рождаются образы, вспыхивают сюжеты, но внезапно вмешивается таинственная сила и безжалостно разрушает повествование. Лутц Бассман, родившийся в 1952 году в Елгаве (Латвия) и с 1990 года отбывающий пожизненное заключение, является одним из постэкзотических альтер эго французского писателя Антуана Володина. Упомянутый сначала как герой одного из сочинений, он вскоре опубликовал целый ряд произведений разных жанров – от романов до соклятий и сказней.

7. Сабакаев

Трамвай остановился, вагоновожатый встал со своего места и повернулся к пассажирам:

— Сожалею, — сказал он. — Дальше не едем. Теперь вам придется разбираться в одиночку. Следуйте за путями как можно дольше.

Среди абстрактной ругани поднялись и громогласные, четко сформулированные протесты. Поскольку все лампы в трамвае, как только он затормозил, погасли, было не слишком ясно видно, кто именно ведет эти речи, кто немедленно взял на себя роль вожака. Сабакаев засек одного из них, вожаков, как раз на сиденье перед собой. Толстяк с квадратными плечами, бритым черепом и слишком высоким голосом — как мы между собой говорили, гласом холощеного цыпленка. Он требовал объяснений и плевать хотел на извинения вагоновожатого.

От вожаков они исходили или нет, вопросы оставались без ответа. Вагоновожатый талдычил, что сожалеет, несколько секунд размахивал руками, потом живчиком скользнул между пультом управления и креслом, распахнул небольшую дверцу, которая находилась спереди и предназначалась для него, узкую служебную дверь, которая со скрипучим стоном подалась под его нажимом, и, не попрощавшись, скрылся. Стояла глухая ночь, ни проблеска на небе, чтобы осветить эту сцену, лампы не подавали признаков жизни, и через щепотку мгновений он без дальних слов бесследно сгинул.

Гомон в трамвае чуть затих, потом вспыхнул с новой силой. Сабакаев еще сильнее сполз к окну. Он старался остаться незамеченным, прижимал к ляжке пропитанный кровью носовой платок и чувствовал, что кровь продолжает сочиться. Его пырнули горлышком разбитой бутылки в тот момент, когда он думал, что ускользнул от погрома, который, должно быть, и сейчас продолжался в центре города.

Здоровяк с бритым черепом повернулся в его сторону с громогласными инвективами, явно домогаясь знаков взаимопонимания и моральной поддержки.

— Ему нельзя было давать уйти, — услышал Сабакаев. — Его нужно было поймать и подвесить за яйца.

Дыхание Черепа было пропитано сельдереем, мясными объедками и кариесом. Казалось, он выхлебал лоханку крови.

Сабакаев, не дыша, ограничился тем, что покачал снизу вверх головой. Это покачивание сопровождалось носовым звуком, достаточно двусмысленным, чтобы идиот мог принять его за одобрение, но слишком слабым. Недостаточно озвученная гласная затерялась в гаме, который не затихал среди пассажиров, и не удовлетворила Бритый череп. На протяжении двух исполненных презрения секунд он пристально вглядывался в Сабакаева, потом резко отвернулся в поисках более явной поддержки.

Двое пассажиров встали, их примеру тут же последовали почти все остальные. В темноте они возились с рукоятками, отвечавшими за аварийное открытие дверей. Складные створки раздвинулись, внутрь проникло дуновение свежего воздуха, добралось до Сабакаева. Спустя полминуты трамвай без особой толкотни опустел. Сабакаев хотел остаться на своем месте, но, чтобы не привлекать внимание, тоже встал и вышел. Он сделал это последним, сразу за крупной женщиной с необычно светлыми волосами, блондинка или седая? — с определенностью в темноте сказать было невозможно.

Сабакаев зажимал как мог рану на ноге. Он изо всех сил старался не выглядеть подозрительно. И все же, поставив ногу на землю, не мог удержаться от стона. От контакта каблука с цементом боль прокатилась по всему левому боку. В его приглушенном вскрике сквозило также и удивление, ибо почву на несколько сантиметров покрывала вода. Он подумал, что ступил в лужу, но, услышав, как хлюпают вокруг пассажиры, понял, что здесь нет ничего сухого. Если у выхода из трамвая раскинулась лужа, то это была очень большая лужа.

Женщина, которая шла впереди, повернулась. Насколько Сабакаев мог понять при таком отвратительном освещении, это была индианка, возможно из кайакоев. Да, некоторые из них выжили, но в этой части кошмара встретить кого-нибудь из них было почти что чудом. Несомненно, ее волосы были совершенно белы скорее по причине перенесенных испытаний, чем из-за возраста, так как ей, судя по всему, едва ли было больше пятидесяти или шестидесяти лет.

Она секунды три разглядывала Сабакаева с головы до ног, догадалась, что он ранен в верхнюю часть бедра, никак это не прокомментировала и присоединилась к толпе, которая шумно копошилась вокруг трамвая. Пассажиры нестройно и неразборчиво роптали и через каждые три или четыре шага выплескивали свой гнев: то вода была слишком горячей, то слишком холодной или слишком глубокой, хотя она не доходила им даже до лодыжек и ничуть не мешала ходьбе. Вожаки тем временем сплачивали вокруг себя маленькие свиты. Они изрекали краткие, категоричные разборы ситуации, дабы экстренно настропалить тех, кто из страха остаться без начальника или просто из страха теперь лип им на пятки.

Вожаков набралось трое, каждого сопровождало примерно пятеро сателлитов. Остатки компании, нерешительная масса из семи или восьми одиночек, растянулась позади. Сабакаев и индианка шагали в хвосте кортежа.

Посыл состоял в том, чтобы следовать за трамвайными путями, куда бы они ни вели. Рельсы проступали на поверхности стоячей воды и подчас терялись из виду, что усложняло задачу группы Бритого черепа, который шел впереди и выбирал курс, когда причуды развязочных стрелок ставили перед ходоками проблемы.

Продвижение началось под пылкие речовки вожаков; на протяжении первых сотен метров они хотели увериться в единомыслии своего окружения, потом, поскольку только Бритый череп продолжал ораторствовать голоском охолощенного цыпленка, своим пронзительно верещащим во тьме недосопрано, второй вожак подошел заверить его в верности, и состав авангарда удвоился.

Между авангардом и группой третьего из вожаков возник зазор. Этот третий тут же воспрял духом. Послушать его, так он намеревался набрать добровольцев для борьбы с трамвайной компанией; потом, когда словесный бред стало не остановить, громогласно заявил, что начинает коллективную борьбу против властей предержащих, а затем и против смутных сил, ответственных за провал любого разумно организованного сообщества и любой органической или вроде того жизни. Так как его речи становились слишком абстрактными и уже двое из последователей от него отделились, он вернулся к конкретным задачам и предложил не придерживаться более трамвайных путей, а направиться к пакистанскому ресторану, который он знал и в котором, как он был уверен, их приютят и накормят в ожидании, пока не кончится ночь.

По словам третьего вожака, ресторан находился где-то неподалеку, но темнота оставалась настолько плотной, что было невозможно обнаружить хоть какой-то ориентир. В стороне от трамвайных путей — пары поблескивающих черных линий, которые становились все менее и менее параллельными, пересекались, расходились, без особой логики вновь соединялись — было не различить ничего определенного и уж точно ничего, что напоминало бы постройки или мир городов с их улицами, с анфиладами жилых домов и уличных фонарей. Начинало казаться, что окружающее пространство невероятно, и невозможно было понять, бесконечно ли оно, искривлено ли или до жути ограничено и герметично.

Через четверть часа группу Бритого черепа было уже и вовсе не слышно. Тем лучше, подумал Сабакаев, меньше дураков — меньше слез.

Боль стреляла в левую ногу, в растерзанных мышцах вопило отчаявшееся мясо. Он потерял слишком много крови, и его потихоньку одолевало головокружение вкупе с желанием лечь в воду и умереть.

Индианка шла размашистым шагом, но не проявляла намерения расстаться с Сабакаевым. Он, возможно, для того, чтобы удержать ее в непосредственной близости, вступил в разговор.

— В определенной степени, — сказал Сабакаев, — все это напоминает роман, прочитанный мною в прошлом году в лагере, историю одного типа, который, опоздав на поезд, в результате несколько дней, несколько недель шагает по шпалам, проходя при этом через целую череду приключений, одно абсурднее другого.

Индианка не выказала ни интереса, ни его отсутствия.

— Жизнь заносит его в самых невероятных направлениях, — продолжал Сабакаев, — он трогается умом, меняет пол, становится монахом, женится на колдунье…

Поскольку индианка не кивала головой в знак внимания, не говорила ни слова и продолжала шагать, ни в чем не меняя своего поведения, Сабакаев смолк. Он чувствовал себя идиотом. Не будучи от природы болтуном, он сделал усилие ради общения и, ничего этим не достигнув, испытывал теперь в первую очередь стыд. Он прочистил горло, и в тот же миг его бедро пронзила боль. Он не мог сдержать стон и в очередной раз сказал себе, что лучшим решением будет дать индианке удалиться и оставить его, а затем улечься в темноте в воду и ждать.

— А на ком, как вы сказали, он женился? — внезапно спросила кайакоенка, принимая