Иная реальность. Часть 1. Грань отчаяния

Максим Бацкалевич

Обречён ли на одиночество человек с тяжёлой формой ДЦП? Балансируя на грани отчаяния и надежды, главный герой Марк настойчиво ищет пути выхода из замкнутого круга личностного оцепенения и физических ограничений. Разные слои реальности сменяют друг друга, удивляя взаимосвязями и способами артикуляции смысла.Преодолевая травму встречи с самим собой и обществом, Марк наполняет значениями свою иную реальность. Помогут ли творчество и любовь чувствовать себя живым и счастливым?

Глава 3

Марк пару минут повертел в руке смартфон, пытаясь вытянуть из себя хоть несколько слов, чтобы как-то поддержать увядающее общение. Но что сказать? Неужели отписаться её же банальной фразой? Нет, только не это. Такой подход приведет к ещё большему отдалению.

Мелкая дрожь коснулась плеч.

Быть может, рассказать ей о том, как он провел вчерашний день в деревне, скитаясь по двору в поисках места, где нет ветра? Быть может, рассказать о том, как его девятилетний брат пробовал натянуть на велосипедную звездочку слетевшую цепь и изодрал до крови свои ручонки, а он ничем не мог помочь? Быть может, поведать ей о боли, возникающей при виде полуслепого, хромого дедушки, который из последних сил носит вёдра с водой, чтобы полить огород?

Тяжело вздохнув, Марк бросил взгляд на настенный календарь и подскочил в коляске, будто увидел там нечто страшное.

— Как же я забыл, что двадцать пятого мая в колледж нужно сдавать документы…, — бубнил он себе под нос, роясь в нижнем ящике стола, набитом всякими поделками из бумаги, ручками, карандашами, ластиками.

— Просил же малолеток, не соваться в мой ящик… Жаль, нельзя надрать им уши… Руки так и чешутся… А¸ вот и моё добро…

Марк достал из ящика синюю папку, где он хранил все свои документы для поступления и точный рисунок трёхмачтового последнего русского фрегата «Александр Невский», на работу над которым было потрачено более пяти месяцев.

Внезапно он заметил, что вся папка была исписана чёрным маркером.

Глаза полезли на лоб, в горле сразу пересохло, а гортань сжалась так, что Марк едва дышал.

Искривлёнными, дрожащими пальцами еле-еле развязал шнуровку, затем, чуток отдохнув, вытащил содержимое папки и тщательно пересмотрел каждый лист документов. Потом, аккуратно отложив их в сторону, развернул сложенный на четыре части рисунок. Всевозможные оттенки серого придавали фрегату динамичный вид. На трёх мачтах ветер изгибал в дуги трапециевидные паруса, играл на стакселе, словно на арфе, трепал такелаж. Острым клином корабль разрезал пенящуюся воду перед собой. Словно в отместку за это, бурные волны накатывали на его борта, заливая открытые пушечные порты, из которых выглядывали орудийные жерла.

Все палубные надстройки также были нарисованы со скрупулёзной точностью от бака до кормы. Однако Марка тревожили декоративные резные элементы, которым, как ему казалось, не хватало еще теней.

— Во вторник отцу на смену… Вряд ли он согласится замениться и отвезти меня в Минск, — вздохнул Марк, продолжая осматривать свою работу, — одна шкаторина немного косая… Ммм… А, давай, пойдем ва-банк…

Всецело погруженный в мысли о том, как лучше попросить отца отвезти его в колледж, чтобы сдать документы на поступление, он не заметил, как к нему подбежал Тимофей.

— Ты оглох или как? Мама тебя уже полчаса зовёт есть, — оттарабанил тот, проглотив несколько букв и сунул свой курносенький носик с ямочкой на кончике поближе к рисунку, — Ничего себе махина… Круто… А почему нет флага с этим… Ну, как же называется, сушеная голова?

Марк изподлобья посмотрел на младшего брата, который стоял возле него. Да какое там стоял! Вложив указательный палец в рот и, сделав задумчивую гримасу, тот прыгал то на одной ноге, то на второй. Его карие глазки искрились от жизненной энергии. Марку было пятнадцать, когда Тимофей родился. Ему посчастливилось видеть, как этот малыш, смеясь, ползал по всей квартире, как пыхтел, пытаясь оседлать пятилитровую бутыль, как сделал первые шаги. Время пролетело мгновенно, оставив лишь сотни тысяч воспоминаний.

— Сушёная голова, — с удивлением произнес Марк, а затем кивком указал на папку: — Тимоти, скажи мне, пожалуйста, кто это так здорово разукрасил?

Перестав вертеться, будто бы вьюн на сковороде, Тимофей, нахмурив редкие брови, взял со стола папку и повертел её в руках. Затем взглянул прямо в глаза старшему брату и, не найдя в них никаких следов опасности, смело протараторил:

— Я немного украсил её… Мне хотелось, чтобы у тебя была красивая папочка…

Тимофей начал бегать по комнате взад и вперед, возбужденно махая руками и что-то невнятно бормоча. Сланцы то и дело скользили по ламинату, словно по льду, так, что почти каждый раз он налетал на шкаф.

— Ну, спасибо, что хоть документы оставил некрасивыми.

Вздохнув, Марк призадумался, постучал по столу и затем, обернувшись, спросил:

— Как обстоят дела на кухне?

Немного проскользив до коляски, Тимофей сделал задумчивое лицо и простоял так несколько минут, с интересом наблюдая за тем, как за окном снуют автомобили.

— И чего мы молчим? — немного погодя, задал вопрос Марк, бережно складывая обратно всё содержимое папки.

— Я не врубаюсь, что ты хочешь, — уныло промямлил Тимофей, опустив плечи и сделав такой удручающий вид, как будто его сейчас заставляли таскать кирпичи.

Подняв голову, Марк сурово посмотрел на брата.

— Врубаюсь…, — спокойно повторил он со вздохом и прибавил: — Родители сегодня ругались между собой или, может, кричали на вас?

Тимофей закачал головой в ответ и начал рыться в куче книг, завалившей весь стол. Заметив лежащий рядом смартфон, он тут же повеселел и, причмокнув губами, хотел было уже взять, однако его намерения сразу пресёк серьезный голос.

— Не трогай… В этом телефоне нет никаких игр…

Тимофей невнятно буркнул что-то и вприпрыжку побежал к двери. Через мгновение шкаф затрещал, послышалось тихое детское хлюпанье носом.

С молниеносной скоростью, бросив папку в ящик стола, Марк развернул вокруг своей оси коляску. Увидев лежащего на полу брата, прижимавшего обеими ручонками разбитый нос, из которого на пол капали алые капли крови, Марк одним махом подъехал к нему. В груди бешено колотилось сердце, словно кувалдой дубасило под рёбра.

— Тише-тише, Тимошка… Ты же мужчина, — медленно, чтобы не начать заикаться, успокаивал он брата, хотя внутри его всё колотилось. — В-встать мо-можешь? Дай руку… Во-вот так…

Поднявшись, Тимофей всхлипнул пару раз, волоча медленно ноги, подошел к кровати и сел, всё также держась за нос обеими руками. Казалось бы, ещё минуту назад он был полон энергии, а сейчас… Сейчас же он сидел неподвижно и глядел поникшим взглядом в одну точку.

В прихожей послышались глухие, весомые шаги, сопровождаемые слабым шарканьем. Именно эти шаги заставили Тимофея подвинуться вплотную к стене и ещё более испуганно смотреть большими круглыми глазами в сторону дверного проема.

При виде этих бедных глазёнок у Марка свело горло. Он хорошо знал, что за почти любую ошибку, любое падение отец не пощадит, и неважно, что вызвало эту ошибку. Поэтому, если что-нибудь случится, лучше всего было промолчать, скрыть следы. Но как быть сейчас, когда этот Шумахер разбил себе нос? Что делать? Может, сказать, что толкнул, взять всю вину на себя? Тогда точно не видать поездки. А это, вполне возможно, последний шанс. Тебе уже двадцать четыре. Заметил, с каждым годом из головы, как из дырявого ведра, утекает всё больше и больше правил, формул?

Эти мысли, которые, казалось, остановили время, вскоре прервал суровый мужской голос:

— Что здесь случилось? О… Вообще супер…

Немного повернувшись на коляске, Марк увидел, стоящего возле двери отца, который был, судя по всему, сильно ошарашен представшей перед ним картиной. Спустя пару минут, округлое, чисто выбритое лицо Владимира Михайловича налилось багровой краской, а на гладкой шее, сливающейся с ключицами, выступили тонкие жилки.

— Что это такое, Тимох? Объясни мне, — громко с оттенком нараставшего гнева произнес он, присаживаясь на край кровати. — Покажи… Отнял руки… Я сказал отними руки… Или ты ещё мозги себе вышиб? Обратно вкручу…

Сотрясаясь всем телом от страха, Тимофей, всхлипнув, нехотя подчинился отцу.

Маленький носик теперь был похож на синею с красным отливом сливу, а верхняя губа была рассечена. От этого вида у Марка по спине пробежали мурашки.

Да, это был пустяк в сравнении с тем, что ему представлялось, в непонятно откуда берущихся видениях. Однако, когда ты наяву наблюдаешь боль и страдания близких тебе людей, то это не идет ни в какие сравнения.

— Сколько мне вдалбливать тебе, ходи нормально? — распекал сам себя Владимир Михайлович. — Болит переносица?… Ты можешь объяснить, как это вышло?

— П-п-па-па не-не кри…, — Марк запнулся, услышав.

— Мало мне проблем с одним инвалидом… Так ты еще покалечь сам себя…

В правый висок, как будто кто-то ударил молотком. Марк стиснул зубы от тупой неожиданной боли, которая молниеносно распространилась по всей голове, сжав её в тиски. В ушах невыносимо звенело, причем на разные лады. Эта какофония заглушала всё вокруг. Мебель, стены, потолок рассыпались, словно были сделаны из песка. Начал вырисовываться знакомый, холодный, тёмный окоп.

«Нет, нет, только не сейчас», — завопил в мыслях Марк, всеми силами пытаясь не подавать виду, что с ним что-то не так.

Заперебирал руками по колёсным ободам, словно хотел куда-то сбежать, скрыться от всего. Да вот только куда? Нередко в мечтах рисовал: просторная, светлая аудитория, ряды парт ступенчато взбирались вверх. Марк сидел на первом ряду и что-то чертил на ватмане, время от времени посматривая на тёмно-зелёную доску, где мелом была начерчена трёхмерная, замысловатая, геометрическая фигура.

Тихо, лаконично тикали настенные часы. Будто бы намеренно попадая в их такт, цокал каблуками лаковых туфель сухой, невысокого роста, седой профессор, который прохаживался по аудитории.

Наверное, после долгих пар Марк с удовольствием сбежал бы по широкой мраморной лестнице вместе с друзьями на улицу. Свежий ветер трепал бы его волосы. Весёлые разговоры. Смех. Бурные обсуждения планов на вечер.

Однако это были всего лишь мечты, пустая игра фантазии, за которой ничего не стояло. Мечта, словно мираж, к которому ты постоянно стремишься и никогда не достигаешь, спотыкаясь об острые камни реальности.

Вот и сейчас один из таких булыжников с самого утра хорошенько огрел Марка, причинив лютую боль. По наитию подъехал к столу и опёрся на него локтями. Пытаясь успокоиться, посмотрел в окно, но кроме ярких бегающих точек не смог разглядеть ничего. Что творилось в комнате, тоже не слышал.

В голове сгущались чёрные, грузные мысли, образовывая какой-то нервный комок, который с невероятной скоростью увеличивался, сдавливая мозг.

«Отец сказал правду… Из-за меня родители не могут никуда выехать, потому что я не способен самостоятельно сходить в туалет… Из-за меня моя семья не может ночевать в деревне, так как я задыхаюсь там… Из-за меня отец упрекает маму, что она не хочет заниматься огородом… Три года назад дедушка ослеп тоже из-за меня… У него было воспаление легких… Вместо того, чтобы взять его к нам, вылечить, мама побоялась, что я заражусь, и положила дедушку в больницу… А он… Лучше бы я…».

Марк стиснул зубы, чтобы не заплакать. Однако, как назло, по щекам всё равно скатилась пара скупых слезинок, которые он в тот же момент смахнул, как только ощутил чью-то руку на плече. Оглянувшись, Марк расплывчато увидел мамин силуэт.

— Сынок, пошли кушать. Там я приготовила твоё любимое мясо по — французски и нажарила оладьев. Пойдём, а то всё остынет, — прорвалось сквозь затухающий звон.

Немного замявшись, Марк с большим трудом отыскал в себе силы улыбнуться.

— Хорошо, мам, скоро подъеду… Мне тут срочно надо найти одну книгу, — на ходу придумал причину, чтобы еще несколько минут побыть одному.

— Может, тебе помочь?

Екатерина Евгеньевна, подойдя ближе, со вздохом взяла пару книжек из завала, который творился на столе. Тонкие, бледные пальцы с быстротой сложили их в стопку и отправили на полку.

— Когда я приучу твоих братишек к порядку? Не знаю, как быть, — удручающе произнесла она, поправляя упавший на ухо локон. — Ты был бы совсем другим…

— Никто, никогда не узнает, кем я был бы, — оборвал Марк мать, подобрав с пола бумажную стрекозу, поделку брата.

— Удивительно, как это Костику удаётся так склеивать… С первого взгляда она кажется живой… А если присмотреться, то… Крылья, одно уже, второе длиннее… Лапы кривые… И что с неё…

Швырнув стрекозу на залитый солнцем подоконник, он покачал головой и продолжил свой бутафорский поиск.

— У каждого своё предназначение, сынок, — прошептала Екатерина Евгеньевна, прижав Марка к себе. — Я хотела, чтобы ты выздоровел, чтобы ходил, чтобы ни от кого не зависел… Мы с папой делали всё ради тебя… Возможно, этого было недостаточно… Пожалуйста, извини…

Марк чувствовал тёплое мамино дыхание, ласкавшее с каждым произнесенным словом его макушку, трепетное биение её сердца, терпкий запах охры. Ему было жарко, душно в этих сковывающих объятьях, из которых не терпелось ускользнуть поскорее.

— Мама…, — начал было, пытаясь вырваться.

Но в тот же самый момент из кухни донёсся гулкий звук разбитого стекла. Затем на несколько секунд в квартире наступила такая гробовая тишина, что можно было разобрать, о чем говорили соседи сверху. Тишина, которая настораживала и пугала.

В памяти почему-то вспомнился тот летящий по серому, нависшему над окопом небу, снаряд. Вспомнилось вот такое же, как сейчас, лютое напряжение ожидания следующей секунды. Пронесёт или зароет тебя в землю окончательно?

— Бездарь, что я тебе говорил? Не ставь себе под руку чашку… Машешь своими граблями… Что ты тут делаешь? Ешь? — наконец раздалась целая канонада, — Зачем сюда пришел? А это что горит? Пошла красавица, бросила на огне котлеты… Катя… Кать…

Этот монолог, состоящий из каких-то обрывочных фраз, ругани, непонятных вопросов сотрясал воздух, как взрывная волна, которая рушит всё на своём пути, проникая в трещины сознания.

Наспех поцеловав сына в лоб, Екатерина Евгеньевна сказала немного поникшим голосом:

— Ладно, Маркуша, пойду разбираться, что там такое творится… Ищи свою книгу и подъезжай на завтрак…

— Мама, закрой, пожалуйста, дверь… Сейчас буду, — отозвался Марк, перекладывая книги.

После щелчка дверной ручки он бросил это ненужное дело, откинулся на спинку коляски и, глубоко вздохнув, закрыл глаза, будто бы собираясь нырнуть на глубину. Туда, куда бы не доходила бесконечная суета дней. Там, где не было бы ни душевных мук, ни телесных страданий, ни распрей, которые порой доводят до слепой паранойи.

В сознании Марка вновь всплыл безграничный, ослепительно белый лист, от которого веяло такой сладостью аромата непорочной бумаги. Необъятная светлая гладь, уходящая куда-то вдаль, будоражила воображение.

Это был нетронутый холст, на котором, казалось, можно было построить целый мир. Мир без барьеров и препятствий на пути. Мир, не изъеденный ржавчиной пороков, грехов, злости. Мир, где нет суеты, нет проблем. Мир, в котором ты был бы счастлив.

Сколько людей пыталось возвести такой утопический мир? Но ни у кого почему-то так и ничего путного не вышло. Из-за чего рушатся рукотворные творения? Быть может, им просто не хватает реальности?

Откуда-то прилетело, будто с лёгким дуновением ветра, такое мягкое шуршание грифеля по бумаге, походившее на шелест осенней листвы. Этот тихий умиротворяющий звук ласкал слух, принося с собой такой долгожданный покой. Покой, подобный блаженному дождю, который сошел с небес на изнеможенного жарой путника.

Грифель шуршал, и на белоснежной глади листа появлялись пепельные штрихи, линии, какие-то замысловатые закорючки. Вдаваясь одна в другую, сливаясь, они образовывали некую неразборчивую картинку. На заднем плане виднелись какие-то зубцы, высоко вздымающиеся вверх. Не то лесная гряда, не то горы, укутанные ночной мглой. Вблизи вовсе нельзя было ничего понять. Сплошная масса из каких-то неясных теней, которые, словно ждали, когда в них вдохнут оттенки жизни, когда у каждой появится свой собственный образ.

«Как мне поступить? Не знаю», — вдруг вспыхнула мысль, будто искра.

От неожиданности Марк вздрогнул. Эта мысль, словно электрический разряд, прошила его насквозь, резко выдернув на поверхность этого мира. Немного оклемавшись от такого молниеносного всплытия, Марк остолбенел, когда заметил карандаш в своей руке, и лежащий на коленях тот самый рисунок. Минуту или две он не мог пошевелиться. Пытался найти в уме какое-то объяснение всему этому артхаусу, однако это выходило за рамки здравого смысла.

— М-да, мало мне приключений, — прошептал Марк, взглянув на ещё несформировавшуюся, бессмысленную композицию рисунка.

Этот рисунок был ему чужд, неприятен. Он был плодом каких-то неизвестных действий, о существовании которых хотелось поскорее забыть, списав всё на чистую случайность.

Резким движением руки Марк вырвал из наброска ненавистный, пугающий лист, и, скомкав его дрожащими пальцами, с отвращением бросил в урну под столом. Затем снова открыл шуфлядку и с разрывающей грудную клетку острой болью, взглянул на заветную папку.

— Как поступить…? — повторил он ту злосчастную мысль и гулко задвинул шуфлядку обратно.