Проходите, раздевайтесь

Людмила Станиславовна Потапчук, 2021

Детская поликлиника. Прививки, хмурые врачи – и неизменные очереди у кабинетов. Думаете, это кошмар? Нет, все не так плохо, как кажется, – а гораздо, гораздо хуже! В блеклых стенах поликлиники пробуждаются зловещие сверхъестественные силы. «Куда по помытому?!» – орет инфернальная уборщица со шваброй. Все взрослые будто сходят с ума. А чудной малыш в колготках с пузырями на коленках – то ли мальчик, то ли девочка – норовит всех покусать. История одного странного и страшного дня в детской поликлинике, рассказанная четырьмя самыми обычными школьниками. За дверями остались их будни: учеба, обиды, многодетная семья, разведенные родители, домашнее обучение. Жуткая сказка стала явью, заложный покойник из славянской мифологии захватывает поликлинику. Как выбраться из страшной ловушки? Как утихомирить жаждущую крови нечистую силу? Подросткам придется собрать все свое мужество. И даже посетить кладбище. Людмила Потапчук родилась в 1979 году в Ульяновске. Лет с одиннадцати писала стихи. К окончанию Литературного института твердо знала, что никогда не будет писать ничего похожего на художественную литературу. Не всем же быть поэтами-писателями. А потом один текст победил в конкурсе «Электронная буква», еще два побывали в коротком списке конкурса «Книгуру», а повесть «Проходите, раздевайтесь» вошла в число победителей Литературного конкурса «Белой вороны».

Егор. Претензии, бабушка и тошнота

Поэтому бабушка меня сюда и привела.

Хотя быть здесь мне не хочется и незачем. Особенно с бабушкой. Но я здесь. Кто в этом виноват? Никто не виноват.

К маме какие претензии? У мамы другая семья. У мамы двое маленьких детей и беспомощный творческий муж, не приносящий домой денег. И что в связи с этим взять с мамы? Понюшку внимания (это мне), фунт сарказма (это бабушке), кило презрения (это отцу), ну и чмоки-чмоки-чмоки. Это всем. Этого не жалко.

К папе опять же какие претензии? У папы работа. Точнее — работы. И на работах на этих все козлы. Этот бездарь. Этот придурок. Этот не платит. Этот платит, но не вовремя. Этот — вовремя, но мало. А не на работах все просят денег. Все — это и мама, и бабушка, и, выходит, я.

А к бабушке какие претензии? Один сбежал. Другая тоже. И я на ее голову. Здоровый лось. Посуду мою после третьего напоминания. Знаю много, учусь паршиво. Не выучил теорему синусов и косинусов. Вместо того чтобы книжки читать, просиживаю штаны за компом. Играю в тупые игры. Если и читаю, то всякую фигню и тоже на компе, а не старую добрую пухлую бумажную книжечку в креслице возле торшера, как делают нормальные люди. Очень скоро испорчу себе желудок, потому что ненавижу домашние супы и обожаю мусорные гамбургеры, мало того — имею позорное пристрастие к ядовитой лапше быстрого приготовления. Очень скоро испорчу себе глаза, потому что компьютер, и зачем только отец мне его купил, да еще и накачал туда игрушек и книжек, да еще и интернет оплачивает, никто о ребенке не думает, только бы какое баловство. И очень скоро испорчу себе жизнь, потому что вот такой вот уж я.

Ну, жизнь моя испорченная бабушку мало волнует, с этой испорченностью она уже смирилась. Желудок, видимо, тоже не волнует — он же внутри, его не видно. А вот глаза как-то внезапно заволновали. То еще удовольствие — водить меня слепенького по улицам. Ну или — софт-вариант — покупать мне очки и всякие линзы.

Мои слова о том, что я отлично вижу, и вблизи, и вдали, что глаза у меня не болят и не болели никогда, для бабушки, конечно, как шум ветра. Кто разговаривает с ветром? Никто, если голова в порядке. А у бабушки, у единственной из нашей недосемьи, она в порядке, голова. Она вместо моих родителей воспитывает этого обалдуя (это меня), да еще и работает. И на работе, между прочим, все с ней советуются.

И вот, значит, я, высоченный лоб, иду по коридору поликлиники с крохотулечной бабушкой только что не за ручку, и ведет наш путь нас к кабинету окулиста, где мне должны проверить зрение, убедиться, насколько оно у меня упало (вариант, что ничего у меня никуда не падало, даже не обсуждается — чего сказки обсуждать, да?), назначить какие-нибудь таблетки, пилюльки, порошки, притирания, компрессы, а в идеале — уколы, и самое главное — объяснить мне, обормоту, что компьютер — это плохо для моих глаз, что зрение я себе испортил именно компьютером.

И вот мы идем, бабушка, значит, меня тащит на невидимом тросе, как кораблик баржу, а коридор длинный и узкий, а в коридоре, как нарочно, расселись по разным лавкам две девицы из параллельного и еще один чудик, Цухлов, кажется, тоже из девятого, но не знаю из какого. Но да, из нашей школы. И все на меня, конечно, смотрят, и на бабушку, конечно, тоже, и все, конечно, думают — фу, позор, с бабулечкой пришел, мальчик маленький.

То есть, может, и не думают, но мне-то кажется, что думают!

Да ведь сто пудов думают.

Хотя Калинка сама с отцом пришла, а этот чудик, Цухлов, вообще с мамой. Но никого не сопровождает леденящая душу стража в виде суровой бабушки размером с пиксель.

Огурцова вон вообще одна. Хотя, может, и нет, может, мать просто вышла куда-то.

Огурцова — тот еще фрукт с шипами. У нее одно время была идиотская привычка — подходить ко мне в школе, задавать нейтральный вопрос типа «который час?», выслушивать ответ типа «двадцать минут второго» и начинать его повторять мерзотным голосом стопятьсот раз, да еще громко, чтоб все слышали.

— Двадцать минут втааарооова! Ихихихи, двадцать минууутвтароооова! Ахахаха!

И ведь никогда так не делала, если никого рядом не было из ее подружек. Ей нужна была публика, и публика заранее к ней добренькая. В одиночку ахахакать ей было неинтересно.

Ну я раз вытерпел, два вытерпел. Три. Потом сам за ней стал повторять. Она мне: «У вас какой сейчас урок?» — и я ей, гнусненько так: «У вас какооойщасссурок!». Ну такое. Никто как-то не смеялся, и она еще смотрела как на плесень, типа — ты что, заболел, мальчик.

А все равно прокатило, с вопросиками своими она от меня отвяла.

И переключилась зато на этого чудика.

Я видел, как они с еще одной козой из того же класса ходили за ним на перемене хвостом и гоготали. А он от них уходил, и лицо у него было каменное, и я еще подумал — может, ему пофиг? Правда? Потому что если не пофиг, то он очень классно делает вид, что пофиг. Покерфейс. Мне бы так уметь. Но тут он побежал, и руки у него были как приклеенные к бокам, а он все бежал, и пробежал мимо меня, и я увидел… Не знаю толком, как сказать, в общем, стало понятно, что совсем ему и не пофиг.

И я пошел домой, и все было хорошо вроде, но мне как-то так стало противно от всего на свете, что хоть стену грызи. У меня вообще бывает, что начинает от всего тошнить. Не в смысле как если отравился, пойду отдам ужин обратно природе, а мозговая, что ли, такая тошнота. Или душевная. Духовная. Не желудочная, короче.

От такого обычно помогает много ходить. Просто пойти куда-нибудь, и не прогуливаясь, а быстро, как будто торопишься, как будто вообще опаздываешь. И наматывать километры по городу. Фрик-мордой-вниз. Потом домой придешь — и все, сил только на то, чтобы сбросить с себя уличное, ответить бабушке что-нибудь вежливое и завалиться спать, и пофиг на уроки, важнее в школу живым прийти.

А тут не сработало. Все равно тошнит.

И я тогда написал отцу.

Я ему иногда пишу, когда все достает. Типа: бабушка крышей поехала. Или: училка по математике — вампир. Матери такое не напишешь. То есть можно, но она сразу начинает в ответ что-то умное и занудное: взрослые люди работают для твоего блага, а ты, а ты. А отец почему-то отвечает как человек. Как человеку.

И вот я написал: как поступить, если при тебе человека унижают, а ты ничего не можешь сделать? Сказать себе: ты дерьмо? И жить с собой как с дерьмом?

И он молчал, молчал. И мессенджер показывал, что он печатает, но сообщение не приходило, и я все думал — как можно твои пару слов пять часов печатать, а? Давай уже, рожай, что ли.

И потом пришло: «Ты умеешь сочувствовать тому, кого унижают. Значит, ты уже не дерьмо. А это немало».

И я сразу: «А ему на фига мое сочувствие, если он о нем не знает? Я молодец, а он пусть терпит?»

И он: «Я не должен тебе такого советовать, но во взрослом мире за это в морду бьют. За унижение».

И я: «А если это девушка? Ей тоже в морду?»

И он опять печатает, печатает. И потом: «Тогда можно просто сказать ей, что ты о ней думаешь».

Я: «И как это поможет тому человеку?»

Он: «Не знаю. Но ты перестанешь чувствовать себя дерьмом».

Я: «Если это ему не поможет, то я все-таки им буду, ну и смысл?»

Он: «А за что она его так?»

Я: «Он, знаешь, вообще странный».

Он: «А знаешь, плюнь на эту дуру, плюнь с Останкинской башни и поговори с ним».

Я: «Про что?»

Он: «Неважно. Покажи ему, что он не один».

И я ничего не ответил, потому что фигня какая-то. А потом подумал и ответил: «Спасибо». А потом еще подумал и решил — поговорю. Что я, совсем, что ли. Посочувствовать молча — всегда пожалуйста, а поговорить — кишка, значит, тонка. Надо уж до конца, раз начал.

Хотя он, этот чудик, конечно, того.

Ну и чего? Это что, преступление? Бить за это, что ли? Ну или ржать, чем лучше-то. Я и сам же это проходил, знаю, как это, когда над тобой ржут. Ну ответил, да. А он чудик, он не может ответить.

Ну, девушка. Хотя какая это девушка? Если надо будет, то и в торец даст не хуже мужика. И выражаться умеет не хуже мужика. Мне бабушка за такие выражения губы бы уже разбила.

Хотя, может, и ей дома губы бы разбили. Может, она дома лапочка и деточка. И только в школе с цепи срывается.

Но девушка еще та, да.

Вот Калинка — девушка. Ох какая девушка.

Мало того, что — глаза, губы, щеки, и то, что ниже. Все как с картины. Так она еще и человек!

Наши классы как-то на литре объединили, их училка заболела. И нас с ней поставили в пару — обличать городничего и всех прочих Земляник. Из «Ревизора». И я что-то бекал и мекал, а она! Как она обличала! Как будто этот городничий ее родную бабушку обокрал, гад такой. Все кольца с цепочками вынес, еще и на паркет наделал. Как она выступала! Как глазами сверкала! А я только как дурак: бе, ме, кукареку.

Я потом все хотел к ней подойти и сказать: я не настолько бе и ме, как кажусь. Я ж читаю, и все читал, что надо, по литре, и пишу еще. Да, фанфики, не всем же сразу «Ревизора» писать. Ну и что, ну и фанфики, ты почитай, а потом и выводы уж делай.

И подошел почти, а потом думаю — ну почитает, ну выскажет свое фу. И что я тогда? Ну нафиг.

Так вот и хожу вокруг нее и молчу. Ну и кто чудик? Я или этот?

Вот. А теперь я сижу в гребаной очереди к гребаному окулисту, который ничего у меня не найдет, потому что искать и нечего. И Калинка тут, и Огурцова тут, и этот чудик, вот они мне как на тарелочке поданы, а я все равно ничего не делаю.

А потом ее отец, Калинки, начинает выступать не хуже дочери.