Испытание на прочность. Сборник рассказов

Людмила Николаевна Перцевая, 2019

Житейские коллизии постоянно испытывают людей на прочность. Одни при этом оказываются способны на преступления, другие – на подвиги; одни готовы к подвижничеству и любви, другие – к приспособленчеству. Сборник рассказов Людмилы Перцевой именно об этом. Они разные: – страшные, но с убедительными и достоверными подробностями; – остроумные, казалось бы нелепые, но столь знакомые нам по жизни; – фантастичные, но такие притягательные свежим взглядом на нас самих; – смешные и трогательные, заставляющие задуматься о смысле всего сущего. Написано хорошим литературным языком, иронично, но и с глубоким чувством.

6. Чужую беду руками разведу

Разбудили Ларису синицы. Раньше она сыпала им за окно пшено, а этой зимой привязала шпагатом целый шмат сала. Маленькие обжорки с первым светом налетали на него, дырявили крепкими клювами, ссорились. Очень скоро они превратили сало в подобие губки, и с одного края уже обнажилась коричневатая шкурка. Перебранку при этом устраивали несусветную.

Привычно скосив глаза на часы, Лариса сказала себе «Ого!» и побежала под душ. На плите, хрипло пробуя голос, сначала прерывисто заворчал, а через минуту тоненько запел чайник. Гренки зарумянились, осталось только заварить чай — и завтрак готов. Еще раз взглянув на часы, Лариса уже спокойно развернула салфетку. От ножа пахло рыбой, и, помедлив, она бросила его в мойку.

Вспомнила, как Анатолий вчера мягко ей выговаривал: «Давно тебе, Ларочка, надо отказаться от этих вечерних бдений! Шеф, небось, по вечерам домой бежит, а ты сидишь. Самой себе ужин приготовить некогда». Он чистил рыбу, а она с улыбкой слушала его ворчание, не защищаясь и не возражая ему. Уходил он уже, как всегда, в ночь…

Пора бежать, перчатки, сумка, ключ… Ах, сахар забыла, заварку Валя обещала принести, с этим квартальным отчетом опять всё прикончили. Хлопнула дверью, сбежала по лестнице.

День начинался как сто, как тысяча последних дней. Много раз ее обманывали ощущением перемен то необыкновенно солнечное утро, то легкий невесомый снег, то бурная весенняя ростепель. Сегодняшнее утро было честным и трезвым, в меру серым, как и положено на рассвете — зябким, ветреным, со скользкой поземкой. По дороге на работу она привычно раскладывала в уме дела: передать директору подготовленные для командировки бумаги, подписать заявки снабженцам, и обязательно провернуть ругачку с трестом.

В отделе еще раскачивались, меняли сапоги на туфли, поправляли макияж, вспоминали вчерашний сериал. Уличный холодок перевевался ароматом духов; казалось, сам воздух был по-утреннему взвихрен и возбужден. Лишь через час всё мирно улеглось и по-рабочему стихло.

Лариса взялась за телефон, но вдруг открылась дверь, и вошел человек. То есть не совсем чтобы человек, а какая-то замурзанная личность с озябшим и нечистым носом, взъерошенными от холода волосами на непокрытой голове, красными руками, вылезающими из коротких рукавов. Все обомлели в каком-то шоке, потому что ТАКОЕ к ним никогда не забредало. Рта разинуть никто не успел, как вошедший, обращаясь почему-то к Ларисе, сказал сиплым голосом:

— Помогите мне, пожалуйста, мне негде жить, и никто не берет на работу, мотаюсь по подвалам, сплю в колодцах, а то на вокзале… а ведь я тоже человек.

Все посмотрели на Ларису, и она, еще не оправившись от изумления, спросила:

— Да вы, собственно, кто такой, как сюда попали?

Он осторожно сделал несколько шагов по направлению к ее столу и с готовностью ответил:

— Я на попутной ехал. У механического завода целый час стоял, никто не останавливался. Пошел пешком. Только возле совхоза служебный автобус меня догнал, он как раз сюда шел, к вам. Всю ночь ехал. А утром он остановился возле вашего дома.

— Как это возле моего дома? — не поняла Лариса.

— Он имеет ввиду — у нашего управления, — подала голос понятливая Валентина. — Что ж ты так сразу и пошел к нам в отдел?

— Нет, я сперва в школу пошел, тут рядом с вами школа. Спрашиваю, можно у вас подработать? А меня погнали. И в вашем доме я тоже заходил в дверь рядом, пообещали милицию вызвать. А меня милиция не возьмет, зачем я ей нужен. Я больной, таких никто не берет.

Он отвечал теперь Валентине, невольно развернувшись к ней, искательно поглядывая на других сотрудниц. И оттого, что стоял он теперь в центре комнаты, под перекрестными взглядами, с какой-то унизительной готовностью отвечать на любой вопрос подробно, обнаженно, показался Ларисе этот…человек еще более жалким. И когда он опять повернулся к ней, она неожиданно для себя и для всего отдела проговорила:

— Да вы присядьте, пожалуйста, я понять не могу, чем, собственно, мы вам можем помочь?

Теперь уже все разглядели, что в лице бродяжки было что-то детское, болезненное; когда он начинал говорить, он дергал головой, словно с усилием выталкивал первое слово. Но говорил осмысленно, то главное, что и должно было убедить их всех в правоте сказанного.

— Меня на работу устроили, а как случился припадок эпилепсии, сразу уволили, потом из общежития выселили. Сказали, поезжай домой. Я в Сосновку приехал — мачеха меня выгоняет. Отец тоже меня не любил, когда жив был, больной ведь. Я сперва в нашем городе в интернате был, но отец не хотел платить, и тогда меня в детдом оформили в Нижнем…Я там и восемь классов кончил, на плотника обучался. А как с работы выгнали, так и хожу ничейный.

— Где же у тебя документы? — переходя на «ты», как с подростком, спросила Лариса.

— У меня паспорт остался в Карпинске. Я один раз его во время приступа потерял, так с тех пор его и держат в паспортном столе. Если на работу возьмут, можно его затребовать.

Он с надеждой уставился на женщину, словно она собиралась его взять на работу.

— Погоди, ты, наверное, есть хочешь? — спросила его Лариса, — попьешь чаю?

И получив в ответ застенчивый утвердительный кивок, быстро налила в свою большую тонкую чашку чай, достала из сумки коржик, внутренне конфузясь, подвинула все это парню. Он же, не церемонясь, быстренько обхватил грязными руками чашку, и, в два приема проглотив коржик, начал пить чай. Валентина, молча поднявшись из-за стола, вышла и, тотчас вернувшись, подала ему большой кусок бисквита. Видимо, позаимствовала в соседнем отделе у подруги.

— Спасибо вам, спасибо, — вежливо покивал парень и моментально управился с бисквитом. Видно было, что просить и принимать подаяние ему привычно и не совестно. Житейское дело!

Лариса потянулась было к телефону, но медлила в полном недоумении. Господи, да что же можно сделать? Вот взялся на мою голову, и почему прямо ко мне… не выгонишь ведь просто так.

Тут ее осенило: надо спросить у кадровички, она ведь общается с работниками собеса, поди, знает, куда таких убогих девают. Подлив в чашку горячего чая и стараясь говорить деловито, строго, сказала:

— Ну, пей чай, сиди здесь, я сейчас.

Он с готовностью и надеждой закивал и даже приподнялся, пока она выходила. Потом, совсем по-свойски усевшись на стуле, спросил Валентину:

— Вы на этих машинках считаете что ли, они электрические?

Лариса все с тем же ощущением неловкости от того, что занимается каким-то нелепым, не свойственным ей делом, вошла в отдел кадров и начала путано объяснять про инвалида-эпилептика, которому следует как-то помочь. Надежда Петровна недоверчиво смотрела на гордячку-красавицу из финансового отдела и долго не могла понять, что ей надо.

— Лариса Игнатьевна, а кого вы устраиваете, знакомые что ли попросили?

— Ну, почему — знакомые, зашел вот, сидит у нас, чай пьет.

— Как чай пьет, почему к вам?

Они какое-то мгновение смотрели друг на друга, потом Надежда Петровна, спохватившись, вежливо сказала:

— Я вам дам телефон собеса, позвоните им, мне ни разу не приходилось с такими делами связываться, у меня, знаете ли только пенсионные вопросы. Думаю, это дело долгое и хлопотное.

При этом она смотрела на Ларису недоверчиво, даже с каким-то сомнением, словно хотела сказать: «Не дури-ка ты, девонька, не занимайся чепухой, на кой ляд тебе эта забота сдалась».

Лариса и сама так думала, но когда вернулась в отдел и увидела выжидательные глаза бродяжки, его помягчевшее и повеселевшее после чая лицо, ругнула себя и Надежду Петровну, решительно взялась за телефон. Разговор с собесом был таким же неловким. На том конце никак не могли понять, кто она такая и что хочет. Потом объяснили, что устроить инвалида в заведение — сложно, туда такая очередь, что года три ждать придется. На работу его устраивать бесполезно, рано или поздно кому-то придется отвечать за несчастный случай с ним.

Лариса взвилась:

— А пока документы, очередь, оформление, где этот человек жить должен?

— Им назначают пенсию, — услышала в ответ, и собеседница отключилась.

Парень, напряженно вслушивавшийся в разговор, все тем же обиженным голосом пояснил Ларисе:

— Пенсия-то назначена, но мне ее не отдают, получает мачеха в Сосновке. Она мне сказала:"Поесть можешь приходить, не выгоню, а жить здесь не будешь, не нужен ты мне".

Лариса слушала его, и глухая волна протеста против какой-то труднообъяснимой несправедливости нарастала в ней, все внутри сжималось от жалости, чувства беспомощности перед чужой бедой и…отвращения. Она только сейчас осознала, что вместе с этим бедолагой в их женском отделе устойчиво воцарился крепкий запах немытого тела и вонючего тряпья. Она оглянулась на форточку, и парень, поняв ее взгляд, виновато сказал:

— Я уж забыл, когда мылся, да и все равно одежды нет сменить. А в кино часто хожу, — тут же простодушно похвастался он, — я ведь ростом маленький, проскользну — меня и не ловят. А так хожу целый день по городу, многие ругаются, а чем я виноват? Меня как-то Галина Гавриловна встретила, она у нас в детдоме работала. Ты что, говорит, Сеня, так нигде и не пристроился? Приезжай, говорит, к нам опять, мы тебя хоть на подсобное при детдоме устроим. Я с тех пор все думаю, где-нибудь подзаработать на билет и уехать туда.

— Что ж ты на попутных совсем в другую сторону едешь? — недоверчиво спросила Лариса скорее по инерции, не ожидая даже толкового ответа. Он и ответил бестолково, по своей логике:

— Так ведь куда автобус шел, туда я и ехал, это же не поезд. Вот бы мне на поезд попасть, я бы уехал к Галине Гавриловне.

— А она тебя в самом деле ждет? Вот в собесе говорят, что тебе надо в область ехать с просьбой, да как ты поедешь, ни денег нет, ни знакомых, у кого ты остановишься? Да и не найдешь нужный дом…

— Не-е-е, найду! — с готовностью опроверг он ее. — Я уже был у них. Они меня записали и сказали «Жди». Можно ведь немного и на вокзале пожить, в большом городе даже лучше, вокзал на ночь не закрывают. Но у меня там припадок случился сильный, я семь суток без сознания пролежал в больнице. Выходили, подкормили и выписали. Я теперь боюсь туда ехать.

— Ну, хорошо, — содрогаясь от жалости и просто физически страдая от невыносимой вони, проговорила Лариса, — возьми деньги, сходи пообедай и возвращайся. А я попробую в твой детдом дозвониться. Скажи-ка мне, кто там директор?

Он толково назвал ей фамилию, даже телефон, взял деньги и убежал в столовку. Лариса, стараясь не смотреть на сотрудниц, открыла форточку, начала вызванивать номера в Нижнем Тагиле.

Вошел Дмитрий Семенович из снабженческого отдела и покрутил носом:

— Что-то девушки у вас сегодня запашок не тот, с улицы нанесло, что ли? Вы бы форточку прикрыли…

Рая прыснула и выскочила из кабинета, а Ларисе в словах коллеги послышалась насмешка, и она сухо его отбрила:

— А вам дела нет до наших запахов! Мы вот по вашей вине еще месяц посидим на сверхурочных — еще не так завоняем! Давайте, что там у вас, некогда мне ваши колкости слушать!

Он только рот открыл от такой резкости, отрывисто сказал, протягивая папку:

— Вот. Ну, это и не к спеху. Конечно, вы вправе… но я тоже сижу, конец квартала, знаете ли.

И не кончив бессвязного объяснения, вышел прочь. Валентина кинулась за ним, заговорила что-то добрым успокаивающим голосом, но Ларису от этого стыда и неловкости отвлек телефонный звонок. Из столовой вернулся Сеня. Потрогал озябшими руками красные уши и похвастался, что деньги все целые!

— Я в очередь встал, а тетенька мне говорит: «Иди сюда, дурачок, я тебе положу котлету с картошкой». Во-о-от такую гору наложила. Кассирша даже не смотрит, проходи, говорит, иди, ешь. — И, шмыгнув носом, прибавил, — меня другой раз даже машины на улице пропускают!

"Ну еще бы, — подумала про себя Лариса, — производишь ты впечатление шибче красного света!"А вслух только и спросила, отводя его руку с деньгами:

— Где же шапка твоя? Холодно ведь так-то форсить.

Сеня снял пальтецо, аккуратно уложил его на пол возле шкафа, сел на свой стул рядом с Ларисой и терпеливо ей объяснил:

— Чего ж форсить… Это я во время приступа потерял, как башкой стукнусь, так все с меня и слетает, меня уволокут, а про шапку никто и не думает. Вот опять остался гологоловый.

Сеня начал рассказывать про начальника леспромхоза, про редакцию какой-то газеты, в которой он тоже просил помощи, про исполком, а Лариса глядела на него неотрывно, стараясь не показать крепнувшего в ней гнева. На что было и гневаться, на какую-то бабу, которой не нужен был в доме этот припадочный, на отца с матерью, не ко времени умерших и оставивших маяться убогого сына, на чиновников, которым недосуг и неохота заниматься Сеней? А Сеня по своей повествовательной логике дошел до нужного и самого важного места:

— Мне бы только заработать на билет, а там Галина Гавриловна меня устроит…

— Господи, да разве в этом дело! — вырвалось у Ларисы. — Билет я тебе могу купить, а если в Нижнем тебя никто не устроит, не поможет, опять будешь по подвалам таскаться? Нельзя ведь так жить…нездоровому человеку!

Сеня притих, подумал маленько, пооглядывался и спросил:

— Можно я в этом журнале картинки посмотрю? Я когда в школе учился, меня все учителя хвалили, у меня особенно английский хорошо шел!

Рая демонстративно отложила бумаги, схватила журнал и вышла из кабинета. Лариса посмотрела ей вслед и обратилась к Валентине.

— Валя, послушай телефон, мне там обещали перезвонить, если директора детдома найдут… Спроси у него, примут ли они своего воспитанника Аникеева Сеню. Мы бы его посадили на поезд, отправили… Я сбегаю домой, вернусь быстро. Пусть он здесь посидит.

— Иди, иди, я все сделаю, да не волнуйся, всё образуется.

Скользя по тротуару, не замечая встречных, летела Лариса к себе домой. Не раздеваясь, прошла в комнату, в старую спортивную сумку уложила толстый свитер, пару темных футболок, вязаную шапочку с помпоном, добавила теплые носки. Когда подходила к управлению, увидела, что сотрудники потянулись на обед. Валентина, наверное, опаздывает, ей же на уколы… Запыхавшись, Лариса почти вбежала в кабинет. Но Валя ее успокоила:"Успею, все нормально…"Пообещала с обеда принести пакет с едой для Сени — в дорогу.

Сеня широко улыбнулся:

— Мы уже на вокзал позвонили, нам сказали, когда отправление и сколько билет стоит!

Все-таки запах от него шел совершенно невозможный. Лариса протянула парню сумку:

— Слушай, сейчас все на обед ушли, пойди в мужской туалет — в конце коридора — переоденься. Свою одежду заверни в газету и положи в сумку. При возможности постираешь…

Валентина, уже стоя в пальто, задумчиво посмотрела на Ларису, хотела что-то сказать, но лишь вздохнула и вышла. Сеня весело побежал по коридору, слышно было, как он громко что-то объяснял охраннику, и Лара усмехнулась про себя. Хорош у нее подопечный, нечего сказать, все управление на ушах!

До отхода поезда еще оставалось больше часа. Лариса взяла фирменный бланк и с каким-то злорадным чувством ко всем бюрократам, настроенным против бедного Сеньки, сочинила потрясающее письмо:

"Дорогие товарищи! Семен Аникеев, инвалид второй группы, без средств к существованию и без прописки едет в Нижний Тагил, где ему обещана помощь. Просьба убедительная — не чинить ему препятствия, помогать по мере возможности и не обижать, поскольку это БОЛЬНОЙ несчастный человек. Благодарю за человечное отношение. Л.И. Глазычева, финансист".

Полюбовалась на свою охранную грамоту, поставила дату и задумалась.

Боже ты мой, сколько раз она проходила мимо калек у магазинов, не глядя, кидала мелочь в протянутые ладони старух… Когда, какое колесо прокатилось по этим людям с несостоявшейся судьбой, природой или ближними они были обижены, подавлены — она, Лариса Глазычева, сроду не задумывалась. Она отвечала за свои отчеты, за маму в Петербурге, за выращенный из семечка лимон и синичек за окном. Ни она, ни кто другой не отвечал за Сеню Аникеева. А ведь хотя бы немножко помочь ему — пусть с некоторыми хлопотами, усилиями — можно, были бы живы в душе сострадание и человечность.

Дверь отворилась, и вошел Сеня. Рукава свитера ему все-таки были коротковаты, как он ни старался их натянуть. Лариса улыбнулась:

— Сеня, ты хотя бы руки помыл, там ведь на раковинах есть мыло!

— Да я все равно весь грязный, — удивился Сеня, — меня сейчас отмачивать надо, так не отмыть!

Он подошел к зеркалу за шкафом и надел шапочку, с тем же шиком, с каким носят их студенты.

— Ну как, хорошо? — сияя грязной мордашкой, совсем по-детски спросил он.

Странное они собой представляли зрелище на улице. Лариса в каракулевой расклешенной шубке, шляпе, в замшевых сапогах, и Сеня — в мятом, потерявшем первоначальный цвет пальто, с каким-то опрокинутым лицом. Лариса видела, что на них оглядываются, слушала и не слышала Сенину болтовню. Головная боль то ли от вчерашней переработки, то ли от сегодняшней бестолковщины, не проходила даже на улице.

И вдруг она увидела Анатолия. Совсем близко, прямо перед собой. Он смотрел на нее с нескрываемым изумлением, на нее и на ее веселенькую шапочку с орнаментом, напяленную на какого-то бомжа.

— Лариса Игнатьевна, здравствуйте! — дурашливо протянул он, раскинув руки. — А я смотрю и не узнаю вас, где это вы такого чудного кавалера отыскали?

— Здравствуйте, — холодно ответила Лариса и прошла мимо с перехваченным от обиды горлом. Никогда она не сможет ему объяснить, что с ней произошло сегодня, почему так болит и ноет все внутри, почему она сама ведет этого Сеню на вокзал, почему она чувствует себя виноватой перед заискивающим и счастливым от ее внимания и участия человеком без лица.

Ни Рае, ни Анатолию она не сможет объяснить свое теперешнее состояние. Неужели он настолько душевно слеп, что не увидел и не понял с одного взгляда то, что смогли понять женщины в столовой, накормившие Сеню бесплатно, что понимают шоферы автобуса, подвозившие его, что тронуло, наконец, Валентину и ее, Ларису…

Сеня виновато приутих и спросил:

— Может, я пойду немного впереди?

— А как же я с тобой буду разговаривать, если ты пройдешь вперед? — улыбнулась ему Лариса. — Ничего, Сеня, рассказывай, я слушаю тебя. Так как же на плотников учат?

На вокзале Сеня очень проворно сунулся в кассу вперед Ларисы, протянув туда"охранную грамоту". Лариса оцепенела. Ей как-то не приходило в голову, что письмо будут читать при ней. Но кассирша, шевеля губами, очень серьезно дочитала до конца и сказала:

— Можно льготный билет, за пятьдесят процентов. До куда надо?

Проводница тоже выслушала Ларису со вниманием, пообещала проследить, чтобы вышел, где надо, оделся и не забыл вещи. Сеня тем временем устраивался: он погладил столик, посмотрелся в зеркало, заглянул под сиденье. Видно было, что он совершенно счастлив, и в ближайшие часы даже не вспомнит о своем бедственном положении, о том, что у него пока нет пристанища, а вся провизия уместилась в пакете. Из несчастного и обиженного лицо его стало вполне беспечным, он, кажется, только и ждал, когда Лариса уйдет!

Она же теперь не могла не думать о тех людях, от доброты или черствости которых он так всецело зависел.

— Сеня, — сказала она ему, — если ты бродяжничаешь не по нужде, а по глупости, если есть у тебя где-то родные или хотя бы терпимое пристанище, послушай, дружок, вернись туда. Либо постарайся пристроиться в Тагиле. Понимаешь, в твоем состоянии опасно бродить ничейным, пропадешь ни за грош.

— Не-е-е, я сейчас же, как приеду, пойду к Галине Гавриловне, она мне поможет, она из наших мест, очень добрая!

— Ладно… Да почему ты шапочку не снимаешь?

— Еще потеряю… Да и так красивше, правда?

Медленно шла Лариса назад, все чудился ей в прохладном предвесеннем воздухе тошнотворный запах грязного тряпья. Брезгливость, жалость и еще какое-то незнакомое ранее чувство несочетаемо мучили душу. Хотелось заплакать.

С противоположной стороны улицы ей призывно замахала руками Рая, далеко приметная в своей белой дубленочке, подлетала с вопросом:

— Ну что, куда вы это чучело дели?

— Купила билет, посадила на поезд.

— Ой, надо было сразу с утра по рваному собрать и выпроводить его! Целый день маялись, такую вонь терпели! И чего он вам дался, страсть такая!

На Раю было смотреть еще горше, чем на Сеню.